Несмотря на то что армянские погромы при Абдул Гамиде и геноцид  1915-1923 гг. вызвали новую волну сочувствия к армянам во всем британо-американском мире, несмотря на то что было написано и произнесено много слов в поддержку армян Западной Армении (в частности, английские политические и общественные деятели Гладстон, Брайс, Саймондс, Ллойд Джордж, Диллон, Рамсей и другие первыми подняли голос в защиту армян в 1894-1896 гг.), несмотря на значительную материальную помощь, в конце концов, политические и экономические соображения затмили все остальные.

Вскоре Турции простили все: 1,5 миллиона убиенных армян и армянские территории стали лишь страницей истории. И мало кто помнит слова премьер-министра Англии Гладстона: «Армянский вопрос стоит выше внутрипартийной борьбы и национальных распрей, он касается всего человечества». Прошли десятилетия, и принц Чарльз в прошлом году прибыл в Турцию отмечать с Эрдоганом победу в Галлиполи. 100-летие Геноцида армян осталось вне внимания Великобритании… Превратив в беженцев сотни тысяч армян, живущих на своей земле, сегодня Турция рулит  беженцами, появление которых в значительной степени сама же спровоцировала.

Публикуемые ниже рассказы английского писателя Герберта УЭЛЛСА  и канадца Стивена ЛИКОКА – отражение событий 1894-1896 гг. Один смешивает фантастику с реальностью, другой представляет филантропов, «помогающих» армянам.

...Геноцид рассеял армян по миру, и у некоторых возникли проблемы с самоидентификацией. Три англоязычных писателя - Уильям Сароян, Майкл Арлен (он же Тигран Куюмджян) и Майкл Арлен-младший были совершенно разными армянами. Сароян всегда оставался Сарояном. Арлен-старший – британский джентльмен, избегал всего армянского, а его сын Арлен-младший в один прекрасный день осознал, что он армянин, и вернулся к истокам. Об этом он пишет в своей автобиографической книге «Путешествие к Арарату», отрывки из которой также предлагаем читателям.

“ОН СЛЫШАЛ КРИКИ СВОИХ ДРУЗЕЙ И ШОРОХ ТРАВЫ ПОД НОГАМИ КУРДОВ...”

Герберт Уэллс

— Я должен от него отделаться, — проговорил сидевший в углу купе человек, неожиданно нарушая молчание. М-р Хинклиф плохо расслышал и поднял голову.

М-р Хинклиф - школьный учитель - знакомится в поезде с “темноволосым мужчиной с загорелым, но бледным лицом”, который предлагает ему золотисто-желтый плод (ред).

...М-р Хинклиф широко раскрыл глаза и разинул рот. Он не сделал никакой попытки взять протянутый предмет, хотя незнакомец на это как будто рассчитывал.

— Это, — начал странный незнакомец, очень медленно произнося слова, — яблоко с Древа Познания. Взгляните — маленькое и яркое, и чудесное — Познание, — и я отдаю его вам.

Рассудок м-ра Хинклифа с минуту мучительно работал, но вдруг всё объясняющая мысль: «Сумасшедший!» — вспыхнула в мозгу и осветила создавшееся положение. С сумасшедшими надо соглашаться. Он слегка склонил голову на бок.

— Оно у меня уже третий месяц. Оно не портится, — всегда такое же красивое и гладкое, и спелое, и желанное, каким вы видите его сейчас. — Он опустил руку на колено и, задумавшись, смотрел на яблоко. Потом снова стал заворачивать его в бумагу, как бы отказавшись от мысли отдать его.

— Но как оно досталось вам? — задал опять вопрос м-р Хинклиф. — И почему вы знаете, что это в самом деле плод с того Древа?

— Я купил его, — начал незнакомец, — три месяца тому назад, — за глоток воды и корочку хлеба. Мне отдал его — за то, что я спас ему жизнь, — один армянин. Что за дивная страна! Первейшая из всех стран! Страна, где и по сей день цел ковчег Ноя, погребённый в ледниках Арарата. Человек, о котором я говорю, вместе с другими бежал от напавших на них курдов и забрёл в пустынное место в горах — место, куда обычно не добирается человек. Спасаясь от погони, они вышли среди горных вершин на склон, поросший зелёной, острой, как лезвие ножа, травой, которая безжалостно резала и хлестала. Но курды гнались за ними по пятам, и ничего не оставалось, как войти в траву. Хуже всего было то, что тропинки, которые они прокладывали ценою своей крови, облегчали путь преследователям. Беглецы были все перебиты, за исключением этого армянина и ещё одного. Он слышал вопли и крики своих друзей и шорох травы под ногами курдов, — трава была высокая, выше роста человеческого. Потом опять крики — и всё затихло. Он замер, не понимая, в чём дело; снова побежал, израненный и окровавленный, пока не добрался до каменного обрыва над пропастью; тогда, обернувшись, он увидал, что трава охвачена огнём и дым отделяет его от врагов.

Незнакомец приостановился.

— И что же? — спросил м-р Хинклиф. — И что же?

— Он лежал истерзанный, истекая кровью, — кровь лилась из порезов от острой травы, — а камни, на которых он лежал, горели в лучах заходящего солнца, всё небо было как расплавленная медь, и дым от пожара плыл в его сторону. Он не решался оставаться там. Не смерть, а мучения были страшны! Вдали, по ту сторону дымовой завесы, продолжали раздаваться крики и вопли. Женские вопли. Он пополз среди скал по ущелью, поросшему кустами и высохшими ветками, которые кололись, как шипы, скрытые в листве, — и так полз, пока не скрылся, наконец, в складках одного гребня. Там он встретил ещё одного, тоже спасшегося — это был пастух. На их взгляд, холод и голод, и жажда, если сравнивать с курдами, пустяки. Поэтому они взяли направление на горные вершины — в снега и льды. И бродили там целых три дня.

На третий день им было видение. Мне думается, с голодными это случается часто. Только вот… этот плод. — Он поднял вверх завёрнутый шарик. — Кроме того, я слыхал кое-что в этом роде от других горцев, знавших ту же легенду. Однажды под вечер, когда разгорались звёзды, путники спустились по гладким камням в большую тёмную долину, вокруг которой росли странные, искривлённые деревья, а на этих деревьях висели маленькие шарики, как круглые светлячки, странные, шарообразные, жёлтые огоньки.

Внезапно на расстоянии многих миль, внизу, в долине, загорелось золотое пламя, которое стало медленно продвигаться вперёд, вверх по долине. На фоне его резко выделялись чёрные силуэты деревьев, а все склоны вокруг и фигуры двух людей облились расплавленным золотом. И так как они знали легенду этих гор, они поняли тотчас, что пришли они в Эдем или к преддверью Эдема и, как подкошенные, упали ниц.

Когда они решились поднять глаза, долина была погружена во мрак, но не надолго — снова появился тот же свет — как бы горящего янтаря.

Увидев это, пастух вскочил на ноги и бросился бежать вниз, навстречу огню, но его спутник был труслив и не последовал за ним. Он стоял, поражённый и испуганный, глядя на то, как уменьшается расстояние между его товарищем и надвигающимся пламенем. А как только пастух двинулся с места, послышался грохот, подобный раскатам грома, и шум невидимых крыльев… Тут человека, который потом дал мне плод, охватил ужас, и он бежал, надеясь ещё спастись. И, карабкаясь в гору, настигаемый страшными шумами, он налетел на одно из искривлённых деревьев, и спелый плод упал ему в прямо в руку. Вот этот самый плод. Вслед за тем грохот и шум крыльев пронеслись над ним. Он упал и потерял сознание, а когда пришёл в себя, то оказалось, что он лежит среди обугленных развалин собственной деревни. Я вместе с другими ухаживал там за ранеными. Галлюцинация? Но он всё ещё держал золотой плод с дерева в руке. Там были и другие люди, знавшие легенду и догадывавшиеся, что это был за плод. — Он помолчал. — И теперь вот он, — закончил незнакомец.

Странно было слышать такой рассказ в вагоне третьего класса на железнодорожной ветке в Сэссексе.

— Легенда гласит, — продолжал незнакомец, — что карликовые деревья, густо разросшиеся кругом сада, выросли из яблока, которое Адам держал в руке, когда был изгнан вместе с Евой. Он почувствовал что-то у себя в руке, увидал наполовину съеденное яблоко — и сердито отбросил его. И вот теперь они растут там, в этой долине, опоясанной вечными снегами, и огненные мечи сторожат их в ожидании последнего дня.

— Но я полагал, что всё это… — м-р Хинклиф запнулся, — вымысел… притча… Вы хотите сказать, что там, в Армении…

Незнакомец ответил на недоговоренный вопрос, раскрыв руку, в которой он держал яблоко.

— Но ведь вы не знаете, — возразил м-р Хинклиф, — действительно ли это плод с Древа Познания. У армянина могла быть галлюцинация, скажем. Предположим…

Незнакомец все же дарит м-ру Хинклифу яблоко - “Плод познания” (ред).

...М-р Хинклиф стоял, удивлённый, всё ещё глядя, как последний вагон скрывается на закруглении, и держал в руках плод. На секунду ум его пришёл в полное смятение. Но вслед за тем он почувствовал, что два-три человека, стоящих на платформе, с любопытством приглядываются к нему. Ведь это новый учитель начальной школы! И это его первый дебют! Они, должно быть, думали, что незнакомец угостил его апельсином. При мысли о таком наивном объяснении м-р Хинклиф покраснел и сунул плод в боковой карман, который некрасиво оттопырился.

Но делать было нечего, — он направился к зрителям и, стараясь скрыть испытываемое им чувство неловкости, спросил, как пройти к школе и каким способом можно доставить туда его портплэд и два чемодана, выгруженные на платформу.

Однако не успел он пройти вокзал, как тревожные мысли о его новом положении, о том впечатлении, какое он произведёт в Холмвуде вообще и на членов школьной семьи в особенности, с новой силой овладели им и очистили его умственный горизонт. Яблоко ужасно оттопыривало карман его чёрного пиджака, совсем портило линии. Он повстречал пожилую, одетую в чёрное, леди, и почувствовал, что она тотчас остановилась взглядом на этой выпуклости. Одна рука была у него в перчатке, вторую перчатку вместе с палкой он нёс в другой руке; взять в ту же руку и яблоко было невозможно.

— Ч-черт, — прошептал м-р Хинклиф.

Он съел бы этот плод и сразу обрёл бы всеведение, если бы не было так глупо входить в город, посасывая сочный плод, а плод был несомненно сочный. Повстречайся ему кто-нибудь из учеников — это, наверняка, серьёзно отразилось бы на дисциплине. Кроме того, липкий сок мог запачкать лицо и манжеты, а если сок едкий, вроде лимонного, он мог выесть пятно на его костюме.

Тут с боковой тропинки на дорогу вышли две хорошенькие, освещённые солнцем девушки. Они медленно шли, болтая, по направлению к городу. В любой момент они могли оглянуться и увидеть позади себя молодого человека с каким-то блестящим помидором в руке! Наверное, посмеялись бы над ним.

— К черту! — пробормотал м-р Хинклиф и быстрым движением швырнул докучливое яблоко через каменную стену в примыкающий к дороге фруктовый сад. Когда оно исчезло, чувство сожаления шевельнулось в м-ре Хинклифе — впрочем, лишь на мгновенье. Он переложил в руке палку и перчатку и, выпрямившись, с чувством собственного достоинства ускорил шаг, обгоняя девушек.

Утром сожаление рассеялось, но позже снова вернулось и смущало его, только не в те часы, когда он бывал счастлив или очень занят. В конце концов, в одну лунную ночь, часов около одиннадцати, когда весь Холмвуд мирно спал, с удвоенной силой поднялось в м-ре Хинклифе сожаление, а вместе с ним и жажда приключений. М-р Хинклиф выскользнул из дому, перелез через стену у площадки для игр, пройдя молчаливый город, вышел на дорогу к железнодорожной станции и забрался в фруктовый сад, куда бросил свой плод. Но в росистой траве среди поникших головок одуванчиков он ничего не нашёл.

(С сокращениями)

КАК В ДАГЛВИЛЛЕ ПОМОГАЛИ АРМЯНАМ

Стивен ЛИКОК

В последние полгода финансовые дела приходской церкви в Даглвилле совершенно запутались. Церковной общине очень хотелось внести свою лепту в общегородскую кампанию по сбору средств в пользу несчастных армян, для чего решено было провести несколько специальных вечерних служб. Чтобы создать нужную атмосферу и поощрить щедрость прихожан, в церкви установили новый орган. Чтобы сделать первый взнос за орган, заложили дом настоятеля.

Чтобы платить проценты по закладной, церковный хор дал концерт духовной музыки в городской ратуше.

Чтобы арендовать городскую ратушу, Гильдия добровольных помощников устроила собрание в воскресной школе. Чтобы покрыть расходы на собрание, настоятель прочел лекцию под названием “Италия, ее прошлое и настоящее” с картинками волшебного фонаря. Чтобы заплатить за волшебный фонарь, младший священник и несколько прихожанок устроили любительский спектакль.

Наконец, чтобы рассчитаться за костюмы к спектаклю, настоятель вынужден был уволить младшего священника.

Таково финансовое положение церкви в настоящий момент. Сейчас прихожане собирают средства на покупку золотых часов – прощальный подарок младшему священнику, а там, глядишь, появится возможность сделать что-нибудь и для армян. Тем временем армяне – свои, городские – начали проявлять назойливость. Взять хоть армянина, у которого брали напрокат костюмы для любительского спектакля. Он ждет платы. Армянин – поставщик органов – и армянин – хозяин волшебного фонаря – тоже надеются получить деньги.

Однако хуже всего обстоит дело с армянином, который выдал ссуду под залог дома. Когда на специальных службах настоятель призывает помочь страдающему народу, прихожане чувствуют, что он имеет в виду конкретно этого человека.

Тем временем сбор средств продвигается не слишком успешно. На сегодняшний день самые щедрые пожертвования внесли два человека: владелец большого салуна на главной улице города и человек с короткой сигарой, которому принадлежит ресторан “Мидвей плезанс”.

ПЕСНЯ О ЛЮБВИ, ОБ АРМЯНСКОМ ЯЗЫКЕ И ЗРЕЮЩИХ ГРАНАТАХ

Из книги Майкла Арлена - младшего “Путешествие к Арарату”

...Армянином был мой отец, армянами были его родители, но он вырос в Англии и образование получил в английских школах. У него было английское гражданство, а впоследствии — американское. Более того, казалось, ничто не связывало его с Арменией. Он никогда не говорил дома по-армянски. И редко когда упоминал об Армении. Он был писатель-профессионал: сочинял приключенческие романы, действие которых происходило в английской среде. И лишь за редким исключением, всего раз или два, он писал об Армении или армянах. Да и то исключения эти были уничижительные и ироничные. Вот одно из его высказываний: “Никто не станет утверждать, будто он армянин, если на самом деле никакой он не армянин”. И действительно, когда ему исполнился двадцать один год, свое имя, Дикран Куюмджян, он изменил и стал Майклом Арленом.

Моя мать была американкой греческого происхождения, она иногда называла отца по имени — Дикран. Тогда, в детстве, мне больше неоткуда было узнать, что мой отец не англичанин или во всяком случае не просто англичанин.

— Это армянское имя, — объяснила мне как-то мать.

Одно время мне казалось, что это какое-то имя или прозвище из ряда тех, которыми домашние зовут друг друга в кругу семьи. Я знал, что какие-то мои дальние дядья носят фамилию Куюмджян — слово трудное, сразу и не выговоришь. Ребенку с такой фамилией справиться нелегко. Но мой отец, несмотря на добрые отношения с братьями, явно избегал этой фамилии. И когда я в очередной раз попросил его показать, как она пишется, он делал это очень неохотно.

— Совершенно неудобоваримая фамилия, — сказал он однажды.

С ним трудно было не согласиться. Но в основном принадлежность отца к армянам оставалась чем-то неведомым, таинственным. Мы в семье касались этой темы лишь изредка, ведь это осталось в его давно минувшей юности, когда все ему давалось легко, как школьный аттестат, теперь же все прошло, и не к чему было ворошить старое. Я учился в частной английской школе-интернате, в девять лет меня впервые осенило, что и сам я так или иначе армянин, хотя бы отчасти.

Как-то жена директора школы заявила, будто читала, что мой отец опубликовал недавно новую книгу. Супруга директора сказала, что не читала ни одного из его романов, но убеждена, все они очень интересные. А самый знаменитый, кажется, “Зеленая шляпа”? Да, она слышала об этом романе много хорошего. Как это, должно быть, здорово, когда у тебя папа известный писатель. И тут она спросила:

— Ты тоже говоришь по-армянски?

Последний вопрос застал меня врасплох.

— Нет, я не говорю по-армянски, — сказал я и, кажется, добавил, — я и не слышал никогда армянской речи, — что было истинной правдой.

— Но я читала где-то, что твой отец армянин, — сказала она, ослепительно улыбаясь, — я думала, все армяне знают армянский.

Несколько месяцев спустя дома, на каникулах, я задал этот вопрос маме.

— Мы армяне? — спросил я, вполне отдавая себе отчет, что вопрос рискованный.

— Нет, конечно, — ответила она ласково, но отрывисто. — Наш папа из армянской семьи, но сам он англичанин, и ты англичанин. — И показала его паспорт.

Фресно. Штат Калифорния... Армянское присутствие заметно, но не так чтобы очень. Может, я ожидал увидеть армян в аэропорту или на улице? Может, я думал, что, как сойду с трапа, сразу окажусь среди армян. Подойду к стоянке проката автомобилей — вокруг армяне. За стойкой — тоже. Разве это не наш город?

А вот и Уильям Сароян собственной персоной. Он стоит в вестибюле отеля “Фресно Хилтон”. Уильяму Сарояну шестьдесят шесть. Волосы густые, но с проседью. Крупный, плотный мужчина. Руки тоже крупные. Пышные усы. Смеется. Добрый взгляд, доброе лицо.

Проезжаем под виадуком, над которым строят новый путепровод. Вся местность перед нами опустошена бульдозерами, но то там, то тут виднеются уцелевшие домики фермеров.

— Я бы показал тебе место, где я вырос, но этот дом снесли, — говорит Сароян. — Надеюсь, новым путепроводом будут пользоваться чаще, чем торговым центром.

— Похоже, здесь не так уж много живет армян, — заметил я.

— Остались еще, — сказал Сароян. — В долине, наверное, наберется тысяч десять. Но город разросся, и армяне продали свои участки и разъехались по большим городам.

— А хорошо, что ты решил поближе узнать армян, — сказал Сароян. — Армяне, знаешь, народ сумасшедший. Или, может, кажутся такими иногда. Но они народ очень простой.

Мы остановились пообедать в придорожном ресторане, это был армянский ресторан под названием “Стенли”, приятное заведение, обставленное вездесущей мебелью в стиле “Олд Стик Хаус”, у кассира за спиной висит фотография горы Арарат.

— Когда-нибудь, надеюсь, ты познакомишься с моим дядей Арамом, — сказал Сароян. — Ему сейчас восемьдесят два, потрясающий старик. Сколько рассказов я о нем написал! У меня все спрашивали: “Это было на самом деле?” А я говорил: “Нет, конечно, я же писатель, я придумываю, сочиняю”. Но про дядю Арама не сочинишь.

Сароян принялся рассказывать про дядю Арама громким раскатистым голосом. Официант принес армянского хлеба, бутылку вина, потом шашлык. Сароян говорил и смеялся. Я смотрел на него и думал: “Отцу было шестьдесят, когда он умер; ему было бы сейчас семьдесят пять”. Вспомнилось его хрупкое изящество; какие они разные с отцом.

— Знаешь, твой отец был замечательным человеком, — сказал Сароян, словно читая мои мысли.

— Вы считали его армянином? — спросил я.

— Конечно, — сказал Сароян. — По правде говоря, мы встречались с ним не так уж часто. Мы были разные. Но мы были и близки.

— Я вот что тебе скажу, — обратился ко мне Сароян. — Если ты хочешь узнать армян, тебе нужно увидеть Армению, или то, что от нее осталось. Тебе надо побывать в Ереване, в Советской Армении.

— Вы бывали там? — спросил я.

— Да, бывал. Я поехал туда в

первый раз, когда заработал достаточно денег. Это было в 1935 году, да и денег было не так уж много. Я поехал в Нью-Йорк, сел там на красивый пароход “Беренгария” и отплыл в Европу, а потом поехал в Армению. В те годы в Армении смотреть было особенно не на что. Но я должен был поехать туда. Потом я снова побывал в Армении, это было в 1960 году.

— Что же вы обнаружили, когда приехали туда? — спросил я.

— Я обнаружил там Армению, — ответил Сароян. — Это, конечно, не та Армения, что прежде, но она есть. А это уже кое-что.

Мы поехали к Сарояну, у него домик с участком на одной из новых улиц. В большой комнате, что напротив кухни, на середине стола рядом с грудой книг и рукописей стоит маленькая портативная пишущая машинка.

Он склонился над пыльной стопкой журналов и вытянул из нее один.

— Ты видел это? — спросил он.

Оказалось, это номер старого армянского журнала на английском языке. Сароян открыл его на странице с портретом отца. Вообще-то это была репродукция обложки “Тайм” за 1927 год с короткой подписью: “Популярный англо-армянский романист, в прошлом Дикран Куюмджян”. Сароян подержал журнал открытым на этой странице, затем положил на стол.

— Хороший снимок, правда? — сказал он. — Сколько в нем силы, уверенности.

— Как же получилось, что он так ничего и не написал об армянах? — спросил я.

— Думаю, он был писатель иного склада, — сказал Сароян. — Он любил занимательные темы. У него несколько удачных анекдотов про армян, насколько я помню.

— Да, — сказал я. — Но как же так, вы столько написали об армянах, а он — ни строчки?

— Не знаю, — сказал Сароян. — Я знаю только, что мы шли разными путями, как и ты. Вот ты приехал сейчас ко мне, а вскоре, думаю, поедешь в Ереван.

Было около полуночи, может, за полночь. Мы сели в машину и поехали по тихим улицам Фресно. Трудно было разобрать, в какую сторону мы едем, в город или из города. В ночи мелькали темные дома.

— Как жаль, что ты не знаешь армянского, — сказал Сароян. — Ты и без него проживешь, конечно, но это чудесный язык, такой благозвучный. Тебе приходилось слышать их песни? Я спою тебе одну.

Сароян запел, опуская стекло в окне машины. Начинался дождь, приятный весенний дождик. В машине раздавалось пение Сарояна. Вокруг стояла тишина, только шины автомобиля шуршали по дороге, мокрой от дождя.

— Это песня о любви, о несправедливости и зреющих гранатах, — объяснил Сароян. — Словом, о важных в жизни вещах.

Машина остановилась на обочине.

Когда мы попрощались, Сароян обнял меня. Меня царапнула его щека. Его щетинистая полная щека.

— Отцы и дети всегда разные, — сказал он. — Но они и похожи. Может, и ты это откроешь для себя. Я всегда гордился твоим отцом, а теперь горжусь тобой, это же говорит о чем-то, правда?

Он крепко пожал мне руку, надел шляпу, запахнул на себе куртку, потому что поднялся ветер, сунул руки в карманы, сел в машину и покатил по “долине, где зреет виноград, наливаются персики и сводят с ума ароматы олеандра”, он ехал домой, где его ждали картонки, чемоданы и маленькая портативная пишущая машинка.

На снимках: принц Чарльз и Эрдоган в Галлиполи 24 апреля 2015 год; турецкий плакат конца 19 века; Уильям Сароян у Католикоса Вазгена Первого; Герберт Уэллс.

Подготовила Ева КАЗАРЯН