Ереванские этюды Иосифа Бродского

17 января, 2015 - 15:22

В этом году исполнилось бы 75 лет лауреату Нобелевской премии поэту и эссеисту Иосифу БРОДСКОМУ

Завершаем публикацию воспоминаний доктора биологических наук Сергея МАРТИРОСОВА (фото справа) о пребывании в Армении Иосифа Бродского, будущего нобелевского лауреата, а тогда, в 72-м, опального поэта, осужденного за “паразитический образ жизни” и только недавно выпущенного на свободу.

Затравленный Ося Бродский приехал в Ереван в качестве нештатного корреспондента детского журнала “Костер”. В доме своего знакомого еще по Ленинграду друга Сергея мятежный поэт прожил неделю и, как многие заметили, уехал из Армении умиротворенным. Через два месяца он навсегда покинул СССР. Воспоминания Сергея Мартиросова, в последние 25 лет проживающего в США, кроме того что представляют неизвестные страницы жизни Иосифа Бродского, дают возможность побывать в атмосфере 70-х, во времени еще достаточно благополучном. Во всяком случае были тогда в Ереване очаги повышенной духовности и люди, которые эту духовность создавали и поддерживали на высоком уровне. К великому сожалению, она продержалась до конца 80-х, когда к тектоническим сдвигам прибавились сдвиги антропологические, не менее драматические. Число людей, подобных самому автору и его окружению, ощутимо поубавилось...  Итак, Ереван, апрель 1972 года

 

ГАРНИ И ГЕГАРД

Утром позвонила Марина и сказала, что в нашем распоряжении будет “Волга” и если она нам понадобится, то надо будет позвонить шоферу Сако. Мы посоветовались и решили показать Иосифу достопримечательности в окрестностях Еревана: Гарни — где находится античный храм I века, и Гегард — монастырь, высеченный в скале.

Апрель вел себя чрезвычайно гостеприимно, наверное, из уважения к выдающемуся поэту. Было тепло. Фруктовые деревья и сирень были в цвету. Красота истинно весенняя, нежная и южная. Для человека из пасмурного и вечно серого Ленинграда она казалась роскошной. Иосиф притих. Он смотрел по сторонам дороги на цветные сарьяновские горы, и мы не мешали ему.

Гарни утопал в цветущих деревьях. Праздничное настроение пришло к нам с первых же минут.

Выйдя из машины и осматривая свой фотоаппарат, он обратился к нам:

— Я фотографирую как профессионал. Это дело я знаю в совершенстве.

С нами говорил самовлюбленный подросток. Вообще, он был уверен, что все, что делает, он делает безукоризненно. Я знал много подобного рода случаев из истории науки, литературы и искусства, когда выдающиеся люди гордились какими-то побочными своими навыками. Но Иосифу это чрезвычайно шло. Это был его костюм, за которым скрывалась ранимая душа поэта. Он всегда оставался самим собой. Эмоции и талант пересекались только там, где рождалась уникальная поэзия.

На пути к храму он остановился, оглянулся вокруг и, вдыхая аромат весны, сказал:

— Как не хочется уезжать отсюда. Все! Рву билет и остаюсь здесь!

К сожалению, Иосиф прислал только те фотографии о пребывании в Гарни-Гегарде, на которых были мы с Нелли. А жаль. Нелли бережно хранила все, что относилось к Иосифу. Она привезла все сюда в Нью-Йорк, хотя мы оставили в Ереване замечательную библиотеку, картины армянских художников и многое другое. Бессребрениками люди рождаются, как-то у них здорово это получается.

Был там смешной случай. Иосифу очень понравился Сако, который старался угодить ему по мелочам, что было не в характере этого молчуна и отца четырех детей. Когда в Гегарде, при возвращении, мы уже садились в машину, Иосиф вдруг взял Сако за руку и весело сказал:

— Сако, подожди минутку, я должен тебя сфотографировать на фоне гор. Я сделаю твой портрет не хуже портретов Сталина.

Сако засиял, но в его глазах было сомнение, что Иосиф пришлет ему его фото. Но он ошибся. Иосиф сдержал свое слово.

На обратном пути Иосиф обратился к Нелли и мечтательно сказал:

— Нелли, а что, если я с сыном приеду летом и поживу еще немного в этой красоте?

— Прекрасно. Мы снимем дачу в горах. Приезжай сам и привози сына. Он подружится с нашим сыном.

Иосиф вздохнул:

— Я вам вечером расскажу кое-что. Непросто принять решение. — Опять загадка, но благо до вечера.

Поздно вечером, когда мы остались вдвоем, он предложил мне погулять по городку.

— Понимаешь, Серж. Мне было предложено либо на Запад, либо на Восток. И нет иного выбора. Так что надо решать, что делать. Мне крайне не хочется эмигрировать, так как это означает, что я навсегда покидаю эти края. Как-то боязно.

— Выхода у тебя нет. Тебе придется уехать на Запад, не ехать же тебе на Колыму. Просто я не представляю тебя живущим за рубежом. Тебе будет не хватать мата в трамвае.

— Этого я не боюсь. Мой язык всегда со мной. Этого я не боюсь, — повторил он. — Просто боязно жить иначе, чем я живу сейчас. А язык всегда будет со мной.

Вряд ли Иосиф тогда понимал до конца, что такое двуязычие. А я постоянно жил в армяно-русском двуязычии. Это все, что я запомнил из того разговора. После его отъезда Нелли с удивлением говорила, что он дважды пересказывал ей свой любимый анекдот.

Некто пришел к рабби и жаловался на какие-то боли или, кажется, неурядицы в семье, на что рабби глубокомысленно заметил: “Я думаю так: ехать надо”. То, что он рассказал это дважды, говорило о том, что он все время думал о предстоящей эмиграции как о единственном пути для продолжения творчества.

 

ОБ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ВОЖДЯХ

Однажды Иосиф увидел у меня на полках книги по теоретической физике Л.Д.Ландау и рассказал мне следующую историю.

Гости, собравшиеся на ужин у Надежды Мандельштам, были знаменитостями. Их знали все. Каждый из них внес заметный вклад в развитие советской культуры.

Иосиф сидел рядом с известным математиком Г. Беседа за столом была общей и шумной. Обсуждали последние новости культуры.

Ося был самым молодым среди присутствующих, но его слава как поэта и переводчика, нового ссыльного и протеже Анны Ахматовой открывала двери элитарных салонов. Он был знаменитостью нового времени, нового поколения.

Иосиф ел, пил, курил и молчал, изредка отвечая на любезные, ничего не значащие вопросы. Его сосед Г. часто перебивал рассказчиков и возражал тоном, не терпящим возражения. Иногда люди замолкали, иногда разговор переключался на другую тему. Иосиф старался не обращать внимания на самоуверенность и безапелляционный тон своего соседа. И, конечно, речь зашла о сравнительно недавней кончине физика-теоретика Л.Д.Ландау. И снова Г. попытался перекрыть общую беседу.

— Ландау — громадная потеря для физики и всех нас. Лев Давидович был замечательный человек, мне тяжело вспоминать. Я помню...

Все уткнулись в свои тарелки и приготовились выслушать нудные воспоминания, неуместные за данным столом. И тут Иосиф не выдержал и перебил:

— Ландау был обыкновенный советский диктатор. Он не терпел инакомыслия.

Г. привык вещать и растерялся. Ему бы отшутиться и пожурить молодого человека, который вторгается в неизвестную ему область культуры — в науку. Вместо этого Г. как-то даже привстал и наставительным тоном, каким разговаривал со своими аспирантами, подавленными его эрудицией и авторитетом, сказал:

— Молодой человек, как вы смеете оскорблять память великого человека.

Но Г. недооценил бунтаря Осю с Васильевского острова. Ося в то время был непримиримым врагом любого интеллектуального насилия. И последовал ответ:

— Пошел на хер, пока по роже не схлопотал. Мудак.

От растерянности у Г. отвисла челюсть. Еще немного, и драка была бы неминуемой. Один из молодых литераторов бросился к Иосифу, вытащил его из-за стола и увел.

Иосиф рассказывал нам об этом смеясь и в конце добавил:

— Не выношу людей, которые тянут лажу. Уж очень много дешевки было в его тоне, восхваляющем диктатора.

Несомненно, Иосиф был прав, если не по форме, то по содержанию. Интеллектуальные вожди не внушали уважения, но это был не только стиль общества, но и часть биологии или, точнее, психологии человека.

И тут Иосиф вспомнил, как он написал нечто и представил в “Ленфильм”, чтобы хоть немного заработать. Безденежье угнетало.

Главный редактор “Ленфильма” пригласила его для беседы, чтобы вместе просмотреть и исправить рукопись. Она доброжелательно посмотрела на него и начала беседу словами:

— Я мыслю это так.

После этих слов Иосиф сразу же потерял интерес к беседе. Она должна была мыслить, а замечательный поэт слушать. Именно так Ося воспринял ее слова “я мыслю это так”. Этот стиль взаимоотношений был не для Бродского. Компромисс был невозможен. Вскоре он ушел, и она огорчилась, так как искренне хотела ему помочь. Он вернулся домой и долго молча курил, чтобы подавить обиду.

Несомненно, что многие редактора не понимают, что любое вмешательство в творческий процесс должно быть деликатным, ибо никто не гарантирован от ошибки, когда собирается учить первооткрывателя. Так, Бальзак учил нудному описанию гостиных и будуаров тонкого и точного стилиста Стендаля, а учитель рисования не понимал, почему Рембрандт рисует не так, как он учит.

Однако в данном случае виноват был Иосиф в силу вспыльчивости характера и резкости принимаемых решений. Главный редактор была другом нашей семьи и хозяйкой гостеприимного дома, который скрасил многим людям тяжелые советские времена, и начинала она любое обсуждение на любую тему словами “я мыслю это так”. Это было междометие редакторского кресла и не имело никакого отношения к тому огромному уважению, которое она испытывала к Бродскому.

Я сказал ему об этом. Он смущенно засмеялся, но не стал признаваться в ошибке. Я полагаю, что в то время его очень раздражало интеллектуальное насилие и искажение истины, ведь он пострадал из-за этого.

Я ничего не знаю о его американской жизни. Не стал ли он таким же, будучи признанным мэтром и лауреатом Нобелевской премии? Я говорю об этом, так как меня очень насторожил в нобелевской речи Бродского эпитет “великий” по отношению к Баратынскому. Это искажение истории русской поэзии в устах очень умного человека уже не похоже на мнение. Скорее попытка авторитетом исказить истину для западного читателя. Однако я допускаю, что здесь был элемент и неправильного перевода английского “great”. В русскоязычной прессе Нью-Йорка всех называют великими, впрочем, из самого текста речи вытекает, что Бродский хотел считать Баратынского великим поэтом. Слава и авторитет — это тяжелое испытание для всех. Человек поневоле “тянет лажу”.

Другой вопрос — вспыльчивость и капризность, присущие поэту. Одна уважаемая мною дама пожаловалась Нелли, что Иосиф терпеть не может ее, и добавила, что “у него вздорный характер”. И я по этому поводу вспомнил историю о пребывании Иосифа в Англии. Он был приглашен в ресторан, где его представили пожилой герцогине русского происхождения. Во время обеда она, указывая на ананас, спросила Иосифа:

— А у вас в стране продавались ананасы?

Подобный вопрос был намеком на наше советское плебейство. Это не могло не вызвать реакции у Оси с Васильевского. Действительно, вопрос вызвал у Иосифа неадекватную вспышку гнева. Иосиф бросил вилку и выскочил из-за стола разъяренный:

— Когда эта старая блядь уйдет, позовите меня, — и вышел на улицу покурить. Дама была в полном восторге.

Легенда ли это, не знаю? И все же я не согласен, что у Иосифа был вздорный характер. Таким он был только при некоторых обстоятельствах, которые не выносил.

 

СИРЕНЬ

За день до его отъезда мы были приглашены на обед к Алиханянам. Иосиф был поражен и коттеджем, и садом, и вообще условиями жизни, в которых жил элитарный советский ученый. Я лично считал, что А.И.Алиханян заслуживает всего того, что имеет, так как в нашем городке даже уборщицы жили лучше, чем население города Еревана, где часто не было воды целый день или не топили, а квартиры в жилых массивах напоминали клетушки. А наша жизнь на ЭКУ была такой, потому что Алиханян не только сумел добиться огромных капиталовложений в Армению, но и с превеликой пользой для своих сотрудников их использовал.

День был очень теплый, и Марина распорядилась, чтобы подавали обед в саду, в беседке. Она пригласила и Ромку — собралась обычная наша компания этих дней.

А.И. за столом привык говорить один, и чтобы все с умилением его слушали. Пока он вспоминал о своей дружбе с Зощенко и Шостаковичем, Иосиф с интересом слушал, так как А.И. рассказывал довольно интересные истории. Например, о том, как опальному Шостаковичу позвонил Сталин, когда тому понадобился представитель от СССР на Всемирном Совете Мира в Стокгольме. А в это время Алиханян с Шостаковичем сидели на ковре. И так получилось, что когда Дмитрию Дмитриевичу передали телефон, он стал говорить со Сталиным стоя на коленях, чего даже не заметил. Ну и разные такие истории. Иногда А.И. расспрашивал его об Анне Андреевне, с которой был знаком, и Иосиф с готовностью рассказывал ленинградские истории. Во время беседы А.И. несколько раз упомянул Лилю Юрьевну Брик. В очередной раз он не успел еще договорить, как Иосиф вскочил и прервал его:

— Не говорите при мне об этой шлюхе. Она мне противна.

Мы все перепугались и уже думали, что Иосиф испортил обед в этот весенний день в саду, где цвели сирень и абрикосовые деревья и где с таким почтением все относились к нему. Все же он сорвался, хотя я его предупреждал, что А.И. связывает с Лилей Брик многолетняя дружба и чтобы он был осторожен в выражениях и не заводил разговора о ней. Иосиф не выносил ее.

Мы знали А.И. хорошо и ожидали резкой реакции, вплоть до того, что он прогонит Иосифа из дома. Действительно, краска выступила на щеках у А.И. Но он сдержал себя, заметив:

— Вы так говорите, потому что не знали ее и судите о ней поверхностно и по сплетням. И все же, если вам неприятно, поговорим о другом.

Мне кажется, что это был первый и последний случай, когда А.И. простил кому-то бестактность. А.И. никогда не обсуждал со мной этого, так как он, по-видимому, заранее все простил Иосифу. И был прав, и все мы были ему благодарны.

Иосиф почитал несколько стихотворений, но явно был не настроен на чтение. Мне кажется, у него уже было предотъездное настроение, и он впал в меланхолию. Ему было хорошо у нас, однако предстояло решать вопрос об отъезде на Запад, поэтому ой как не хотелось возвращаться в Питер.

Марина предложила сфотографироваться на память, и на фотографиях видно, что Иосиф продолжал оставаться меланхоличным в тот день, хотя старался соответствовать общему радостному настроению. Я чувствовал, что он никак не может расковаться. Когда мы вернулись домой, Иосиф сказал:

— Я приглашаю вас на свой день рождения, будет много народу. Но предупреждаю, что обычно я знаю не всех гостей и поэтому не могу сказать, кто из них ... — тут он выразительно постучал по столу.

На следующий день у Алиханянов в саду был собран огромный букет сирени, и когда внизу прогудела машина и мы спустились, Иосифа ждал этот букет. Уже в машине он прослезился и сказал:

— Меня впервые принимали как поэта, — и тут же добавил вызывающе, — Серж, передай этому своему академику, что и я академик. Меня недавно вместе с Шостаковичем избрали в Баварскую Академию искусств.

Откуда в 32 года у этого умнейшего человека эта детскость, это подростковое желание петушиться? Поэт.

В первой машине ехали Марина и А.И., которые после проводов должны были поехать дальше в Эчмиадзин, а во второй были Нелли, Иосиф и я. Почему-то Сако вез Алиханянов, а с нами поехал другой шофер, веселый лихач. Как Иосиф почувствовал это, я не знаю, но, обращаясь к шоферу, он сказал:

— Так и будем плестись за ними? Я люблю быструю езду.

Шофер, который едва знал русский язык, как-то сразу усек, что от него требуется. Обогнав первую машину, он понесся. У Иосифа от возбуждения на щеках выступили розовые пятна, он нервно хихикал, а я подумал, что нам каюк.

 

ЭПИЛОГ

Позже наши общие ленинградские друзья рассказали, что часть сирени Иосиф раздал стюардессам, а оставшийся большой букет отдал ошеломленной американке (своей подруге), которая встречала его в аэропорту. Запомнились еще повторяемые восклицания:

— Это что же вы с ним сотворили? Это был не Иосиф: умиротворенный, ублаженный, словом, совсем другой человек.

Мы и сами чувствовали, что Иосиф получил в Ереване заряд бодрости и веры в будущее.

24 мая, в день его рождения, мы позвонили ему домой и снова услышали наставления, что нам не следует так открыто проявлять внимание к нему, опальному. Он искренне верил в возвращение худших времен. Он говорил, но часто отвлекался. Иосиф уже был в другом, ленинградском мире и с другими заботами.

Потом Запад и письмо (см. ниже). Это был последний отголосок прежних отношений. Через 18 лет я написал ему письмо в Нью-Йорк и просил узнать, каковы условия приема в аспирантуру на классическое отделение Колумбийского университета. Зара заканчивала МГУ, и ей хотелось продолжить свое образование. Ответа не последовало. В общем-то и не нужно было. Через пару лет Зара сама сумела стать аспирантом с полным обеспечением на классическом отделении Колумбийского университета.

А за два года до этого я приехал в Нью-Йорк, чтобы вскоре уехать в Чикаго по международному гранту. Я снял квартиру с помощью замечательных людей и вскоре позвонил ему, кажется, в Амхерст. Кто-то сказал, что его нет и ему будет передано, что я звонил. Так случилось, что грант задерживался, деньги у меня кончились, и я оказался на скамейке Центрального парка. Благо мир не без добрых людей, меня приютили, и вскоре я уехал в Чикаго отрабатывать свой грант. Так мы с ним и не увиделись в Америке.

Нелли и Зара были на панихиде, а я не нашел в себе сил присоединиться к ним. Мне не хотелось расставаться с прежним Иосифом Бродским. Он для меня навсегда остался в сиреневом Ереване, вдохновенно читающим свои прекрасные стихи.

 

Письмо И.Бродского из США в Армению.  “28 ноября 1972

Ann Arbor

Милый Серж, открытки, говорят, лучше доходят. Аршил Горки, чтоб ты знал, армянин и здесь его очень чтут. Несколько лет назад он собирался устроить выставку, сложил все в сарай, но возник пожар (или его возникли), все сгорело и Аршил покончил самоубийством. Чего я пока делать не собираюсь, хотя что-то вроде пожара, кораблекрушения — что-то вроде более или менее стихийного бедствия — и произошло. Рассказывать, в принципе, нечего. Хотя смотрю в зеркало, вижу, что это все еще я. Чего я тут делаю, знают все, кроме меня. Преподаю — дважды в неделю, — а вообще все это: пустой дом, ночи, когда то, что снится, вполне может твориться и наяву — из-за глобуса, звук капающей воды, нечитающиеся книги, каракули, чьи-то письма — все это носит название “poet-in-residence” и обозначает меня. Письма Р. другу не про Армению (про которую много будет; не скажу когда). Про то, что гора с горой — не армянину объяснять, что это правда, не сходятся, но и насчет людей я не уверен. Благодарю судьбу и вас за то, что все это со мной было. Кланяйся Марине и ее мужу. Поцелуй жену, сестру, брата, своих детей и племянников. Привет музыканту и его (sic!) сестре. Ваш Иосиф.

Купил я эту открытку в Нью-Йорке, в музее, осенним ясным днем, когда должен был быть в Армении”.  Не могу не сопроводить это письмо небольшим комментарием. Из письма следует, что поездка в Армению запомнилась ему как счастливое время, о котором хотелось писать. Однако Иосиф никогда и нигде не упомянул об этом, не говоря уже о том, чтобы какой-то намек проскользнул в его творчестве. Судя по ностальгическому тону письма, он еще не понимал, что скоро его захлестнет разносторонняя красота западного мира, сотворенного умом и талантом людей. Армения отступит на задний план и будет забыта. Таковы реалии эмиграции. Окружающая среда диктует форму поведения человека. И Венеция закономерно занимает место Ленинграда. “Лагуна” уже другого мира станет частью его жизни и творчества. Не стоит об этом сожалеть. Законам природы подвластны даже выдающиеся люди.

Нью-Йорк

 

На снимках: Рома Мартиросов; Иосиф Бродский, Нелли и Сергей Мартиросовы,  Марина и Артем Алиханяны, Ереван, апрель 1972 г.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image