Однажды литературовед Владимир Огнев написал про поэта Юрия Левитанского, что он «один из поколения опаленных войной, проживший напряженную духовную жизнь». С началом Великой Отечественной войны Левитанский — студент третьего курса Московского института философии, литературы и истории — добровольцем уходит на фронт. Среди «опаленных войной» стоит и имя армянского поэта Геворга Эмина, в 1942–1943 годах служившего в Красной армии. Бессмысленная и жестокая война нашла отражение в стихотворениях обоих поэтов, создавших на долгое время прочный творческий союз, проникнутый взаимным уважением. В переводе Юрия Левитанского на русском языке зазвучала лирика Геворга Эмина. Особый интерес в своей переводческой работе Левитанский уделял стихотворениям Эмина, посвященным Великой Отечественной.

Геворг Эмин в своей статье «Будь осторожен со словом», говоря о Юрии Левитанском как переводчике, писал следующее: «Один из моих переводчиков — Ю. Левитанский — не знает армянского языка. Переводит с подстрочника, как поэт он мне близок. Я читаю его стихи и могу отобрать стихи, которые так мне нравятся, что я их считаю своими. Естественно, что я их перевожу на армянский язык. Мое положение выгоднее. Мне легче — я знаю русский язык. Ему труднее, но от этого, поверьте, стихи мои не становятся хуже. Ю. Левитанский обладает счастливым даром перевоплощения, „вживания“ в чужой текст».

В начале 1950-х годов Григор Эмин пишет стихотворение «Заблудившийся сон», прибегая к такому весьма распространенному литературному приему как сон. (Вспомните сон Татьяны из «Евгения Онегина» Пушкина.) Лирическому герою стихотворения Эмина снится сон, где возникает образ солдата, тоскующего по дому и матери. Но сон чужой — поэтому и «заблудившийся»: «…этот сон, наверно, мать искала».

Сны-стихотворения есть и у Юрия Левитанского. Самое известное и, наверное, самое красивое — это «Сон о рояле», где вымысел и отраженная во сне реальность, переплетаясь, создают аллегорическое целое.

Рипсиме Галстян

______________________________________________

Юрий Левитанский

Сон о рояле

Я видел сон — как бы оканчивал

из ночи в утро перелет.

Мой легкий сон крылом покачивал,

как реактивный самолет.

Он путал карты, перемешивал,

но, их мешая вразнобой,

реальности не перевешивал,

а дополнял ее собой.

В конце концов, с чертами вымысла

смешав реальности черты,

передо мной внезапно выросло

мерцанье этой черноты.

Как бы чертеж земли, погубленной

какой-то страшною виной,

огромной крышкою обугленной

мерцал рояль передо мной.

Рояль был старый, фирмы Беккера,

и клавишей его гряда

казалась тонкой кромкой берега,

а дальше — черная вода.

А берег был забытым кладбищем,

как бы окраиной его,

и там была под каждым клавишем

могила звука одного.

Они давно уже не помнили,

что были плотью и душой

какой-то праздничной симфонии,

какой-то музыки большой.

Они лежали здесь, покойники,

отвоевавшие свое,

ее солдаты и полковники,

и даже маршалы ее.

И лишь иной, сожженный заживо,

еще с трудом припоминал

ее последнее адажио,

ее трагический финал.

Но вот, едва лишь тризну справивший,

еще не веря в свой закат,

опять рукой коснулся клавишей

ее безумный музыкант.

И поддаваясь искушению,

они построились в полки,

опять послушные движению

его играющей руки.

Забыв, что были уже трупами,

под сенью нотного листа

они за флейтами и трубами

привычно заняли места.

Была безоблачной прелюдия.

Сперва трубы гремела медь.

Потом пошли греметь орудия,

пошли орудия греметь.

Потом пошли шеренги ротные,

шеренги плотные взводов,

линейки взламывая нотные,

как проволоку в пять рядов.

Потом прорыв они расширили,

и пел торжественно металл.

Но кое-где уже фальшивили,

и кто-то в такт не попадал.

Уже все чаще они падали.

Уже на всю вторую часть

распространился запах падали,

из первой части просочась.

И сладко пахло шерстью жженною,

когда, тревогой охватив,

сквозь часть последнюю, мажорную,

пошел трагический мотив.

Мотив предчувствия, предвестия

того, что двигалось сюда,

как тема смерти и возмездия

и тема Страшного суда.

Кончалась музыка и корчилась,

в конце едва уже звеня.

И вскоре там, где она кончилась,

лежала черная земля.

И я не знал ее названия —

что за земля, что за страна.

То, может быть, была Германия,

а может быть, и не она.

Как бы чертеж земли, погубленной

какой-то страшною виной,

огромной крышкою обугленной

мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье поверженный,

с тоской и ужасом следил

за тем, как музыкант помешанный

опять к роялю подходил.

***

Геворг Эмин

Заблудившийся сон

Мне снилось,

Будто шел солдат с войны,

Он шел из окруженья. Был он ранен,

И, может, потому он был так странен

И были так глаза его грустны.

Он шел дорогой дальней,

Непрямой

И вот дошел до моего порога.

«Не скажешь ли, товарищ, где дорога,

Что покороче б вывела домой?»

Я говорю ему:

«Войди в мой дом,

Тебе, солдат, привал короткий нужен,

Мы печь затопим и согреем ужин,

Поспишь да и пойдешь себе потом».

А он мне:

«Спать, приятель, не пора,

Спасибо, не хочу тебя обидеть,

Но я спешу. Я должен мать увидеть,

Боюсь, что не успею — ведь стара».

И он ушел.

Еще, как метроном,

Его костыль постукивал устало,

Когда проснулся я. Уже светало.

Шел дождь, и были лужи за окном.

Ах, сон чужой!

Он спутал все пути,

А этот сон, наверно, мать искала,

Наверно, глаз печальных не смыкала

И не могла никак его найти.