Долгая прогулка по Еревану

25 июня, 2019 - 14:23

Блез Сандрар, известный французский писатель, вы должны его знать, участник Первой мировой войны, потерявший на фронте руку, уверен был, что изменить мир к лучшему невозможно, и ни революциям, ни политикам с этим не справиться. С ним соглашался его друг, американский писатель Генри Миллер (его-то вы точно знаете), живший в пору их общения, в 30-е годы, в Париже. Человеку нужна внутренняя свобода и независимость, считали оба, а значит, «в себе самом надо совершать революцию – каждый день». В оригинале фраза звучит красивее, но негоже щеголять тут французским. Я вот к чему. Во-первых, чтобы как-то начать и выделить жирным. Выделил. Во-вторых, тут очень важен смысл…

Портреты и памятники

На самом деле фраза, французский оригинал которой я не стал приводить, вспомнилась мне благодаря недавней прогулке по Еревану.

Одно удовольствие ходить поздней весной, под ярким солнцем города детства и юности. Правда, местами город совсем не узнать, и не всегда в хорошем смысле. Однако, начну по порядку. Выйдя из дома, перво-наперво забежал в ЖЭК, где давно не был, вижу – исчез со стены портрет прежнего президента – того, с французским именем и не французским лицом, – убрали вместе с рамкой от греха подальше. Год назад убрали, сообщают, сняли со стены, когда случилась смена власти. Попутно делают мне замечание: редко, видите ли, у них бываю. ЖЭК – не библиотека, не галерея, не кафе, не клуб, с какой радости часто бывать в этой конторе, тем более что и живу-то не совсем здесь? По поводу портрета: зачем вешали, спрашиваю. Если из любви к человеку с французским именем, то надо было оставить, невзирая на перемены, а ежели что другое… Улыбаются хитро, мол, сам понимаешь, что не из любви, чего тут дурака валяешь? Нет, настаиваю я, объясните все же, от чего вы, собственно, хотели подстраховаться, когда хоругвь вешали? Вы же не Совет министров, не мэрия, не правительственное учреждение, иметь на стене портрет первого лица никто вас не заставлял. Кому хотели продемонстрировать преданность? Не для того ли, чтобы вас не трогали, не проверяли, не спрашивали, куда уходит, скажем, квартплата от жильцов? Ведь никаких ремонтов вокруг не наблюдается; слесаря вашего не допросишься, а если и явится, то непременно за мзду, а что касается двора и подъездов, то это полный аллес капут. Если глянуть не с улицы – Неаполь после бомбежки. Да и с улицы не лучше. Как вам, конечно же, известно, Неаполь более всех других итальянских городов пострадал от бомбежек во Второй мировой войне. 200 авианалетов – не шутка. Я про Неаполь. А у вас ни одной бомбы не падало, слава Богу, а пейзаж кое-где неаполитанский, образца 1943 года. Сказал и пошел дальше, оставив людей в недоумении. И поскольку по пути попалось учебное заведение, где при входе, в фойе, в свое время также висел на стене прежний президент, я и туда заглянул.

Я там когда-то лекцию читал о вреде аборта, потому как армяне с появлением УЗИ (сонографии то есть) взяли за правило прерывать беременность, если плод на дисплее демонстрирует женские половые признаки. Я их тогда уже предупреждал, что гомосексуализма надо страшиться не со стороны Запада, а изнутри. Гомосексуализм, он в казармах, тюрьмах и в головах. Покопайтесь в своем сером веществе, дорогие соплеменники, и окажется, что оно намного серее, чем предусмотрено природой. Не помогло, все равно девочек в утробе матерей уничтожали. Пришлось УЗИ отменить, а то город стал походить на военный гарнизон, точнее, на партизанский лагерь, потому как плюс ко всему мужчины поголовно бриться перестали. Дошло до того, что девицы стали цениться на вес золота, а парни тихо перебирались в другие края. Выше я об ассоциациях говорил. Может, оттого я с самого начала Блеза Сандрара вспомнил, что пряталось в сознании название его известного романа «Женомор» – о принце, распоровшем живот нелюбимой принцессе, на которой его женили. В то время даже во Франции УЗИ не было, приходилось прибегать к таким вот варварским методам. На самом деле главная ассоциация не эта, ассоциации будут ниже. Потерпите. А пока спросить хочу соотечественников: зачем вам, граждане, такое количество мальчиков, родовые замки между ними делить собираетесь? Или фамилию свою бессмертную, на весь мир известную, сохранить думаете? Или, может, землю пашете, траву косите, коровник строите, помощники нужны? Какой навар от мальчиков с поехавшей без девочек крышей? Короче, заглянул я в то ереванское учебное заведение, где когда-то лекцию читал – убрали родимые портрет прежнего президента, как из матки нежелательный плод, тоже, стало быть, не из любви к государственному мужу на полстены прибивали.

Вернусь, однако же, к первоначальному признанию: какое все-таки удовольствие – гулять поздней весной по солнечному Еревану, пусть и не везде знакомому. Непропорциональные нагромождения стеклобетонных высоток и старинных низеньких домов в центре создают ощущение, будто здесь ребенок-даун в кубики играл. Гулять надо по центру, в сторону отходить не советую. Только по тем местам, где туристов водят. Вот иду лично я по проспекту, бывшему Ленина, ныне Маштоца… Смена названий улиц, знаете ли, те самые снятые со стен и спрятанные портреты напоминает. Да что портреты, гигантский памятник работы С. Меркурова высотой вместе с постаментом на 20 метров, что стоял полвека на одноименной площади, убрали в 91-м с глаз долой. Голову вождя – на склад, а необъятное тело – во двор Национальной галереи. Долго совещались, кого на его место на площади поставить, то одного героя теребили, то послужной список другого вспоминали, так и не решили. И правильно не решили: мало ли какие перемены грядут, снова демонтировать, раскидывать по складам – вымотаешься, и складов не хватит. Лучше уж газоны сажать, их ни при каком режиме не отменяли. Порой в голову сюжеты приходят сумасшедшие: как, например, городские памятники, некогда враждовавшие в человеческом облике, выходят по ночам на пустырь выяснять друг с другом отношения, счеты, стало быть, сводить. Представляете, столкновение суровых каменных глыб до первых петухов? А под конец для полного абсурда не на пустыре, а прямо на улицах города решающая битва памятников состоится. Искры полетят, каменные шрапнели во все стороны. Люди в страхе по домам попрячутся, будут репортаж о боях по ТВ смотреть, в фейсбуке обсуждать… У меня, дорогой читатель, сезонная аллергия, врач предупреждал, что нельзя коньяком антигистаминные препараты запивать, не послушался, вот и результат.

Моя прогулка начинается с Матенадарана, где некогда первый президент Армении скромным научным сотрудником подвизался, это потом уже забурел Командор. Далее – знаменитый «Пончиканоц», до сих пор обожаю его изделия, в пору моей юности они были значительно вкуснее, а на другой стороне улицы бывшая мастерская, теперь музей замечательного, ни на кого не похожего художника, уникального человека Валентина Георгиевича Подпомогова, дяди Вали, живой когда-то достопримечательности города Еревана. Было время, я к нему часто захаживал. Гостей приводил. Писал о нем очерк. Некоторые его высказывания запомнились навсегда. К примеру, об армянских абстракционистах и сюрреалистах (они в Армении со времен Тиграна Великого в моде, как и джаз). Абстракционист должен вести абстрактный образ жизни, а сюрреалист – сюрреалистический, проще говоря, в них, считал Валентин Георгиевич, непременно должна проявляться соответствующая сумасшедшинка. Но в том-то и дело, что наши люди – чаще вполне нормальные люди, обыватели и даже мещане, а почему-то прикидываются модернистами. Заходят, рассказывал, ко мне давеча в мастерскую два абстракциониста, а у меня в тот день не было кофе. Как раз ремонт затеял, вот и положил им на поднос болты и два стакана воды. Возмутились, обиделись. А что сделали бы настоящие абстракционисты? Настоящие абстракционисты проглотили бы эти болты без лишних слов и запили бы водой. Валентин Георгиевич записал на стене в коридоре больницы, где лежал со стенокардией, крылатую фразу: «Советский больной – самый здоровый больной в мире», потом эту фразу сто раз другие повторяли. В 1998-м, я тогда жил в Москве, приехал летом в Ереван и по обыкновению заглянул к Подпомогову. Вижу, в гробу лежит художник, гроб на столе, в самом центре мастерской. Аккуратно, в костюме, сложил руки на груди, глаза закрыты, свеча горит… Не поверил. Подумал, разыгрывает старик, вполне в его артистическом духе. Да еще и нахальная муха над ним кружилась, то на лоб садилась, то на нос, веселилась вовсю. С кем хочешь сговорится дядя Валя, великий символист, думаю, муха-то у него, наверное, дрессированная, смотри, как приплясывает, партнеры они точно. Через две минуты все же засомневался, пригляделся и застыл на пороге: все присутствующие, кроме мухи, выглядели безутешно печальными…

На пересечении Московской и Маштоца – памятник Вильяму Сарояну, автору «Весли Джексона» и «Человеческой комедии», самый безобидный из городских памятников. Уж его-то не тронут ни при каких обстоятельствах, я надеюсь. Здесь я всегда замедляю шаг. Мои друзья помнят, я рассказывал, как неудачно с табличкой в руке встречал весной далекого 1981-го в Москве в Шереметьево великого американского писателя, а вместо него прилетела поэтесса Даяна Тер-Оганесян и сообщила, что «парон» Сароян заболел и она попытается его заменить. Я был несколько разочарован, но ничего не поделаешь. По пути в гостиницу Даяна рассказала, что ее приятель, американский писатель предсказал ей, что в Москве ее встретит соотечественник, армянин, чему она не поверила, а теперь вот убедилась: приятель был прав. «А как его зовут, американского приятеля?» – спросил я. – «Вряд ли вы его знаете, – отвечает Даяна. – Джон Апдайк».

Я той весной встречал в Москве зарубежных армянских литераторов и отправлял их в Ереван на съезд Союза писателей, где, кстати говоря, семь лет в литературном журнале проработал. Первые дни мы приехали в Москву вдвоем, компанию мне составлял серьезный товарищ из серьезного комитета, затем его срочно вызвали шпионов ловить, и он оставил дальнейшее общение с иностранцами на мое усмотрение, придя, очевидно, к выводу, что я хоть и беспартийный, но вполне благонадежный.

А Даяна, прибывшая вместо Сарояна, дотоле переписывалась с одним небезызвестным, как она сказала, московским поэтом, с которым по приезде договорилась встретиться в ресторане при гостинице «Россия». Попросила меня составить ей компанию. Московский поэт весь вечер на меня косился, ничуть не сомневаясь, что я товарищ из серьезного комитета, пусть и беспартийный, пусть и разбирающийся в литературе – в том комитете тоже не дураки работают. Поэта звали Андрей Вознесенский. В начале нашей встречи забавная сцена вышла: швейцар при ресторане нас пускать не хотел. Вознесенский заявляет: «Я – Вознесенский», и на дверь тараном. Ну, а швейцар широко расставляет руки-шлагбаумы: «А по мне хоть Пушкин». Столик нам нашел вызванный на шум заведующий залом.

А вот Гарик Басмаджян, поэт из Франции, тоже встреченный мною в те дни в Шереметьево, тот мне о своих подозрениях заявил прямо и прибавил, что ничего против моей чекистской конторы не имеет, в конце концов, каждый из нас выполняет свою работу. Такого рода конторы, говорит, во всех странах имеются, с разной, правда, репутацией. Подарил свой поэтический сборник с дарственной надписью, а я попытался его убедить, что и сам я писатель, а не человек в штатском, но, видя его лукавую улыбку с прищуром, махнул рукой. Басмаджян, будучи истинным армянином, занимался не только творчеством, этим не проживешь, но еще и весьма прибыльным бизнесом – собирал антиквариат, коллекционировал русскую и армянскую живопись, открывал выставки в Европе, покупал в России картины в манере соцреализма и продавал их в своей галерее в Париже. В конце перестройки, на стыке бурных девяностых, он вновь приехал в Россию, надо полагать, за товаром, вышел из гостиницы и бесследно исчез. Был убит при таинственных обстоятельствах, что для тех, да и последующих лет на территории СНГ стало в порядке вещей, и гангстерский Чикаго 30-х годов на фоне Москвы показался бы пионерлагерем. Объявленная свобода вылилась в анархию и беззаконие, во всеобщую и повальную агрессию и насилие, так что не каждая высунувшаяся по тем или иным причинам бедовая голова оставалась на своих плечах. Я в те годы жил в Москве, пахал как папа Карло, бедовую голову не сильно высовывал, потому и выжил. Да что я вам рассказываю, будто вы на Марсе жили.

…Если идти дальше по проспекту Маштоца к его началу, то непременно минуете Оперу (с конца восьмидесятых это место ассоциируется у меня не с «Нормой», «Аидой» или «Щелкунчиком», а с иными мышиными королями, вздернутыми волосатыми кулаками и кричащими во все горло баритонами). Здесь я обычно ускоряю шаг, нужно время, чтобы привыкнуть к установившемуся (надолго ли?) умиротворению на Театральной площади, на которую Призрак Оперы безнадежно махнул рукой. Дальше – знаменитый «Букинист». Он стоит тут с незапамятных времен. Я, еще учась в школе, часто забегал сюда. Держать в руке новую книгу, вертеть так-сяк, гладить, нюхать, шелестеть страницами – такая была страсть с детства! Электронная книга – не то, это стеклянный труп с лампочкой, резиновая кукла вместо живой женщины. В общем, вы понимаете. Здесь в разные годы продавали и мои книги. Одна подруга призналась, что в ту пору, когда еще не была со мной знакома, увидела на полке хорошо оформленную книжку с интригующим названием, заинтересовалась, но, поскольку фамилия автора была армянская (моя то бишь), не купила. Что путного может написать скучный соотечественник? Спустя годы, в одно чудесное утро, она встала с нашей уже общей постели, взяла с полки ту же книгу и стала ее читать. Потом перечитывала, а позже знакомым советовала. Издавна в толк не возьму, как быть с соплеменниками, как убедить их, что иногда и свои могут оказаться интересными, достойными, талантливыми. Ни один армянин, к стенке его поставь, к расстрелу приговори, не посчитает другого (еще не умершего) армянина умнее, одареннее, профессиональнее себя. Ему сородич не интересен, он его не ценит, не уважает, не любит, если тот, конечно, не стал звездой в чужих краях. В московских районных библиотеках и книжных магазинах иная ситуация: там более всего читают своих, российских. Помню с моих командировочных лет такую картину: компания подвыпивших поэтов и поэтесс в московском Доме литераторов за столом встала торжественно, шумно, с бокалами в руках. «Выпьем, – объявила, – за гениального Булата Шалвовича. У него сегодня день рождения! Ура!» Чокнулись, выпили. Что характерно, самого Окуджавы в этой компании не было. Видел не раз и на нашей армянской почве деятелей культуры, уважаемых, талантливых, за богато накрытыми столами, порывисто вскакивающих, тоже с искрящимися бокалами, и, опережая коллег, произносящих здравницы в честь уваживших компанию своим посещением высокопоставленных сановников и их родственников. Не подумайте, ради бога, что хочу противопоставить тех и этих. Как ни крути, все мы из одного детдома, из зоны общего режима, через что только не прошли, чего только не повидали, и нужно немалое время, чтобы обрести лицо, характер, душу, совесть, себя понять, мир узреть, чтобы вновь, спустя поколения, найти свое непридуманное и никем не оспариваемое место на планете.

Пусть поплачет тетя Сирануш

Миновав перекресток Маштоца и улицы Амиряна, оказываюсь у Музея современного искусства, куда мы в семидесятые водили интеллигентных гостей из России, а те глазам не верили: казалось им, что из СССР, как по мановению волшебной палочки, вмиг попали в загнивающую, хоть и хорошо пахнущую Европу. В залах музея уже тогда были представлены те направления в искусстве, которые при всем желании соцреализмом не назовешь. Вы, возможно, не помните знаменитую «Бульдозерную выставку» в сентябре 1974 года в московском Беляево. А я старый, я помню: столичных нонконформистов разгоняли поливальными шлангами, картины их за несколько минут сровняли бульдозерами с землей, зацепив ковшом, протащили по земле одного из инициаторов акции, избили иностранного журналиста, сломали фотоаппарат. Позже художники, участники той выставки, эмигрировали за границу. Такая была страна, на случай, если станете ностальгировать. Не знаю, ходят ли сейчас в ереванский Музей современного искусства бесконечным потоком, сомневаюсь, но доподлинно известно, что особой популярностью у «продвинутых» туристов в Ереване пользуется другой очаг культуры, Музей Параджанова. Не потому, что хорошо знают и принимают творчество режиссера. Времена теперь другие – не суть важна, а раскрученное имя, миф, легенда…

На повороте к улице Маркса (как она теперь называется?) встречаю старую знакомую. Она в темных очках, так что узнаю ее не я, а узнает меня она. Актриса. После перестройки удачно снялась в одном армянском фильме, затем наступило безвременье, уехала, жила за границей – на наших лицедеев там нет спроса, что вполне естественно, – вернулась и теперь изредка появляется на театральных подмостках, занята в телесериалах. Об этом она мне сообщает и добавляет, что заполучила в результате выраженную сердечную аритмию. Отчего? Оттого что с утра до вечера мечется по студиям, оттого, что в этом издевательстве над искусством скрепя сердце участвует и ничего изменить не может – семью кормить надо. Я, по правде говоря, ни одного армянского сериала не смотрел, ни одной даже малюсенькой серии не видел, но бывает, ненадолго попадаю на армянские каналы и ловлю такие картинки: либо страшные мужики друг на друга, кривя небритые морды, угрожающе орут, либо накрашенные до невозможности большегубые, большегрудые девицы в истерике бьются, про любовь свою рассказывают и мужиков тех страшных меж собой делят. Причем, у всех персонажей друг к другу бесконечные и неисчерпаемые претензии. «Вот-вот, – подтверждает актриса мои наблюдения. – Я говорю режиссеру, почему бы не поднять уровень нашей продукции, народ ведь тупеет на глазах, а он мне: ни в коем случае, должна иметь место идентификация, тете Сирануш нравится, когда на экране другие рыдают, она плачет вместе с ними. Пусть поплачет, зачем лишать ее удовольствия?»

И поскольку до вечерних съемок у нее еще оставалось время, она предложила мне сходить вместе посмотреть новый рукотворный парк, что открыт на днях недалеко от мэрии, за памятником Мясникяну. Об этом парке много говорили, писали, его за высоким забором долго строили и наконец ленточку разрезали. Сам премьер приезжал на велосипеде, по поводу чего его тут же обвинили в популизме – подумаешь, демократа из себя строит, дороги перекрывают, чтобы он на велике проехал. Должен сказать, с некоторых пор все, что делается новыми властями, любые их инициативы, заявления и назначения раскалывают общество надвое: одни принимают, другие – нет. Хотя если говорить об этом парке, то его строительство затеяли еще старые власти. Да и власти тут ни при чем, деньги вложены местными меценатами, семьей Варданян, и это подарок городу к его 2800-летию; соответственно тут возведено 2800 фонтанчиков, землю украшают каменные орнаменты, посажено 250 новых, пока еще не распустившихся деревьев вместо старых, либо иссохших, либо вырубленных из-за голода и холода, наступившего в начале 90-х в результате беспрецедентного массового террора людей против самих себя.

Часть народа, благодаря целенаправленной пропаганде прежних отвергнутых властей, кои на негативную информацию и разные страшилки не скупятся, превратилась сегодня в стихийную оппозицию, категорически не приемлющую «бархатных». Стихийности в городе слишком много, зашкаливает, и это, как с той, так и с другой стороны, напоминает собрание колхозников в первые годы советской власти. Людей маниакально тянет на бурные обсуждения, шествия, демонстрации, пикеты. Заметных внешних перемен к лучшему за последний год не наблюдается (кроме громких судебных процессов), власти то и дело говорят о новых рабочих местах, о повышении пенсии, об улучшении в разных сферах, но счастливых лиц не видно. Здравоохранение, к примеру, – хуже не придумаешь, транспорт – бедные горожане, а образование… Когда моя внучка пересказывает мне порой категоричные, полные пафосного патриотизма заявления преподавателей, мне снова в голову приходят первые годы советской власти и решительные тети в красных косынках.

Однако не пойму и тех, кто с пеной на губах оправдывает старые власти, вспоминая их благие дела, направленные на процветание страны. Процветания не припомню, хотя какие-то объекты строились, что, впрочем, ничуть не препятствовало ни воровству, ни кумовству в раздаче благ, ни нищете, ни повальной миграции. Воровали нещадно – все, у кого доходили руки. У кого не доходили, те люто завидовали ворующим. Ругали и завидовали одновременно. На чем строится всякая революция – на непримиримости, неприятии, невозможности дальше терпеть. Помните классическое, когда низы не хотят, а у верхов на ремнях места для новых дырок не осталось. Ереван тридцать лет был городом жутчайших контрастов. Одни строили дворцы, другие просили подаяние. Россия большая, многослойная, пестрая, разная, ею управлять, ее распознать непросто, Армения же маленькая, одноликая и однотипная, здесь все как на ладони, как в детской песочнице. Один мой знакомый, вполне приличный, образованный человек, поразил меня до глубины души, признавшись, что сколько-то лет назад позарился на деньги представителей власти, которые перед выборами ходили по дворам и покупали голоса. Я ушам не поверил, а он стал оправдываться: «В доме в тот день ни денег не было, ни продуктов, и я решил, не все ли равно, кто у власти – все же уроды». Другой, тоже образованный приятель, любитель Чехова, еще в восьмидесятые учил меня, несмышленого, как надо давать чиновнику взятку, и я подумал, что человек, который легко умеет давать, легко сумеет и брать, и Чехов делу не поможет. Что ни говорите, а последние тридцать лет полного безобразия имели предысторию. Лет 10 назад я лежал в московской больнице с одним некогда крупным ереванским чиновником, мы подружились, он разоткровенничался и рассказал, какая государственная должность сколько в советское время стоила. Но если вы решите, что все началось с советской власти, опять ошибетесь. Почитайте роман Перча Прошяна «Из-за хлеба». Болезнь запущена.

«…Скульптуры, к сожалению, подкачали», – замечает актриса, и она права. Все неплохо в этом парке, кроме скульптур. Такое ощущение, будто их лепили дети в художественном кружке Дворца пионеров. Или Остап Бендер с Воробьяниновым заказ получили. Ничего удивительного, критерии утеряны, художественно и эстетически продвинутый народ вымер, разбежался, зарылся в песок. Остались внуки тети Сирануш. Мы с актрисой прощаемся, и я иду в сторону Рыбного магазина.

Рыбный магазин

В Ереване, недалеко от знаменитого Крытого рынка находился не менее знаменитый Рыбный магазин. Сегодня рыбных магазинов в городе много, но скажите таксисту два заветных слова: «Рыбный магазин», он привезет вас именно сюда. Чуть дальше – Коньячный завод, некогда знаменитое на всю империю предприятие Таирова и Шустова. Было время, на этом холме стояла крепость, военный гарнизон, и говорят, силами русских офицеров здесь впервые поставили комедию Грибоедова «Горе от ума». «Карету мне, карету!..» Кстати, аэропорт Звартноц в четырех километрах отсюда.

Что же касается Рыбного магазина, то помнится мне с незапамятных времен предупреждение каллиграфическим почерком на влажной мраморной стене: «Рыба тухнет с головы». Фраза, кстати, принадлежит Плутарху, он имел в виду общество: мол, каков царь, таков народ (или каков поп, таков приход). А я вот не согласен. С рыбой, может, оно и так, но с обществом иначе, учитывая к тому же, что современные цари должность не наследуют, а интригами, невероятными кульбитами добывают. В цари попадают снизу, из брюха общества, и если оно, брюхо, больное, то и царь будет нездоровый. Снизу надо лечить, товарищи! Собственно, фраза Плутарха имеет весьма удачное продолжение: «Рыба тухнет с головы, но чистят ее с хвоста». А если нужен конкретный, социальный, общественный, а не кулинарный рецепт, то скажу вам со всей ответственностью:

«Moi, je me revolucionne tous les jours». Все-таки не удержался от французского. В себе надо совершать революцию каждый день. Попробуйте.

Автор

Руслан Сагабалян

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image