Сердце не камень

4 июля, 2017 - 20:01

Как геноцид армян не укладывается в 1915–й, так и репрессии сталинского режима не ограничить событиями знаково-трагического 1937-го года: их было немало, этих волн смертоносной войны системы против собственного народа. В 80-ую годовщину зловещих событий “НВ” обратилась к документальной повести Зория БАЛАЯНА “Сердце не камень”, фрагменты которой публикуются ниже.

Так случилось, что оба ее главных героя, личности поистине выдающиеся, были уничтожены в этой людоедской мясорубке. Хирургу Арутюну Мирза-Авакяну (1879, Баку – 1938, Ереван; на снимке справа), обеспечившему прорыв в кардиологии в мировом масштабе, не простили медицинского заключения после обследования трупа Агаси Ханджяна, когда версия самоубийства последнего была им однозначно отвергнута. А знаменитый пациент хирурга, Саркис Григорян, который годами носил пулю в сердце и смог преодолеть все испытания – от геноцида до тяжелейшей операции, – умер в 1949 году в Алтайском крае в первый же день ссылки. Не выдержал. Ведь сердце не камень.

 

«НВ» благодарит автора за предоставленный материал – глубокое и тонкое исследование душ тех, кто кровью собственного сердца писал историю новой армянской государственности.

Девять граммов свинца

В истории болезни, а потом и в специальном научном труде будет написано, что пациент служил на броненосце судовым механиком, что он роста среднего, телосложения правильного... В 1919 году перенес малярию в тяжелой форме и сыпной тиф. Будет особо отмечено, что он «раньше употреблял огромное количество алкоголя, но теперь пьет сравнительно мало, опасаясь вызвать приступы сердечной боли».

Пациент называл точную дату, когда начались сердечные приступы: конец апреля 1915 года. Судовому механику Саркису Григоряну было тогда тридцать лет. Он, едва переводя дыхание от ужаса, ходил в морской форме, шатаясь по улицам Константинополя, хватался за стены, чтобы не грохнуться на мостовую. На нешироких улицах древнего города лежали обезображенные трупы людей. Это были армяне. Женщины. Старики. Дети. Вернувшись на судно, Саркис Григорян нашел спирт и напился. С тех пор он мог спать лишь тогда, когда напивался. Собственно, долго он и не мог находиться в трезвом состоянии. Сначала перед глазами вставали кошмары. Потом появлялась сердечная боль. Потом – обморок. Так длилось до 1925 года. Десять лет жил человек с уже мертвой душой. Лишь боли в сердце давали иногда знать, что пока еще живо тело. В ноябре 1925 года Саркис взял в руки револьвер. Это был для него единственный выход...

Казалось, измученное болью и страданием сердце держалось на волоске, который в любой момент мог оборваться. Но оно билось в груди даже после того, как пуля попала в него. Два года билось сердце, отяжелевшее на девять граммов свинца. Все это время Григорян находился на краю гибели. И вот он сидит в кабинете врача, едва шевеля синюшными губами. Каждый удар пульса отдает в голову, в каждую клетку. Отдает неимоверной болью.

– Из какого револьвера стрелял? – спросил врач.

– Турецкий браунинг, – едва слышно произнес больной.

– Что, мало армян поубивали? А тут еще находится такой, который стреляет сам в себя.

– Тогда мне все было безразлично, Арутюн Григорьевич, – довольно бодро ответил пациент, который, казалось, впервые задумался над этим. – Вы можете вернуть меня к жизни?

– Нужна операция. Операция на сердце, – и Арутюн Григорьевич в который уже раз стал рассматривать рентгеновский снимок.

 

Скальпель и ятаган

Фотокопия этого снимка лежит сейчас на моем столе. На нем написано: «Григорян Саркис. 569. Март 1927 года». Слева в области сердца по левому краю его видны два металлических тела. Верхнее, поменьше, – в области четвертого реберного хряща, а нижнее – в области пятого реберного хряща – сама пуля.

Седьмого апреля 1927 года Арутюн Григорьевич Мирза-Авакян поздно вечером вышел из хирургической пропедевтической клиники  и направился к кафе «Турист». Он надеялся найти там своих друзей – Чаренца, Ачаряна, Авдалбекяна и Габриеляна. Но в этот вечер там их не оказалось. Как назло. Именно тогда, когда Мирза-Авакян нуждался в обществе близких по духу людей. Перепрыгивая через многочисленные лужи, он побрел сам не зная куда, вдыхая сырой апрельский воздух. Хирург в тот вечер остался наедине со своими мыслями.

«Завтра я встречусь с живым сердцем. Я буду держать в руке трепыхающийся маленький двигатель. Все врачи во все времена мечтали об этом. В XVI веке в мышце сердца убитой на охоте косули найдена старая пуля. И рана зарубцевалась давным-давно. Это было невероятно. Тогда же, триста лет назад, французский медик Парен рассказал о ране, зарубцевавшейся в сердце человека. Но это эпизоды, которые трудно было объяснить. Всего лишь эпизоды. В 1905 году П.Герцен первым в России попытался наложить шов на сердце. Попытка завершилась трагически для больного. Операции повторялись, но исход был почти всегда один и тот же – смерть. Бывали и удачи. Но это единицы. Они не учат. Но они словно свет в конце черного, как ночь, тоннеля. Они как надежда!»

«Но не успокаиваю ли я себя? Не обманываю ли? – сомнения не оставляли Мирза-Авакяна. – Не потеряю ли я завтра честь врача, честь человека? Меня будто преследуют слова великого Бильрота: “Тот, кто посмеет дотронуться рукой и скальпелем до сердца, тот должен примириться с мыслью, что потеряет честь и уважение коллег”. Завтра на чашу весов я поставлю свою честь. На другую – жизнь человека, перенесшего неимоверные страдания. Может, он и не доживет до операции...»

Мысль о том, что пациент может и не дожить до утра, до операции, пронзила сознание доктора. Он ворвался в клинику, приведя в замешательство вахтера и дежурную службу. Предчувствие не обмануло его. Пациент был без сознания: очередной приступ, и он впал в забытье. Три часа длилось такое состояние. Наконец больной пришел в себя. Очень слаб, на вопросы не отвечает.

Мирза-Авакян держал холодеющую руку больного и вслух отдавал команды коллегам. Неожиданно он громко произнес:

– Надо держаться! Ты слышишь, Саркис?

На восковом лице больного появилось нечто подобие улыбки.

– Все теперь зависит от тебя, – продолжал Арутюн Григорьевич. – Только от тебя. Надо держаться. Надо победить врага. Но прежде – преодолеть себя.

Больной вновь слабо улыбнулся, тщетно пытаясь открыть глаза.

Арутюн Григорьевич встал и вышел из палаты. Скинув с себя халат, он передал его первой попавшейся санитарке и выскочил на улицу.

«Мне, наверно, первому из врачей суждено произнести слова, которые в будущем станут обычными. Если во все века говорили: «Выдержит ли сердце?» – то теперь нужно спросить: «Выдержит ли душа?» Оказывается, есть в человеке такое, что поважнее сердца. Душа. Философы гадают. Они не могут описать ее. Вон там, на втором этаже клиники, лежит мой соотечественник Саркис Григорян. Человек без тела и без сердца. Нет человека. Но есть человек! Комок души! Комок жизни! Тысячи операций я сделал. Сколько больных и раненых прошли через мои руки! Все они разные. И похожи, похожи желанием выжить. А тут человек, который с 1915 года, вот уже двенадцать лет, тысячу раз умирал. Смерть не брала, так он сам помогал ей. И все равно душа не сдавалась. Словно и она хотела, чтобы жил человек, чтобы жила память о погибших... Завтра – мой звездный час. Я долго шел к нему...»

“Одно лишь я знаю твердо: не оперировать нельзя. Грош цена всей моей медицине, всей мировой медицине, если мы будем разводить руками, видя, как мучается живой человек. Легче все валить на Бога, тем более Бог здесь ни при чем. Верно заметил поэт: «Нам Бог дал все, но отнял человек – он с ятаганом». Скальпель и... ятаган. Если завтра Саркис останется жив, значит, скальпель победит ятаган. И пусть об этом узнает весь мир. Ведь отнюдь не пуля из турецкого браунинга, а ятаган – причина боли у Саркиса. Завтра... – Мирза-Авакян посмотрел на часы... – Не завтра, а сегодня...”

До операции оставалось пять часов.

 

Назло врагу

Восьмое апреля 1927 года. Десять часов утра. Операционная клиника хирургической пропедевтики. Каталок не было тогда. Больного перенесли в операционную на носилках.

– Как себя чувствуешь, Саркис? – спросил Мирза-Авакян, вытирая руки тампонами, намоченными в спирте.

– Если скажу хорошо, вы не поверите, Арутюн Григорьевич.

– Почему не поверю? Поверю... Наркоз, – сказал хирург, обращаясь к присутствующим врачам, и повернулся к больному: – Значит, хорошо, говоришь, чувствуешь себя?

– Да как вам сказать... Утром сделали укол, и я куда–то... я как–то перестал самого себя чувствовать.

– Через двадцать минут ты заснешь, и мы извлечем из тебя проклятую.

Арутюн Григорьевич густо мазал грудь больного бензином.

– Бензином пахнет, – сказал Саркис.

– Заправляем тебя, как машину.

– Сколько времени будет длиться операция? – спросонья спросил больной.

– Скоро все кончится. Ты только держись, Саркис.

– Я постараюсь. Как вы сказали мне, постараюсь назло врагу.

– Вот именно.

– Назло... вра–гууу–у, – едва шевеля губами, прошептал Саркис и впал в забытье...

…Арутюн Григорьевич стал медленно стаскивать с рук прилипшие к ним резиновые перчатки, перепачканные кровью. Стянул маску и медицинский чепчик разом, как снимают с головы противогаз. Белоснежные волосы. Густые черные брови, пышные усы и борода с проседью, большие темные усталые глаза резко подчеркивали бледность лица. Он подошел к больному. Приоткрыл веко. Убедившись, что зрачок реагирует на свет, улыбнулся. Медленно зашагал к двери.

…Арутюн Григорьевич стоял у окна ординаторской и смотрел на перекресток, на редкие автомобили, на прохожих, на грохочущие по мостовой фаэтоны, запряженные тощими лошадьми. Все кругом словно окрашено в серый цвет. И этот апрельский день тоже выдался хмурым, серым. И на душе было тоскливо. Неожиданно хирург прищурил глаза. К кафе «Турист» приближался человек в шляпе и длиннополом плаще. «Ачарян, – тихо произнес Арутюн Григорьевич. – Интересно, чем он занимался целых два дня? Два дня я не видел его. Говорил, что привезли какой-то журнал из Турции. Там написано про языковые реформы...»

– Арутюн Григорьевич, – раздался в дверях голос медицинской сестры, – больной очнулся.

Мирза-Авакян не спеша вышел из кабинета. Он шел по коридору тоже не спеша. Понимал, что сильно волнуется, но не хотел, чтобы волнение передавалось и другим. Саркис лежал на высоких подушках. Лицо его было землистого цвета. Худое, с торчащими скулами. Мирза-Авакян сел рядом с больным. Врачи и сестры обступили их.

– Ну как? – спросил хирург.

Больной молчал. Из-под отяжелевших век он смотрел на хирурга и молчал. Неожиданно все заметили, что его глаза засветились. Обратили внимание и на то, что зашевелились губы. Больной что-то говорил, но ничего не было слышно.

– Держись, Саркис! Держись! – Мирза-Авакян считал пульс больного.

– Да! – прошептал Саркис.

Врачи и сестры повторили это короткое «да».

– Да, – сказал Мирза-Авакян.

– Назло врагу, – довольно громко выговорил больной и улыбнулся.

 

«Губернаторский столик»

Кафе «Турист». Подвальное помещение. Массивные деревянные столы. Густой табачный дым ползет над столами. Терпкий запах кофе. Арутюн Григорьевич, войдя в зал, не стал даже оглядываться. Он хорошо знал, что за столом в углу обычно сидят его друзья. Кто–то прозвал этот стол «губернаторской ложей», которую никто в театре, кроме губернатора, не занимал.

За столом сидел человек в шляпе. Плаща на нем не было.

– Ты что это, Рачия, в головном уборе сидишь? – спросил Мирза-Авакян, присаживаясь рядом.

– Ненавижу апрель. Сырость. Мерзну даже у печки. Кофе будешь? – спросил Рачия Ачарян.

– И коньяк тоже. И ты со мной выпьешь.

– Ты ли это?! Всегда же отказываешься. Придумал себе спасительную отговорку: «Мне на операцию».

– Теперь я могу сказать: «Я с операции».

– В такую-то рань.

– Полдень уже. Увидел тебя в окно и потянуло меня сюда. Хочешь честно признаюсь, почему я в это время здесь?

– Пришел, наверно, сообщить, что задумал какую-то монографию.

– Нет. К черту монографии! Пусть их пишут другие. Я хвастаться пришел.

– Да что это с тобой?! Я сейчас опять воскликну: «Ты ли это?!» Ты, который не терпит, когда тост произносят в твою честь.

– Знаешь, я держал в руках живое сердце. Оно трепыхалось, как рыба, попавшая в сеть.

– Живое сердце? – спросил Рачья Ачарян.

– Да, живое. Помнишь, я тебе рассказывал про несчастного моряка, который хотел застрелиться...

– Это тот, который видел своими глазами апрель 1915-го в Константинополе?

– Да, тот самый. Час назад я извлек из его сердца пулю.

Официант принес бутылку коньяка, лаваш, сыр и несколько стручков соленого перца. Ачарян стал разливать коньяк в стаканы.

– Ну как тут не произнести тост! – воскликнул Ачарян, подняв стакан. – Я, конечно, мало что смыслю в твоей медицине. Но нутром чувствую, что час назад здесь, неподалеку от нашего «Туриста», совершилось какое-то чудо. Все-таки это сердце, а не колено. За тебя, Арутюн! За твои золотые руки...

– Да что там руки! Рук своих я не ощущал. Я вообще ничего не чувствовал. Лишь пулю, когда извлек ее из капсулы... Вот она. – Мирза-Авакян вытащил из кармана завернутый в марлевый тампон кусочек смертоносного металла.

Ачарян поставил стакан на стол и осторожно взял пулю.

– Тяжелая какая.

– Девять граммов. Хотя сомневаюсь, но мне так сказали.

– И эти девять граммов убивают человека.

– Не всегда, как видишь. Случается, сердце оказывается сильнее. Знаешь, больной перед операцией сказал, что выживет назло врагу.

– Поздравляю тебя, Арутюн, – сказал Ачарян, возвращая пулю, – пью за тебя. Наверное, все великое делается вот так – просто и обыденно. В такой хмурый день, как этот. И за больного твоего! Это хорошо, что он жить хочет назло врагу. Я тут журнал получил...

– Я знаю об этом. А что там пишут?

– О том, что год назад в Турции решено провести так называемую языковую реформу. Повсеместно идет радикальное наступление на персидские, арабские и армянские слова. Это их дело. Люди хотят решить свои проблемы. Ведь в современном турецком языке всего тридцать восемь процентов так называемых чисто тюркских слов.

– Выходит, реформа им нужна.

– Реформа нужна. Но, на мой взгляд, это не просто языковая реформа. Это очередная пропаганда, которая дает возможность открыто воспеть уже не пантюркизм, а пантуранизм.

– А это еще что такое? Не хватает им панисламизма и пантюркизма. Теперь еще один «пан». Скажи, Рачик, зачем все это нужно придумывать? Что это им дает?

– Очень многое. Когда захватываешь чужую родину и объявляешь ее своей, то нужны оправдательные «теории», по которым присвоенное узаконивается.

– Ты видишь в этих теориях какую-то серьезную опасность?

– Да, особенно для будущего.

В кафе вошел худощавый, высокого роста человек. С кем-то поздоровался и поспешил к «губернаторскому столику». Это был Тадевос Авдалбекян, автор фундаментальных трудов по экономике, арменоведению, историографии, археологии, литературе, публицистике. Теперь он работал над переводом с немецкого «Капитала» Маркса.

– Что это в такую рань? – перебил он беседующих.

– А, это ты, Тадевос... – сказал Ачарян. – Да вот, празднуем победу. Сегодня утром наш Арутюн совершил подвиг...

– Да будет тебе, – смутился Мирза-Авакян.

– Нет, ей-богу. Он держал в руках живое сердце...

– Пока я вижу, что он держит в руках стакан, – сказал Тадевос. – Объясните толком, что произошло...

– Вот я тебе и объясняю. Он сделал операцию и удалил из сердца пулю.

– Постой-постой! Это не тот

ли больной, который стрелялся из турецкого браунинга?

– Тот самый, – подтвердил Мирза-Авакян.

– Ну и как?

– Да вроде пока, тьфу-тьфу, все в порядке.

Подошел официант.

– Бутылку коньяку, – сказал Тадевос.

– Да ты что? – довольно громко возмутился Мирза-Авакян. – Вот уже стоит бутылка. Почти целая.

– Початая, значит не целая. А тут такое дело. Живое сердце...

– Теперь пойдет. Заладили: живое сердце...

– А как ты думал, – вставил Ачарян, – шутка ли держать в руке живое сердце! Или, может, у вас в медицине такое встречается каждый день?

– Да нет. Но, уверен, придет время – и такое будет каждый день. И не где-нибудь, а здесь, в Ереване. Ежегодно сотни людей, особенно маленьких детей, умирают только потому, что медицина беспомощна. Пока мы не можем оперировать пороки сердца.

– Не знаю, что будет потом, – сказал Ачарян, – может, и впрямь врачи будут ежедневно держать в руках живое сердце. Но думаю, и тогда, и всегда это будет чудом. Давай-ка еще выпьем за твоего больного!

-Что-то тебя, как я погляжу, уж больно жажда мучает, – заметил Ачарян.

– Мучает, Рачия, еще как мучает, – ответил Тадевос, вытирая губы платком.

– Что-нибудь случилось? – спросил Мирза-Авакян.

– Читаю я сегодня лекцию по экономике. Все вроде бы идет нормально. Излагаю свой же труд «Заработная плата армянского шинакана и крестьянина в V веке». Потом, проводя параллель с XIX веком, я перешел на Турецкую Армению. И вот тут-то и началось. С места встает студент. Невзрачный такой, худенький. Рубаха вся в заплатах. И вдруг этот, на первый взгляд тщедушный мальчик, превратился во льва. «Вы, – говорит, – Тадевос Айрапетович, почему говорите “Турецкая Армения”?»

Я опешил. Я спасовал, я, автор многих лексикографических и терминологических исследований. Ведь, по существу, парень прав. В самом деле, дико звучит. Если «Турецкая Армения», то, по логике вещей, узаконивается и другое словосочетание – «турецкий армянин». А это и в самом деле кощунство.

– Все это ясно, – нетерпеливо проговорил Ачарян, – а что ты ответил студенту?

– Я сказал ему: «А вы знаете, молодой человек, я с вами согласен. Вы правы. Обещаю никогда больше так не говорить».

…Дверь кафе резко распахнулась. В помещение ворвалась молодая девушка в телогрейке, накинутой поверх белого халата. Это была медсестра Ашхен. Завидя ее еще в дверях, Мирза-Авакян вскочил с места. Он понял, что с больным плохо. Только успел бросить своим друзьям: «Я побежал», – и выскочил из кафе. За ним, едва переводя дыхание, выбежала сестра.

 

Шприц с адреналином

– Откройте окно, – первое, что произнес Мирза-Авакян, войдя в палату.

Он сел на край койки. Взял в руки кисть больного.

– Кислород! – скомандовал он.

Хирург поднял веко больного. Послушал стетоскопом сердце поверх повязки.

– Когда сделали морфий?

– Час назад, – ответили ему.

– Еще морфий. Приготовьте шприц с адреналином. И кислород постоянно.

– Арутюн Григорьевич, – сказал дежурный врач, – перед тем, как потерять сознание, больной стонал и задыхался.

– Все правильно. Резали-то по живому. И грудная клетка от боли, от удаленного ребра неподвижна. Вот он и задыхается.

Медсестра подала хирургу шприц с длинной иглой в эмалированном лотке. Мирза-Авакян взял из рук другой сестры тампон, смоченный спиртом. Протер руки. Взял шприц. Слегка приподнял повязку. Пощупал ребра. Наметил точку укола. И в мгновение воткнул иглу до самого конца. В палате стояла мертвая тишина. Хирург медленно тянул за поршень. Показалась алая кровь. Кто–то за спиной бросил: «Попал!» В следующее мгновение содержимое шприца словно растворилось, и хирург, ловко вытащив иглу, прижал место укола тампоном.

– Уберите маску с лица! – скомандовал Арутюн Григорьевич.

Он вновь приподнял веко. Слегка ударил по щеке. Больной тотчас же открыл глаза.

– Ты что это меня подводишь? – с укоризной спросил Мирза-Авакян.

– Я ничего, – тихо прошептал Саркис.

– Ты смотри у меня! Договорились ведь...

В палату вошел присутствовавший во время операции Левон Оганесян. Глаза его выдавали испуг.

– Ну, как он там? – спросил он.

– Организм сильно истощен. С трудом справляется.

– Прогноз...

– Пойдем-ка лучше ко мне, – сказал Мирза-Авакян.

 

«Швы удалены, рана рубцуется»

Читаю записи тех лет. Почерк хирурга размашистый, но четкий. Подробное описание операции хирург завершил словами: «Общее состояние удовлетворительное». Перелистываю историю болезни и день за днем прослеживаю состояние больного в послеоперационный период. Врачи знают, в каких случаях в истории болезни пишут «состояние хорошее». Это уже нужно иметь чуть ли не полную уверенность в том, что опасность миновала. «23 апреля – швы удалены все. Рана рубцуется. Боли в области сердца, одышка и все ненормальные явления, наблюдавшиеся до операции, теперь отсутствуют. У больного очень хорошее настроение...» Записи эти остались на бумаге. Остались в истории. Но многое из того, что происходило в те две послеоперационные недели, нигде не зафиксировалось и сохранилось лишь в памяти очевидцев тех дней.

Весть об уникальной операции разошлась по всей Армении. У входа в больницу собирались толпы людей из различных районов. У многих авоськи и свертки в руках. В больницу привозили свежий лаваш из Егварда, сыр из Ехегнадзора, тутовое варенье из Гориса, каким–то чудом сохранившиеся до апреля яблоки из Гарни, орехи из Аштарака и даже тутовую водку и сушеные тутовые ягоды из Карабаха. Редко кому удавалось пробраться в палату и повидать больного. Люди по нескольку часов толпились у больницы, узнавали новости и отправлялись по длинным и долгим тогда дорогам к себе домой.

Но сегодня для меня с высоты нынешнего времени, пожалуй, самое необычное, самое трогательное – это запись, сделанная в истории болезни 24 апреля 1927 года: «Консультация доцента Л.Оганесяна. Назначить вторичное проведение исследования функциональной способности сердца... Больного посетили Р.Ачарян, Т.Авдалбекян, X.Авдалбекян, С.Габриелян, Л.Мирза-Авакян...»

Других каких–либо пояснений нет. Никто из перечисленных в истории болезни посетителей не был врачом. Но когда знакомишься с биографией каждого из них, с их взглядами, гражданской позицией, то уже не удивляешься, почему они решили посетить несчастного больного именно 24 апреля…

Окончание в след. номере

На снимках: “Плани глух”, где была расположена Первая клиническая больница; редчайщий снимок 1927 года: хирург Арутюн Мирза-Авакян и пациент Саркис Григорян; “черный ворон” и очередной изменник Родины.

Подготовила Лилит ЕПРЕМЯН

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image