«Когда ко мне пришли двое из ЦРУ и предложили сотрудничать, я ответил: «Не знаю, к кому у меня больше симпатий или антипатий – к вам или КГБ, но я человек творческий и сотрудничаю только со своим сердцем»

Биография Жана Татляна во многом уникальна. Уроженец Греции, он пятилетним мальчиком был привезён родителями в СССР. А к двадцати годам добился такой бешеной популярности, о которой советский певец и композитор мог только мечтать. Каждая новая песня Татляна становилась шлягером. «Фонари», «Звёздная ночь», «Осенний свет», «Воздушные замки» неслись из всех форточек, он легко собирал самые «крутые» концертные залы, входил в десятку самых высокооплачиваемых исполнителей, имел огромную армию поклонников и поклонниц не только в Союзе, но и за рубежом. Ещё бы – харизматичная внешность, редкой красоты тембр. Его уже тогда называли «ленинградский Азнавур».

Пока певец делал карьеру на Западе, в СССР был отдан приказ уничтожить все его записи. Только благодаря самоотверженности работников радиои телевидения часть песен сохранилась

На самом пике славы, в 1971 году, 28-летний певец бросил всё и с одним чемоданом и гитарой в руках улетел в Париж. По сути, в неизвестность – он не знал языка, у него не было там влиятельных покровителей. В СССР Татлян был объявлен предателем, все его записи были уничтожены: размагничены и стёрты, хотя на политику там и намёка не было – он пел только о любви. О том, что «невозвращенец» жив-здоров, можно было судить лишь по слухам, просачивающимся из-за кордона. По одним, он «спал под мостами и влачил жалкое существование подметальщика парижских улиц», по другим – «находился на содержании богатых француженок». Разумеется, это была неправда. На самом деле Татлян сделал во Франции завидную карьеру шансонье и даже представлял эту страну на праздновании 200-летия Америки в Вашингтоне, где была собрана вся мировая музыкальная элита… Американский журнал «Нью-Йорк мэгэзин» в 1987 году писал о нём: «Жан Татлян – если уж не русский Фрэнк Синатра, то Барри Манилоу точно!»
+

Но Татлян изменил бы себе, если бы не сделал очередной авантюрный ход. В конце 1980-х он возвращается в СССР. Сначала на неделю, потом на месяц, а потом, по собственному признанию, навсегда. И что самое удивительное, он вернулся так, как будто никуда не уезжал.

Чувствовал себя птицей в клетке

– Жан, разговоры о том, что ваш отъезд «благословил» легендарный Вольф Мессинг, вероятно, не более чем красивая легенда?

– Вовсе нет. Однажды на гастролях в Самаре мне передали, что какой-то странный человек увидел моё лицо на афише и захотел встретиться. Я тогда понятия не имел, кто такой Мессинг, но на встречу пришёл и терпеливо выслушал всё, что он захотел мне сказать.
+

– Что, например?

– Например, ещё задолго до моего отъезда он сказал, что я уеду на Запад и моя карьера там будет успешной. Сбылись и другие предсказания мага…
+

– Возвращение в Россию?

– И это тоже.

– Ходили слухи, что вы уехали из СССР, прельстившись западными гонорарами…

– Глупости! По советским меркам я был почти миллионером: концерты по всей стране, ежемесячно тысячные заработки (кстати, вполне легальные, а не «левые»), шикарная квартира в Ленинграде, машина, даже шведская крейсерская яхта. Будучи молодым человеком, я мог выбрать любую красавицу…
+

В эмиграции Жан пел на идиш, русском, армянском и французском языках и гастролировал по всему миру.

Главная причина была в другом: я остро чувствовал несвободу! Да, я был очень популярен. И в то же время меня душили со всех сторон. Многих злило, что, как напишу песню, она сразу звучит на всех сценах, во всех ресторанах. Мои песни поют, а их – членов Союза композиторов – нет… К тому же я был невыездным. Я не понимал, почему не могу навестить родную тётку во Франции (хотя она слала приглашение за приглашением) и каждый раз должен выслушивать вкрадчивые объяснения «официальных лиц» о том, что такая степень родства – ещё не достаточное основание для поездки за рубеж. Словом, я чувствовал себя птицей в клетке. А какая разница, из золота эта клетка или из чёрного металла?!
+

– А может быть, стоило написать одну-две бодрые песенки о славном комсомоле, спать спокойно и ездить в гости к тёте?

– Я был бы противен сам себе! Я не могу и не хочу себя заставлять делать то, что мне противно. Наверное, у меня в генах сидело ощущение свободы. Ведь родители меня привезли в Советскую Армению уже смышлёным мальчиком, рождённым свободным человеком в Греции, и это противоречие сидело у меня внутри. Я никогда не писал и не пел «идеологических» песен, не плясал ни под чью дудку и этим очень горжусь.
+

Один знакомый мне сказал недавно: «Слушай, я бывал тогда на твоих концертах и удивлялся. Всегда ходишь, улыбаешься, всегда доволен жизнью, счастливый». Я ему говорю: «Просто ты не знал, что у меня за кулисами творилось, как меня давили всякие худсоветы». Помню, стою, молодой парень, мне двадцать с копейками лет, сдаю худсовету свою последнюю сольную программу (а я был единственный в Советском Союзе, кто осмелился сдавать программу, состоящую только из собственных песен). И там нет ни одной песни ни о красном флаге, ни о серпе и молоте, ни «за того парня». Просто лирические песни о любви, о женщинах, о природе. Спросили: «А почему в твоих песнях сплошная осень, сплошная грусть?» Я отвечаю: «Пушкин тоже любил осень. Его же за это не преследовали!» «А почему вы поёте только свои песни? Пойте одно отделение свои, а второе – песни советских композиторов». В итоге я программу пять раз пересдавал, но всё равно оказалось, что она «идеологически невыдержанная» и «сделана с элементами подражания Западу».
+

В те годы директором Ленконцерта был бывший директор Мариинского театра Георгий Михайлович Коркин, царствие ему небесное. Именно он возглавлял балетную труппу в Париже, когда сбежал на Запад Нуриев. Ему за это дали по башке и как бы «опустили» до искусства второго сорта – до Ленконцерта. Но он человек был незаурядный – к тому времени объездил весь мир, прекрасно разбирался в искусстве. И хотя Георгий Михайлович видел все мои шероховатости, где-то сырость, он уже тогда понимал, что это типичный французский шансон, и поэтому меня всячески покрывал. Помню, после очередного худсовета, он сказал: «Жан, извини, ничего не могу сделать». Тогда вышел приказ: «Запретить Татляну сольные концерты, отменить все гастроли по Советскому Союзу до следующего театрального сезона». Вот такое было наказание.
+

– На каком уровне это решалось?

– На уровне Министерства культуры СССР. Но я не унывал, потому что всегда был оптимист, жизнелюб и, помню, тогда подумал: «Наконец есть повод отдохнуть!» А то ведь рвали на куски – у меня было по три-четыре сольных концерта в день, по 300–400 в год. Приходилось отказываться, потому что больше – просто невозможно физически. Дело в том, что в то время в Ленконцерте было всего три-четыре коллектива, которые давали кассу. Эдита Пьеха со своим ансамблем «Дружба», «Поющие гитары», ещё кто-то. И я. Тогда ведь было так: на гастроли едут «Дружба» или Татлян, а с ними ещё пять-шесть «пассажиров», которые сборы не делают.
+

– В нагрузку?

– В нагрузку! Как раньше давали банку икры, а в придачу – горох, соль, кашу.

Первая же песня стала шлягером

– Как ваша семья оказалась в СССР?

– Мои родители – репатрианты-армяне – клюнули на удочку «уважаемого дедушки, Всемогущего Солнца Сталина». После войны всем разбросанным по планете после геноцида армянам сталинской пропагандой был брошен призыв возвращаться на историческую родину. Он хотел всему миру показать, как мощен Советский Союз, какое счастливое будущее ждёт всех при социализме. И многие патриоты, в том числе и наша семья, приехали, бросив всё – и дома, и бизнес. Шёл 1947 год… В Греции у нас был свой двухэтажный особняк, у отца было прибыльное дело. За копейки всё продали, лишь бы вернуться на землю предков.
+

Приехали в Ереван, а в СССР – разруха, голод, давали 500 граммов хлеба на человека и больше ничего. Мне было пять лет, моему отцу – шестьдесят один. Помню своё первое потрясение: вокруг такие же армяне, но диалект другой, мы друг друга почти не понимаем, другие обычаи, нравы. Плюс строй советский – на улице ничего продавать нельзя, за это сразу сажают в тюрьму, любой вид бизнеса – полукриминальный. В итоге мы жили беднота беднотой. У большинства репатриантов была страшная жизнь. Мост Победы в Ереване – если бы он мог говорить, он бы рассказал, сколько приезжих армян, бросившись с него, покончили с собой… От пережитого у моей мамы началась депрессия, врач велел ей сменить климат и уехать к морю. В 1956 году мы переехали в Сухуми.

– Это правда, что на первую гитару вы зарабатывали побелкой домов?
+

– Да, я со школьных лет подрабатывал. Ещё в школе я почувствовал, что мне надо музыкой заниматься, она с детства «выливалась из моих ушей». Купить рояль или пианино – для моих родителей было нереально. Поэтому я решил, что самый быстрый и оптимальный выход – заработать денег на гитару. Заработал. И с тех пор не расстаюсь.
+

– Помните первую песню собственного сочинения?

– Если честно, все свои песни раннего периода я давно забыл. Мой первый шлягер союзного значения – «Фонари». 1962 год. Написав эту песню, я взял гитару, пошёл на телевидение Армении, спел. И вдруг через месяц после эфира сажусь в Ереване в троллейбус и слышу, как кондуктор, которому я протягиваю деньги за билет, насвистывает «Фонари». Это меня очень впечатлило и окрылило!
+

Вообще-то музыку и стихи я сочинял сколько себя помню. Учился в школе, а на летние каникулы переселялся на три месяца на сухумскую турбазу. Там мне давали жильё, кормили (что было немаловажно для бюджета моей семьи) и вечерами я пел для отдыхающих. Успех был больше, чем у официального солиста с консерваторским образованием. Представляете, еженедельно около шестисот туристов и из них четыреста пятьдесят – мой любимый слабый пол. Для меня это был рай. Вот я сейчас вспоминаю и другого слова, чтобы передать свои ощущения, не подберу. Рай! Молодой, вроде бы внешне ничего, да ещё и пел… Какая же у меня там была популярность среди женщин!
+

– Пользовались?

– Редко, но метко. Меня почему-то ещё с юности раздражало, когда девушки липнут только потому, что я – с афиши, потому, что моё имя популярно. Бывало, специально убегал с турбазы от таких поклонниц через тайный ход и знакомился с девушками в городе, где меня не знали. Вот так проверялись настоящие чувства…
+

У меня же с самых молодых лет были только серьёзные романы. Я безумно любил романтику. Помню, все музыканты, с которыми я ездил на гастроли в 1960-е годы, выпендривались друг перед другом. Приезжаем, например, в Новосибирск. Один наутро в календаре рисует две «палочки» (значит, у него сегодня было две женщины), другой – три. И так в каждом городе… А я «галочки-палочки» никогда не ставил. Пусть роман будет длиться всего месяц-два, но настоящий – со страстями, лирикой, влюблённостью. Но фанатки – это всё равно приятно.
+

– Жан, а как вы оказались в Ленинграде?

– В 18 лет я поступил в киевское эстрадное училище (сейчас это заведение называется Академия эстрады), затем получил приглашение петь в Государственном джаз-оркестре Армении, а ещё через некоторое время меня переманили в Ленинград. Сами понимаете, при моей популярности я мог выбрать любой город – Москву, Киев, но я предпочёл Ленинград.
+

– Неужели ни одной песни советских композиторов вы так и не спели? Ведь они писали не только о серпе и молоте?

– Почему? Я с удовольствием пел и пою песни Бабаджаняна – «Капель», «Море зовёт» и другие. Кстати, помните его замечательную песню «Лучший город Земли», которую пел Муслим Магомаев? Мало кто знает, что впервые её исполнил и даже записал на пластинку – я!
+

– Говорят, вы шикарно пели песни из репертуара Ива Монтана…

– Ив Монтан был мой кумир! Он приехал в СССР в 1956 году, и, я хорошо помню, сидел у чёрно-белого телевизора и смотрел не отрываясь – как он на сцене держался без всяких понтов. А как пел – это было потрясающе… Не зная французского языка, я просил знакомых написать транскрипции звучания французских слов его песен по-армянски, вызубривал текст и пел. Кстати, сейчас, прекрасно говоря по-французски, сам удивляюсь, как я точно вызубривал…
+

Вот сегодня у меня иногда спрашивают: почему вы выступаете в таком цивильном костюме, при галстуке, всегда в берете, – нет чтобы нарядиться в парчу, золото… Я объясняю, что такой мой образ – это и есть классический шансонный стиль. Ведь Ив Монтан, Жильбер Беко, Шарль Азнавур, Лео Ферре – все легенды мирового шансона – традиционно выходили на сцену без всякой помпы, потому что они нутром брали зал, а не скачущим вокруг кордебалетом, бесконечными фейерверками, полуголыми девицами из подтанцовки и прочими отвлекающими от плохой песни «эффектами». Для того чтобы петь в одиночку, да так, чтобы тебя слушали, это нужно уметь делать.

Из трёх зол я выбрал… Францию

– Интересно, какие у вас были отношения с коллегами-конкурентами по песенному цеху, например, с Иосифом Кобзоном, Валерием Ободзинским, Вадимом Мулерманом или ещё одной известной эмигранткой – Аидой Ведищевой?

– A мы тогда не были знакомы и не пересекались даже на концертах. С Аидой Ведищевой мы впервые встретились в Америке, потом лет двадцать назад на сборном ретроконцерте в «Октябрьском». Там же я познакомился с Владимиром Трошиным и Геленой Великановой. С Пьехой было шапочное знакомство. А так… Конечно, в те годы мы все знали друг друга по имени, но у каждого был свой маршрут.
+

– По вашим словам, вы уехали из СССР, потому что вам мешал «железный занавес». Но в те же 1960-е годы по всему миру вовсю колесили, например, Московский мюзик-холл, цирк, оркестры Москонцерта, советские делегации возили на Запад наши фильмы…

– Да, советские артисты ездили, но не так уж много, как могли ездить из такой огромной страны. В основном ездили те, кто умел подлизываться, кто взятки давал в Госконцерте… Я это всё знаю. Я знал людей совершенно бездарнейших, но они выезжали. Кстати, насчёт мюзик-холла ленинградского я вам расскажу очень интересный сюжет. В Ленинград приехал Бруно Кокатрикс, хозяин знаменитого парижского театра «Олимпия». Ему показали всю программу, лучшие номера. Но для выездных гастролей он не взял весь мюзик-холл, а только кордебалет и Эдиту Пьеху. Причём не как певицу, а как ведущую программы, умеющую говорить по-французски. Кокатрикс спросил: «Я могу послушать Жана Татляна? Я о нём столько слышал». «Что вы! – ответили ему, – Татлян на гастролях по Дальнему Востоку». Вместо меня ему предложили послушать Эдуарда Хиля, других партийных певцов. Он их забраковал, а взял Николая Сличенко, потому что старинные цыганские и русские романсы всегда имели успех на Западе. Обо всём этом я узнал потом и совершенно случайно от переводчицы Кокатрикса…
+

А я не ездил ещё потому, что, не забывайте, я же был западным репатриантом, а значит, всегда было подозрение, что окажусь невозвращенцем. Ведь тогда отношение к репатриантам было особое, их сыновей призывного возраста даже в Советскую армию не брали, чтобы те её не разлагали рассказами о «сладкой капиталистической жизни», о том, как там одеваются, как едят, как служат… Так что в тот момент я отчётливо понимал, что стою на распутье: либо скоро (с моим-то характером) окажусь в психушке или – в лучшем случае – утону в алкоголе. Либо я должен уехать. Я выбрал последнее.
+

– Но ведь у вас в СССР оставались родные, близкие, друзья…

– Приведу выражение моей мамы, царствие ей небесное. Когда всё уже было решено, я приехал попрощаться с ней, всё ей рассказал… Так ответ её был: «Сынок, мне будет очень тяжело без тебя. Но мне будет легко от того, что я уверена – тебе там будет хорошо». А друзья… Я всегда говорил, что лучше иметь непростительно мало друзей, чем непростительно много. Настоящие друзья без слов меня понимали. Они меня провожали, их было три человека, и даже не задавали вопросов. Им всё было понятно и так.
+

– А вас могли не выпустить?

– Конечно, могли. Мне просто повезло, что именно в тот момент чуть-чуть ослабили гайки. Или человек, от которого зависела резолюция на моих документах, оказался моим поклонником.
+

– Кстати, о ваших поклонницах рассказывают просто чудеса.

– Они называли себя не то «татлянки», не то «татлята». Но когда я уехал, я мгновенно был предан забвению, был запрещён, все мои записи стёрли на всех радио-

станциях.
+

– Сразу попали в «чёрный список»?

– Уж не знаю, официальный или неофициальный, но был некий приказ, разосланный даже в самые дальние уголки Советского Союза. Буквально на следующий день крепкие ребята из КГБ пришли на радиостанцию «Маяк», изъяли все мои записи из фонотеки и в присутствии редакторов стёрли. Та же участь постигла все телевизионные плёнки и все мои афиши.
+

Кстати, могу поведать очень трогательную историю. В начале 1990-х я приехал на гастроли в Петрозаводск. И вдруг на местном радио ко мне подходят две женщины, чуть помоложе меня, и отдают две огромные бобины с записями всех мои песен тех времён. «Мы, – говорят, – не подчинились приказу, и эти записи не размагнитили». Вы представляете?! Люди, по сути, рисковали жизнью. Вот это поклонники!
+

– Одной из ваших фанаток была юная Людмила Сенчина. Она сама мне рассказывала, как в 14 лет была влюблена в «Фонари» и романтический флёр, который от вас исходил… Ещё какие-нибудь яркие воспоминания от общения с поклонницами остались?

– Конечно, были и смешные моменты, всякие… Девушки писали помадой на стёклах объяснения в любви. Как-то после концерта в Горьком встречает огромная толпа. Сел в машину, шофёр давит на газ, мотор ревёт, колёса крутятся, а автомобиль стоит как вкопанный. Оказывается, поклонницы приподняли его над землёй. О, ещё случай вспомнил! Когда только появились сверхзвуковые самолёты Ту, мы летели на Дальний Восток. И пилоты пригласили меня к себе в кабину. Посадили на место второго пилота. Летим – красотища необыкновенная. Спрашиваю: «Ребята, мы на автопилоте?» «Да», – отвечают. «Это же, – говорю, – всё равно, что целоваться с девушкой через стекло». Они переглянулись. «Ладно, – улыбаются, – через десять минут мы пройдём коридор, возьмёшь штурвал и будешь тянуть на себя, пока вот эти стрелки не сойдутся – одна на цифре «три», другая на «десяти». Потом штурвал выпрямишь…»
+

– Порулили?

– О!!! Понимаю, что меня подстраховывали, но такой огромный авиалайнер, сотни жизней на борту и… всё это в моих руках. Ощущение непередаваемое!
+

Татлян первым из советских исполнителей заключил 5-летний контракт с «Империал палас» – одним из лучших казино Лас-Вегаса. По условиям договора он должен был петь там сто восемьдесят дней в году

Предложили сотрудничать с ЦРУ

– Что было в том единственном чемодане, который вы взяли с собой в Париж?

– Знаете, как иногда говорят о мужчине в возрасте?! «У него в штанах чехол прошлой славы и мешок воспоминаний». Я с собой взял один цивильный концертный костюм, тексты песен, несколько фотографий. В руках у меня была гитара, в кармане 100 долларов. Всё!
+

– Запад вас принял с распростёртыми объятиями? Длинноногие манекенщицы с цветами, продюсеры, телевизионщики, бульварная пресса…

– Манекенщиц не заметил, но пресса была. Одно из моих первых интервью было «Радио Свобода».
+

– О чём спрашивали?

– Конечно, о Советском Союзе, почему я уехал, тем более что на Западе прекрасно знали о моей популярности. Я, не стесняясь и не боясь за последствия, называл вещи своими именами. А потом пришли двое из ЦРУ и предложили сотрудничать. Я их выслушал и ответил примерно так: «Не знаю, к кому у меня больше симпатий или антипатий – к вам или КГБ, но, как все нормальные люди, я, во‑первых, должен думать о моих близких, оставшихся в СССР, а во‑вторых, я человек творческий и сотрудничаю только со своим сердцем».
+

– Тяжело было, по сути, начинать жизнь заново?

– И тяжело, и легко. Знаете, какая самая главная проблема у наших на Западе? И почему никто из нынешних российских певцов там никому задаром не нужен? Языковой барьер! Нуриев, Макарова, Барышников, Шемякин почему преуспели? Потому что в их искусстве нет языкового барьера. Иосиф Бродский не зря говорил: «С того момента, как уехал, я ничего не создал».
+

– Тогда поделитесь секретами, как вы покоряли Париж. С чего начали?

– Я сразу понял, что все мои шлягеры про «осенний свет» и «фонари» всем здесь, мягко говоря, до фонаря. Поэтому я сразу забыл о больших сценах, больших оркестрах, опять взял в руки гитару и стал зарабатывать на свой бифштекс. Сделал себе новый репертуар из народных русских, армянских, греческих, цыганских песен. Пришёл в знаменитое кабаре «Распутин», хозяйкой которого была «королева ночного Парижа» мадам Мартини. Ей нужны были свежие голоса из Советского Союза. Меня послушали, и на следующий день я начал работать. Для советского артиста это означало большую привилегию. И с первых же дней, надо сказать, я стал великолепно зарабатывать на жизнь – как средний француз. Писал новые песни в соавторстве с парижскими текстовиками, быстро выучил французский язык…
+

– А если бы ваш дебют как шансонье провалился? Готовы были работать таксистом или подметать улицы?

– Конечно, можно было пойти на что угодно, но зачем, когда у меня есть голос? Я пел, и публике это нравилось. А если бы не понравилось, наверняка пришлось бы подметать – кушать же хочется! И ничего зазорного в этом нет.
+

– Вас не угнетала слава «кабацкого» певца?

– Я знал многих людей, готовых подметать улицы и убирать туалеты, лишь бы покинуть Советский Союз. Я же продолжал заниматься делом всей своей жизни – пел. На Западе жили и творили мои кумиры – Нэт Кинг Коул, Фрэнк Синатра, Элла Фицджеральд, Луи Армстронг… Они тоже работали в «кабаках» – то есть в престижных ресторанах, кабаре, ночных клубах. Между прочим, будучи, как про меня в СССР говорили, «кабацкой звездой», я представлял Францию на Международном фестивале песни в Вашингтоне, посвящённом 200-летию Америки. В нём участвовали одни суперзвёзды! Я был там одним из немногих эстрадных певцов, выступал в одном концерте с Ростроповичем, Новоорлеанским симфоническим оркестром, другими выдающимися музыкантами. Кроме того, я заключил пятилетний контракт с одним из лучших казино Лас-Вегаса «Империал палас», согласно которому должен был там петь 180 дней в году. Там я познакомился с Синатрой, Томом Джонсом, Шер. В выходные мы ходили друг к другу в гости и, можно сказать, дружили…

Разница между мной и её лошадью

– Прилетев в Париж, вы знали по-французски лишь фразу «шерше ля фам». Познание, судя по вашему характеру, неслучайное. Долго искали спутницу жизни?

– Да, примерно пару месяцев. У друзей была знакомая, такая типичная родовитая француженка из очень богатой семьи. Таких семей, чьи родословные уходят глубоко в древность, всего-то не более трёхсот осталось на всю Францию.
+

– Как же вы её соблазняли, неужели песнями?

– Не-не-не! Наверное, ей со мной очень хорошо было. Кстати, вспомнил один курьёзный момент, связанный с этой девушкой. У них в Рамбуйе (это 50 км под Парижем, рядом с президентской резиденцией) – огромные поместья, они передаются только по наследству, только членам этой семьи и каждому члену семьи положена своя лошадь. Так вот! Однажды она в порыве страсти на полном серьёзе призналась мне: «Жан, теперь я не знаю, кого я люблю больше: тебя или свою лошадь». Это была первая моя француженка. Но не последняя…
+

– С кем-нибудь из бывших или настоящих «наших» вы там общались?

– Дружил не дружил, но общался со многими. В своё время я встречался с Высоцким (когда он приезжал в Париж, он частенько заходил в мой ресторан «Две гитары») и Шемякиным, в Америке – с Бродским. Но и там я остался человеком «не тусовки».
+

– Такое ощущение, что тщеславие никогда вас особо не мучило?

– И – слава Богу!

– Но ради чего-то вы всего этого добивались, значит, был какой-то стимул?

– Знаете, мой самый главный стимул в жизни – это женщина! Женщина – это вообще двигатель всего земного шара и на земном шаре, это ось Земли. Творческие люди это особенно остро чувствуют и понимают.
+

– Для вас такое понятие, как ностальгия, существует? Переехавший в Германию наш знаменитый клоун Олег Попов утверждает, что это чувство испытывают одни бездельники.

– Не согласен абсолютно. Вот я всю жизнь был очень занятой человек, но в моей коллекции мировой музыки есть народные русские мелодии в аранжировке таких признанных мастеров, как Поль Мориа, Джеймс Ласт, и когда я некоторые из них слушаю, то у меня каждый раз комок подкатывает к горлу. Я не могу объяснить, что это такое, но я говорю, что это ностальгия.
+

– Если не общением, тогда чем заглушали ностальгию? Работой? Или, может, армянским коньяком?

– Отвечу так: моя ностальгия на русскую водку не распространялась. А лёгкую выпивку я мог себе позволить только в одном случае – когда рядом была великолепная женщина. Уверен, что только этим ностальгию и можно было заглушить. Красивая француженка, итальянка или англичанка… О, это прекрасно!
+

– Говорят, в Лас-Вегасе вас называли «сердцеедом», потом «русским Фрэнком Синатрой». Как вы к этому относились?

– Никак – пропускал мимо ушей. В последние годы я услышал, что в России появилось столько своих фрэнков синатр – хоть засаливай в бочке на зиму! Поэтому я от этого прозвища, данного мне американцами, отказываюсь: с русской подачи оно уже имеет какой-то отрицательный оттенок.
+

– Жан, вам приписывалось много звёздных романов, в частности, с «Анжеликой» Мишель Мерсье и даже с шахиней Ирана, но вы всегда умело уходили от конкретных ответов.

– Вы знаете, я эту традицию не нарушу и сейчас. Сейчас – тем более. И вот почему. Когда мне было 18–20 лет и у меня с кем-то был роман, я категорически не любил красоваться перед друзьями, что, мол, прошлой ночью я был с такой-то. Я считал, что рассказывать об этом – нечистоплотно.
+

– Тогда провокационный вопрос. Крутя шашни с шахиней (мы же не называем её имя), вы же жизнью своей рисковали. Шейхи, знаете ли, люди мстительные…

– Ха-ха-ха! А я и не признавался, что у нас что-то было.
+

– Кстати, Татлян случайно не д’Артаньян? В смысле – любитель подраться?

– Нет. К счастью, у меня есть способность просчитывать все варианты, как в шахматной партии, и благодаря этому избегать ненужного «кровопролития».

«Дочь моей тёщи»

– Не могу не спросить: почему вы вернулись в Россию?

– Когда приехал после 19-летнего перерыва, одна женщина сказала: «Я вас так любила, а узнав, что вы уехали, осуждала. И только много лет спустя поняла, что вы правильно сделали». Теперь есть люди, которые осуждают, что вернулся. Я в шутку говорю, что им понадобится ещё много лет, чтобы и это понять… Почему вернулся? Наверное, из-за тоски по молодости, по Ленинграду, в который влюбился, приехав сюда впервые в 1959 году, по излюбленным местам, аркам, мостам, набережным. Для меня существуют два города в мире – Париж и Санкт-Петербург. Я обожаю пасмурную погоду, туман, дождь…
+

– Вы обмолвились, что по натуре жизнелюб.

– Ещё какой! Я обожаю жизнь, и я настолько дурак, что всё время хохмлю, иногда удачно, иногда нет, но я шуткой живу всю жизнь и так же продолжаю жить.
+

– Сегодняшний ваш репертуар – это только ваши старые песни?

– В основном да. Но есть и фольклорные русские песни в интересных аранжировках, симфоджазом обработанные великолепно. Иногда исполняю достаточно банальные вещи, казалось бы, давно набившие оскомину, но когда начинаю петь…
+

– Почему вы называете свою супругу «дочь моей тёщи»? Вы – Жан, она – жена, по-моему, в этой аллитерации что-то есть.

– Жена – звучит слишком официально, а «дочь моей тёщи» – красиво. Каждый год вместе я считаю за пять. Один приятель не понял: «Что, так плохо?» «Дурак, – говорю, – стараюсь наверстать годы, прожитые без неё».
+

– Расскажите о своей семье. Если не секрет, эта – которая по счёту?

– Представьте себе – первая. Раньше слишком много было соблазнов, это мешало. Я рассуждал так: я же не могу быть настолько эгоистом, чтобы только одну женщину осчастливить. Но сегодня я рассуждаю по-другому. Моя семья живёт в Питере, нашему браку уже более двадцати лет. Хотя у меня двойное гражданство – России и Франции.
+

– Она француженка?

– Нет, она чистокровная русская, к тому же у неё аристократия внутренняя. Как говорил мой отец, «не важно, какой титул аристократический, главное, чтобы человек душой был аристократом, благородным». Её предки из Костромской губернии – это же старая Русь, где не было ни татар, ни монголов. Она настолько блондинка – белобрысая, как альбинос, у неё серо-голубые прозрачные глаза и светло-прозрачная душа. Чистота необыкновенная – таких больше нет.
+

– И чем занимается эта женщина, пришедшая, судя по вашему рассказу, как будто бы из русских народных былин?

– Она бывшая балетная, но сейчас моя любимая девочка – «пенсионерка». Она на даче разводит цветы – там у нас необыкновенной красоты мини ботанический сад, выращенный её руками. За это я её называю «маленьким Мичуриным». Но как зовут дочь моей тёщи – не скажу. Семья для меня святое, боюсь дурного глаза.
+

– Сегодняшний «возвращенец» Жан Татлян – богатый и счастливый человек?

– Я не миллионер долларовый и не миллиардер в рублях. Но душой я самый богатый и счастливый человек на свете. А остальное – мелочи…
+

Беседу вёл Андрей Колобаев

Фото из архива А. Колобаева