Литературная общественность готовится отметить 75-летие со дня рождения великого поэта, лауреата Нобелевской премии 1987 года Иосифа БРОДСКОГО, чье творчество с годами приобретает все большую значимость и ценность. СМИ публикуют множество материалов об этом знаковом человеке эпохи. Он умер от третьего инфаркта в Нью-Йорке 28 января 1996 года. 50 лет назад он, начинающий поэт, был арестован, судим и приговорен к пяти годам “исправительного” труда за тунеядство и “паразитический образ жизни”.

Сослали в Архангельскую область, подальше от глаз. В защиту Бродского встали некоторые деятели культуры страны, а также мира. В итоге давления, особенно после обращения Сартра, поэта через полтора года выпустили. Вскоре его приняли в СП СССР. Однако травля продолжалась, причем в изощренной форме. “Меня упрекали во всем, окромя погоды”, — напишет поэт в одном из своих поздних стихотворений. В мае 1972 года Бродскому предложили выбор: эмиграция или пребывание в советской стране со всеми вытекающими последствиями... Через месяц он навсегда покинул родину.
Мало кто знает, что за два месяца до своей принудительной эмиграции Бродский приехал в Армению и оказался гостем ученого Сергея МАРТИРОСОВА, сотрудника Института физики. Принимать опального, гонимого и “опасного” поэта было небезопасно. Даже вдалеке от Москвы. Пребывание в Армении в обществе Мартиросова и его круга умиротворяюще действовало на отчаявшегося Бродского, стимулировало его. Воспоминания профессора, доктора биологических наук Сергея Мартиросова, почти четверть века проживающего в Нью-Йорке, ярко и живо представляют знаменитого поэта и малоизвестный фрагмент его биографии. И еще. В этих воспоминаниях явственно ощущается Ереван 70-х, интеллектуальная и культурная атмосфера того времени, так попусту пущенная на ветер в постсоветские годы. Трудно сказать, сможем ли мы восстановить ту драгоценную питательную почву...
Меня впервые принимали как поэта, — сказал Иосиф Бродский, уезжая из нашего дома в Ереване, где он гостил неделю и откуда не хотел уезжать, но все же уехал, ибо был любящим отцом и не мог пропустить свидания со своим сыном.
Именно в Ереване он стал частью истории нашей семьи, как это происходит со всеми, кто общается с выдающейся личностью. При общении с простыми смертными люди, подобные Бродскому, становятся частью их биографии. 


КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ
С ОСЕЙ

Я знал об Осе Бродском давно и знал его лично много лет. Однако у меня не было стремления к регулярным встречам. Биофизика, которой я занимался, отнимала все внимание и делала мою жизнь счастливой. Я почти не вспоминал о нем, хотя знакомство наше произошло довольно давно и на весьма курьезной почве.
В 1962-65 годах в Ленинграде все слушали с упоением песни выдающегося барда и поэта Булата Окуджавы. С этого времени барды России стали частью нашей жизни. Но вот в списках пошли по рукам записи Вигдоровой о судебном процессе над молодым поэтом Иосифом Бродским. Записи были тревожны. Они напоминали недавние времена открытого государственного разбоя.
Кто-то дал мне почитать его стихи. Я обратил внимание на грусть “Пилигримов”. Но в общем ничего особенного. Продолжение акмеистов. Разве только голос не был похож на воинственные выкрики легальных фрондеров, да и вообще никакой политики. Просто в стране сгущалась атмосфера, и жертвой выбрали невинность, далекую от политики. Способный юноша, честный перед совестью и поэтическими традициями России. Однако именно в этом и была суть большевиков. Жестокость и безнравственность циников-материалистов, мыслящих идеологией концентрационных лагерей. Осю сослали, но трупный запах уже шел от коммунистов, и время работало на правду.
В декабре 1964 г. я закончил аспирантуру в Ленинграде и вернулся в Ереван к семье. Но в июне 1965 г. снова приехал в Ленинград, чтобы доработать диссертацию и защитить ее. Кто дорабатывал диссертацию, знает, какая это нудная работа. Можно было с ума сойти от бессмысленных формальностей. Поэтому, вместо того чтобы писать диссертацию, я целыми днями лежал в постели и читал стихи поэтов двадцатого столетия — Блока, Гумилева, Цветаевой, Пастернака, Мандельштама и др., да еще и переводы Рильке, Сесара Вальехо, Элюара, Незвала — список был достаточно длинный для того, чтобы я мог вполне провалить защиту моей кандидатской диссертации.
Восторг от соприкосновения с мировой поэзией был велик. Я был потрясен так же, как некогда восхищался, читая историю науки, и как позже стану преданнейшим рабом Моцарта и сентиментальным поклонником живописи двадцатого столетия.
Незаметно для себя я стал писать стихи. Уже третий месяц я был в состоянии медитации. Совершенно забросил работу и писал стихи. Август был серый, плаксивый и нудный. Но я был счастлив. Одинокое счастье бессребреников-мечтателей, населяющих российскую империю. Питер создан для поэзии — от Пушкина до Бродского, а может быть, и дальше.
В сентябре вернулись из Вильнюса мои друзья, муж и жена Ромунас и Эля Катилюсы. Я дал им почитать свои стихи и под давлением моего шефа стал завершать работу над диссертацией.
Однажды Ромунас позвонил мне и сказал, что Ося Бродский (их друг и постоянный посетитель Элиных обедов) прочитал мои стихи и они ему понравились.
— Ты даже не представляешь, какая это редкость, чтобы чьи-то стихи понравились Осе, он даже захотел познакомиться с тобой.
— Ты не должен был ему показывать их, — я очень расстроился. Поэтические опыты любителя не должны быть предметом внимания профессионала.
— Слушай, Серж, не мудри. Завтра вечером Ося будет у нас. Приходи, я познакомлю вас. Да и потом, ты что, не хочешь заглянуть к нам?
Эля была еще пухлая после родов, но отдохнувшая. Ромунас был, как всегда, предупредителен и доброжелателен. Ося был в прекрасном настроении после возвращения из ссылки и забавно рассказывал, как медведь шел за ним по лесу до самой опушки, но бежать было стыдно, да и зверя можно ожесточить. Отвращение к диссертации у меня уже прошло, и я от души смеялся, слушая разные истории из жизни Иосифа в ссылке.
Когда обед был закончен, Иосиф сказал:
— Мы с Сержем пойдем покурим на кухне.
Кухня была огромная. В десяти комнатах этой коммунальной квартиры жили десять семей, но время было позднее и мы с Иосифом были одни. Курили непрерывно и говорили, используя консерваторский жаргон, принятый в наше время. В основном мы рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Иногда вдруг беседа переключалась на русскую литературу. И тогда Иосиф развивал мысль о значении допушкинской поэзии в развитии русской словесности. Я никогда не разделял этой его точки зрения, и, как потом будет видно, Иосифу нужна была не литературоведческая истина, а отправные точки для отрицания каких-то рамок, накладываемых прошлым. Позже я подумал, что он в то время подсознательно готовился к реформе русского стихосложения и, чтобы не выглядеть одиноким, восторгался Державиным.
Может быть, Иосиф стал Овидием русской поэзии? Так же как и Овидий, он был изгнан из своей страны и больше никогда в нее не вернулся.
Мы шли с ним по ночному Питеру вдоль набережной, от Литейного в сторону Васильевского острова. Он говорил непрерывно, а я слушал. Он ни разу не упомянул моих стихов, хотя изъявил желание познакомиться со мной после их прочтения. Это был первый раз, когда я обратил внимание на его деликатность. Курьезность повода для нашего знакомства была очевидна. Поэт божьей милостью захотел познакомиться с биофизиком, который пишет стихи. После этого вечера я больше никогда не писал стихов, кроме одного стихотворения, посвященного Бродскому. 


ПИЛИГРИМ В ЕРЕВАНЕ

В двадцатых числах апреля 1972 года, где-то после шести вечера, у нас дома зазвонил телефон. Я уже вернулся с работы и взял трубку.
— Привет, Серж, говорит Иосиф, — я не сразу врубился. Тогда он добавил, — Бродский.
— Где ты?
— В Норке, в туристической гостинице. Я приехал в командировку, и Ромас сказал, чтобы я позвонил тебе. Если будет желание, можем свидеться.
Моя реакция была мгновенной.
— Ничего не плати за гостиницу. Сейчас я приеду и заберу тебя к нам. Ты будешь жить у нас.
— Пожалуйста, не беспокойся. И потом, Ромас сказал, что ты работаешь в закрытом институте.
И опять эта деликатность, нежелание нечаянно навредить кому-либо своей одиозной фигурой.
Поздно вечером мы приехали к нам, и я познакомил его со своей семьей — женой Нелли и детьми, Сережей и Зарой. Ему был выделен мой кабинет, из которого видны были цветущие деревья в саду и был выход на большой дворовый балкон, где он мог покурить. Мы жили в городке физиков рядом с электронным кольцевым ускорителем. Городок так и назывался ЭКУ. Условия жизни здесь были много лучше, чем у жителей города, и в этом целиком была заслуга директора института академика Артемия Исааковича Алиханяна.
Сидя в гостиной, пока Нелли накрывала на стол к ужину, Иосиф вдруг прервал беседу и прошел в кабинет, а потом появился с домашниками в руках. Снимая туфли, он комментировал:
— Серж, я вижу, что ты еще в туфлях. Это неправильно. Отдых начинается с домашних тапочек. Пока ты не переоделся, ты не почувствуешь домашнего уюта.
Мы с Нелли рассмеялись и согласились с его наставлениями, похожими на наставления старенького дедули. У него в запасе было довольно много подобного рода замечаний.
За ужином Иосиф не мог скрыть своего экзальтированного состояния и подробно рассказывал о своей жизни, о своих отношениях с бывшей женой, о родителях, о сыне, о своих визитах к Катилюсам, упоминал своих друзей-поэтов, имена которых мне были незнакомы, и Ахматову. Нам это и было нужно — молчать и слушать его рассказы.
Нелли отлучилась, чтобы уложить детей и решить ряд проблем на завтра, а мы с Иосифом вышли покурить.
Позже мы приглушили свет в кабинете и расселись втроем на диване и в креслах. Я попросил Иосифа почитать свои стихи.
— Я начну с недавних стихов, а потом посмотрим, — видимо, он еще жил этими стихами, они были ему ближе по времени и поэтому дороже.
Кажется, он начал со “Сретенье” и подряд, почти не останавливаясь, прочитал несколько стихотворений из мартовского цикла. Я слушал чтение многих поэтов в записи и с эстрады, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, как Бродский читал свои стихи в ту ночь. Это было волшебство.
Когда он сделал передышку, мы одновременно воскликнули:
— Иосиф, ты гений!
Он тут же отреагировал:
— Да за кого же вы меня держали?
— За “Пилигримов”.
Он вскочил со стула, на который пересел перед чтением стихов, и с криком “Идиоты!” забегал по комнате, а мы стали хохотать, и он присоединился к нам.
Мы покурили, допивая остатки кофе. Потом он продолжил чтение стихов. Дело шло к утру, но его уже было не остановить; иногда мы просили его что-то повторить, завороженные этой волшебной музыкой, и он разгорячился и стал часто спрашивать: “Ну как?” — и в ответ слышал только одно слово — “волшебство”. К утру он стал читать стихи, в которых были понатыканы слова и выражения то ли из идиша, то ли из немецкого. Тогда я хорошо знал немецкий язык, и, несмотря на логичность вставок, стихи мне показались очень серыми и надуманными. Мы перестали восхищаться и комментировать услышанное.
— Я вижу, что вам не нравятся эти стихи.
— Понимаешь, Иосиф, экспериментальные стихи и поиски нужны, это путь к новому, но в них нет эстетического совершенства, которое ты демонстрировал всю ночь.
— Вы не понимаете этих стихов, — он нахмурился.
— Ну вспомни эксперименты Гийома Аполлинера. Сомнительно, чтобы кто-то восхищался сейчас этими стихами, где он развивал очередную графическую идею. Стихи, которые не воспринимаются на слух, вряд ли выживут, но они являются экспериментальной базой для поэта, — я говорил, как на лекции. Поздно сообразил, что не мне судить о поэзии, особенно перед этой уникальной личностью, которая сотворила эту волшебную ночь поэзии.
— Иосиф, вы волшебник. Ничего подобного я себе не могла представить. — Нелли была права. Он счастливо улыбнулся и присел, видимо, впервые за этот день почувствовав усталость.
Мы разошлись, чтобы поспать пару часов, ведь утром нам надо было идти на работу, а Нелли еще должна была собрать детей в детсад и в школу. Я проинструктировал Иосифа, как добраться до моей лаборатории, так как утром должен был к девяти быть там. Потом Нелли удивленно мне рассказывала, как Бродский, которого судили за тунеядство, встал утром рано, чтобы не отставать от хозяев дома, хотя мог поспать и поваляться в постели, ведь он только прилетел и провел бессонную трудовую ночь, читая свои стихи. Клевета основана на приписывании человеку своих собственных мерзких качеств. В этом советские власти преуспели. Тунеядцы обозвали трудягу тунеядцем. И еще о другом.
Тогда он не был преуспевающим русским американцем, а наоборот, нуждался в поддержке. Он был одет вальяжно, во все импортное, но это была его единственная одежда, да и настроение и вид у него были усталого человека, обремененного заботами, стоило ему остаться наедине со своими думами. Он нуждался в отдыхе и семейном уюте. 


ЛАБОРАТОРИЯ
И ВОКРУГ НЕЕ

Я был очень удивлен, увидев Иосифа у себя в лаборатории утром, через пару часов после моего прихода. Он присел на стул, пока я стоял рядом с лаборанткой, которая добавляла бактерии в экспериментальную колбу, и следил за цветными диаграммами, записывающими показания. То и дело приходили люди под разными предлогами, так как все уже знали, что у меня в комнате сидит сам Иосиф Бродский. Публика была читающая и поэтому сгорала от любопытства.
Как только сотрудница освободилась от экспериментальных процедур, она приготовила нам классный армянский кофе, и мы закурили.
— Не хотелось спать, все так интересно и ново в Ереване, — сказал он, опережая мой вопрос. Вскоре появилась Марина Алиханян, жена А.И. Алиханяна, она работала в моей группе. Я их познакомил. Они стали вспоминать своих московских и питерских общих знакомых, которых было довольно много, так как Алиханяны часть года жили в Москве. Они беседовали, а я попытался сосредоточиться на работе, так как от успеха этих экспериментов зависело, насколько быстро я закончу свою докторскую работу.
Неожиданно, а может быть, специально приехал А.И. Приезд директора в нижний корпус, находящийся в центре города, а не на ЭКУ, был сюрпризом. После знакомства и Иосиф, и А.И. старались показать видимое безразличие друг к другу. И все же, уходя, Алиханян пригласил Иосифа на обед в свой директорский коттедж. Все стало на свои места. Не мог Алиханян, друживший со многими знаменитостями и сам будучи нетривиальной личностью, не пригласить к себе Иосифа Бродского. Кроме того, это было обычное армянское гостеприимство.
Позже мы вышли с Иосифом погулять по городу и поесть где-нибудь. По дороге он мне сказал, что приехал в командировку от журнала “Костер” и намерен завтра сходить по делам. (Содержание командировочного удостоверения, выданного Иосифу в детском журнале “Костер”, выглядит так: “Бродский Иосиф Александрович является нештатным корреспондентом журнала “Костер”. Редакция просит оказать ему содействие в подготовке материалов для журнала. Зав.массовым отделом Лосев, 20 апреля 1972 года”.) Мы сели в трамвай и поехали в мою любимую кябабную на Киевской улице. В Армении и в Грузии, в дополнение к интеллектуальным достижениям этих народов, абсолютно необходимо познакомиться с выдающимся кулинарным искусством. Не только с домашним приготовлением. Здесь и рестораны кормят иначе, чем принято в России.
Иосиф был истинный турист по характеру. Его интересовало все. Вокруг была армянская речь, и он все время повторял:
— Как здорово. Как будто попал за границу.
В этом была неистребимая тоска советского человека по загранице, а еще интерес к мировой культуре, присущий и опальному Пушкину, и затравленному властью Бродскому. “Умом Россию не понять ...” — говорил другой русский поэт, который подолгу жил и работал в Европе. Властям не было и не будет оправдания.
Я смотрел на него и думал о нем, пока он ел кябаб и шашлык, пил армянское сухое вино и восторгался острым перцем. Неожиданно он сказал:
— Недавно я чудом избежал смерти. Потерял много крови. Поэтому я сейчас испытываю повторное возвращение к жизни. Ну да ладно.
Я не понял, о чем он говорил, и ждал пояснений, но он вдруг как-то устыдился сказанного и перевел разговор на другое. Позже Ромунас смеясь мне пояснил, что Иосиф перенес операцию геморроя, но относился к этой болезни почти трагически. Поэт! Ничего не скажешь. “О если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда”.
Мы пошли домой пешком через Киевский мост, а потом вдоль ущелья реки Раздан. По дороге Иосиф был так же возбужден, как и во время обеда. Он пространно рассказывал о том, какие есть замечательные сюжеты для прозы, которую он собирается написать, когда подвернется подходящее время. Чуть позже, узнав, что из всех американских прозаиков я больше всего люблю Фолкнера, он вдруг накинулся на меня с утверждением, что “Вся королевская рать” Уоррена является лучшим американским романом. Здесь я уже не выдержал и заметил ему, что он единственный человек на планете, который придерживается столь оригинальной точки зрения. Разговор наш прервался, и он надулся. Но позже, уже ближе к дому, мы поняли, что ведем себя глупо, и стали рассказывать анекдоты.
Нелли очень огорчилась, узнав, что мы уже обедали, так как она успела приготовить армянскую толму и испечь фамильный лимонный торт. Но Иосиф признался, что не откажется от обеда, да еще от наших домашних солений. Было уже очень поздно, когда мы кончили трепаться. Вдруг Иосиф говорит:
— Чего-то не хочется спать.
А Нелли в ответ:
— Здесь недалеко живет выдающийся скульптор Арто Чакмакчян. Давайте сходим в его мастерскую.
Иосиф как-то засмущался, а мы ждали, что он скажет, не понимая этой паузы.
— Понимаете, ребята, лицемерить я не умею. Поэтому почти все мои визиты к художникам заканчиваются дракой.
— Не бойся, в драке мы будем на твоей стороне, хотя Арто наш друг, — засмеялась Нелли. Она была уверена, что Арто не может не понравиться Иосифу.
Был час ночи. Зная гостеприимство Арто и его ночные бдения, я позвонил ему. Он еще работал, но был бы рад показать свои работы Бродскому, он слышал о нем. Тут мы сообразили, что кто-то должен остаться со спящими детьми. Естественно, выбор пал на меня, так как мне еще кое-что надо было подготовить к завтрашней лекции в университете.
Когда они вернулись, Иосиф еще с порога выкрикнул:
— Замечательный парень. Мне все понравилось у него.
Позже Нелли мне рассказала, что он бродил по мастерской, останавливался около каждой работы и, оборачиваясь к ней, поднимал большой палец вверх. Одобрение было полное. Он и Арто сказал, что ему очень нравятся его работы. Драки не получилось. 


ЛИЛИ МАРЛЕН

На следующий день я был очень занят, и Нелли поехала с ним, чтобы показать здание, куда ему надо было пойти по командировочным делам. Он целый день бродил один по городу и вернулся, полный впечатлений. Ему нравилось решительно все. Это была удивительная экзальтация, ведь, по сути, Иосиф был довольно критичным человеком. Но, видимо, такая реакция у него была только на определенные события и на некоторых людей. В целом же он был рад новым местам и новым людям, гостеприимству и доброжелательности. Советские люди вообще ценили малейшее проявление доброжелательности, а в многострадальной Армении доброжелательность была обычным явлением.
Вечером к нам должны были зайти Алиханяны и мой брат Рома, который в таких случаях всегда приходил с гитарой. Пока мы их ждали и Нелли готовила разные блюда, кто-то постучался к нам. Пришел человек, который никогда у нас не бывал и, как нам было известно, был стукачом. Предлог был какой-то нелепый, и он никак не уходил, норовя увидеть Иосифа, который на балконе играл в футбол с трехлетней Зарочкой. Пока он не увидел Бродского и не был ему представлен, он не ушел. Видимо, у него было задание остаться у нас и послушать, о чем мы говорим. Но мы его выпроводили — армянское гостеприимство со стукачами не срабатывает. Оглядываясь назад из Нью-Йорка на те времена, нам кажется, что многое в нашей жизни было похоже на бред. Мы были обыкновенные советские беспартийные служащие, каких было миллионы, но и мы были им опасны. Каково же было диссидентам?
Вскоре пришел Рома, а Алиханяны почему-то вынуждены были остаться дома и не смогли прийти. Ромка сразу же расположился к Иосифу, который вообще обладал магнетическим свойством нравиться людям. Мы поели, похохотали над разными историями, а потом Ромка взял гитару и запел Галича. Нужно отдать должное ему: у него абсолютный слух и особая манера пения, которая никогда и никого не оставляла равнодушным. И в тот вечер он пел Галича и Окуджаву, цыганские песни и русские романсы. Он был в ударе и делал это блестяще. Мы подпевали ему, а дети с любопытством наблюдали за нами, чтобы позже, лет через двадцать, передразнивать нас и доказать еще раз, что от детей ничего не скроешь, особенно юмористический налет в поведении взрослых.
Иосиф был настолько тронут, что бросился к Роме и подарил ему импортную зажигалку, которой очень дорожил. Во время десерта он вдруг спросил, а знаем ли мы популярную песню немецких солдат времен Второй мировой войны “Лили Марлен”. И тут он стал учить нас мотиву и словам песни, которую перевел на русский язык с присущим ему блеском виртуозного переводчика. Кто читал переводы Бродского из Джона Донна, тот поймет, о чем я говорю. Словом, остаток вечера мы провели, разучивая “Лили Марлен”, а потом с удовольствием пели под аккомпанемент Ромкиной гитары:

Возле казармы в свете фонаря
Кружат попарно листья сентября.
Ах, как давно у этих стен
Я сам стоял, стоял и ждал
Тебя, Лили Марлен и т.д.

Тогда я впервые понял, как глупо слушать бардов на иностранных языках, восхищаться музыкой и не понимать слов, которые неотделимы от музыки. И мне припомнилось, как мы с Нелли пошли на концерт Шарля Азнавура в Ленинграде. Рядом с нами сидели двое африканцев, по-видимому, из франкоязычной страны или вообще из Франции. Вы бы видели, как они вскакивали после некоторых куплетов, как слезы выступали у них на глазах. Мы почувствовали себя обделенными. Дело было не в прекрасной эстрадной музыке Азнавура, которая нравилась всем и всегда. Просто эти ребята слушали шансонье на родном языке, так, как это полагается. Поэзия и музыка слиты воедино.
Было поздно, и мы вышли проводить Ромку, а потом на обратном пути я показал Иосифу “Москвич” на площади недалеко от нашего дома.
— Ты видишь, какой интерес к тебе? Эти голодные ребята сидят здесь в ожидании тебя. Они надеются увидеть, как ты передашь разведданные сотрудникам ЦРУ.
Но Иосиф не был склонен к шуткам.
— Пошли они на хер, — он отмахнулся и неожиданно добавил, — вот я и не знаю, что делать.
Я не понял, о чем он говорит, но он продолжал:
— Завтра поговорим, я хочу посоветоваться с тобой. А вообще, Серж, мне кажется, что ты очень рискуешь, общаясь со мной прямо здесь, на ЭКУ.
Иосиф всегда старался предупредить своих друзей о возможных неприятностях при общении с опальным поэтом.
— Я очень тронут твоим вниманием, но ты сумел вовлечь в “беду” и нашего всесильного директора, который ждет тебя к себе на обед.
Мы оба стали хихикать, понимая бессмысленность подобных разговоров. А с другой стороны, я его понимал. Ранее он сделал при мне несколько звонков своим ереванским знакомым, но тех либо “не было дома”, либо они ссылались на занятость и обещали позвонить. Много позже я не раз вспоминал этот разговор. Когда в восьмидесятых годах я подвергался абсолютно бессмысленной травле, все родственники и знакомые мгновенно испарились. Страх перед государственной преступностью у людей значительно превышает реальную опасность.
Через день Иосиф показал Нелли лимерик, написанный на английском:  Visit Russia  Our Russia’s a country of birches
And axes and icons and churches
Without any priest
And crosses. At least
Our Russia’s a country of Searches.  Посетите Россию (перевод мой) 
Наша Россия — это страна березок
(или розог)
И топоров (казней), и икон, и церквей
Без священника
И крестов. Словом,
Наша Россия — это страна поисков
(обысков). 
И это написано на оборотной стороне листа с отрывком из его стихотворения, которое кончалось словами “светильник светил, и тропа расширялась”.

(Продолжение следует)