Побег в Арзрум. ЧАСТЬ III

Убегая на Кавказ, Пушкин не думал об опасностях пути:

Поэт не мог не чувствовать витавшие и над ним порывы «роковой» судьбы. И как это часто бывало в его жизни, он сам смело шёл навстречу этим веяниям, проявляя почти безрассудный героизм и стремясь к выполнению задачи, сформулированной им самим ещё в марте 1821 года: «Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа...» Начнём с того, что, фактически убегая из столиц якобы только для «свидания с братом и некоторыми из моих приятелей», поэт не мог не понимать, что его ждут серьёзные неприятности. Конечно, этот побег выглядел довольно странно. О планируемом отъезде поэта знали очень и очень многие, подорожная ему, хотя и с нарушениями, была выписана. Пушкин, приехав в Москву 14 марта, уехал из неё только в ночь на 2 мая. Получается, что недреманное око жандармского надзора почему-то выпустило из поля зрения поэта, и не специально ли Пушкину было дозволено всё-таки отправиться на Кавказ, чтобы он мог воспеть впоследствии победы русского оружия? «Узнав случайно, что г. Пушкин выехал из С.-Петербурга по подорожной, выданной ему... на основании свидетельства частного пристава Моллера», Бенкендорф ещё 22 марта распорядился о продолжении за Пушкиным «секретного наблюдения» в местах следования. Показательно, что уже 12 мая в Тифлисе генерал И. Ф. Паскевич довёл до сведения военного губернатора Грузии С. С. Стрекалова, что направляющийся на Кавказ Пушкин должен состоять под секретным надзором. При этом сам Пушкин прибыл в Тифлис только 27 мая.

«Путешествие в Арзрум» - истинный шедевр мемуаристики и «путевой литературы» — было написано Пушкиным в 1835 году и в следующем году напечатано в журнале «Современник». Вобравшее в себя впечатления от поездки на Кавказ, оно не должно восприниматься только в качестве путевого дневника, ведь за внешней повествовательностью в нём просматривается явная художественная задача автора по осмыслению роли и предназначения поэта, оказавшегося в центре великих исторических событий. При этом совсем не случайно в «Путешествии...» сквозной нотой звучит тема Грибоедова, оказавшегося первым в ряду страдальцев русской поэзии.

Показательно, что своё путешествие Пушкин начал с посещения в Орле бывшего главнокомандующего на Кавказе генерала А. П. Ермолова, с которым долгое время работал Грибоедов и о котором не мог не рассказывать поэту во время их встреч в 1828 году. Из дневника Пушкина следует, что при встрече собеседники говорили и о судьбе Грибоедова, хотя Пушкин упомянул не о его трагедии, а об отношении к его стихам Ермолова: «О стихотворениях Грибоедова говорит он, — замечал Пушкин, — что от их чтения скулы болят».

Не успел Пушкин выехать из Владикавказа, как 24 мая на пути по Дарьяльскому ущелью он встретил ту самую «искупительную миссию» персидского принца Хосрова Мирзы, направленную шахом Ирана в Петербург для извинений за гибель русского посольства в Тегеране. Вот как Пушкин описал встречу с персидским поэтом Фазиль-ханом, находившимся в составе миссии: «Ждали персидского принца. В некотором расстоянии от Казбека попались нам навстречу несколько колясок и затруднили узкую дорогу. Покамест экипажи разъезжались, конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта и, по моему желанию, представил меня Фазиль-хану. Я, с помощию переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазиль-хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостью порядочного человека! «Он надеялся увидеть меня в Петербурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и пр.» Со стыдом принуждён я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей рус-ской насмешливости! Вперёд не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям».

О том, что эта встреча также навеяла Пушкину воспоминания о Грибоедове, свидетельствует хотя бы то, что в черновой редакции его очерка приводилась цитата из «Горя от ума»... (Пушкин. Полн. собр. соч. Т. VIII. С. 1017), а одного из участников персидской миссии, камергера двора персидского шаха, позднее, осенью 1829 года Пушкин нарисовал по памяти в том же альбоме Ел. Н. Ушаковой, где он запечатлел и самого Грибоедова в персидской шапке. А в своём наброске стихотворения, посвящённого Фазиль-хану, Пушкин совсем не случайно вспомнил любимых им так же, как и Грибоедовым, персидских поэтов Хафиза и Саади:

Позднее, 5 июня в военном лагере при Евфрате, Пушкин написал ещё одно стихотворение «Из Гафиза», обращённое к Фаргат-беку, татарскому юноше, входившему в мусульманскую воинскую часть русской армии:

В черновике этого стихотворения сохранилась важная запись Пушкина: «Шеер I. Фаргад-Беку», которая может свидетельствовать о том, что поэт задумывал тогда написать целый цикл стихов (по-азербайджански «шеер» или «шеир» означает стихотворение) из Хафиза и других персидских лириков, но не смог впоследствии этого сделать. К тому же, по мнению исследователя Д. И. Белкина, указанный стих являлся своеобразным ответом на поэтическое творение «В Персию» поэта А. Н. Муравьёва, который вскоре совершит знаковое и отмеченное Пушкиным паломничество в Иерусалим.

Стихотворение «Не пленяйся бранной славой...», скроенное из элементов русской и персидской лирики, отличает гуманное отношение поэта к жестокостям войны и его уверенность в том, что смерть не встретит «молодого красавца». Такое же настроение гуманизма и желания избежать лишних смертей звучит и в пушкинском описании последних минут жизни воевавшего в русских рядах и раненого Умбай-бека из Ширвана: «Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга».

Следует дополнительно отметить, что в описании встречи с персидским принцем Пушкин больше внимания уделил поэту Фазиль-хану, нежели самому принцу. Думается, что, когда Пушкин в 1835 году работал над «Путешествием...», ему уже была хорошо известна довольно постыдная для властей предержащих история, связанная с тем, что слишком пышные многомесячные приёмы принца в России и царскими властями, и аристократией резко контрастировали с замалчиванием героической судьбы Грибоедова и официальными обвинениями его в том, что он якобы сам виноват в разыгравшейся трагедии.

Встретив миссию персидского принца, Пушкин не знал, что в её составе в качестве личного врача принца находился том самый Гаджи-баба (Хаджи-баба), о котором он упомянул в «Путешествии...», рассказывая о прошлом Арзрума. Дело в том, что этот врач, посланный Аббас Мирзой на обучение в Лондон, провёл там 9 лет и стал прообразом главного героя двух романов английского писателя Дж. Мориера «Похождения Хаджи-бабы из Исфагана» и «Мирза Хаджи-баба Исфагани в Лондоне». Пушкин прекрасно знал эти романы, и, наверное, он бы сильно удивился, встретив по пути в Тифлис легендарного литературного персонажа. Кроме упоминания романов Дж. Мориера, в своём «Путешествии...» Пушкин цитировал (причём на английском языке) в описании тифлисских бань известную поэму английского романтика Т. Мура «Лалла-Рук», которая была очень популярна в России. А в ряде мест его путевых записок можно заметить перекличку с также широко известными в России «Персидскими письмами» Монтескьё. Пушкин при этом, как и Грибоедов ранее, переходил в описании увиденного им во время странствий от романтизма к явному реализму, навеянному зримыми приметами восточного мира.

Снова ощутив благотворное влияние Востока, Пушкин создаёт во время своего длительного путешествия и позднее новые поэтические шедевры: «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Калмычке», «Олегов щит», «Дон», «Брожу ли я вдоль улиц шумных. «Кавказ», «Обвал», «Делибаш», «Монастырь на Казбеке», «Опять увенчаны мы славой...», «Был и я среди донцов...», «Меж горных стен несётся Терек...», «Стамбул гяуры нынче славят...», «Подражание арабскому», «Когда владыка ассирийский...», «Золото и булат», неоконченную поэму «Тазит». И как бы восторженно ни звучали все эти стихи, в них то и дело слышалась печальная нота тягостных предчувствий:

Совершая свой «побег на Кавказ», Пушкин как будто бы бежал ещё дальше - к «вольному» небу, «вожделенному» свету и «вечным лучам», а иначе - к Богу. Горный монастырь на Казбеке поэт отчётливо увидел в образе спасительного ковчега:

Путешествие в Арзрум было одним из самых тяжёлых испытаний в жизни поэта, прежде всего, потому, что его ждали трудности долгого и изнурительного пути то верхом, то пешком, бывало, по 40-50 вёрст в день, а также опасность угодить под «горскую пулю» в любом месте, о чём рассказано на многих страницах «Путешествия...» В дороге поэту пришлось действительно показывать чудеса выносливости.

Прибыв в Тифлис 27 мая, на следующий день после своего тридцатилетия, Пушкин не мог не вспоминать ежедневно о Грибоедове, о котором в этом городе действительно напоминало очень многое, ведь он уехал из него с молодой женой в Персию всего лишь восемь с половиной месяцев назад. А встречаться Пушкину пришлось со многими друзьями и знакомыми Грибоедова, которые не могли не рассказывать о нём гостю: с гражданским губернатором П. Д. Завилейским, соавтором Грибоедова в работе над очень важным «Проектом Российской Закавказской компании», с П. Н. Ахвердовой, воспитательницей жены Грибоедова Нины Чавчавадзе, с редактором «Тифлисских ведомостей» П. С. Санковским. Почему Пушкин не встретился с самой вдовой Грибоедова, не совсем ясно, вероятнее всего, она болела после тяжкой вести о смерти мужа и смерти сына Александра или её просто не было тогда в Тифлисе, в который она вернулась из Тавриза в марте того же года.

Сергей ДМИТРИЕВ

(Продолжение следует)

Часть I, часть II