Я начальник, а они не боятся!

Томительное ожидание перед кабинетом художественного руководителя Московского драматического театра Армена Джигарханяна. Нервничаю.

В руках — планшет. В каждом «окошке» браузера — его интервью разных лет.

Время тянется, как вереница материалов, заботливо предлагаемая Яндексом. И вот я — в кабинете Армена Борисовича. На стенах — портреты и фотографии. На столе — кошки-статуэтки.

— Вита! — зовет Армен Борисович одну из помощниц. — Вита!!!

Тишина. Вита не появляется.

— Никто не слушает, никто! Я начальник, а они не боятся, представляешь? — то ли в шутку, то ли всерьез вздыхает Армен Борисович. — Это самое страшное.

— А должны бояться?

— Обязательно! Обязательно должны бояться!

— Вы в свое время кого больше боялись — Эфроса или Гончарова? (В 1967 году Анатолий Эфрос пригласил Армена Джигарханяна в Ленком, откуда в 1969 году он перешел к Андрею Гончарову в Театр им. Вл. Маяковского. — «ВМ».)

— Я всех боялся.

— Можно выстроить худруков по уровню вызываемого страха?

— Ты не понимаешь, о чем речь, солнце мое, — Армен Борисович мягко и одновременно хитро улыбается. — Ты торговлю со мной ведешь. Репертуар театра делали Эфрос,Гончаров, Захаров. А меня они в свои постановки или брали, или не брали. Но существует русский народный страх… Он обязателен. Причем на этом строится идеология. И ты напрасно думаешь, что это Иисуса Христа не касается. Это он говорил, что надо бояться. «Иначе мы тебя накажем», — объяснял Иисус Иванович.

— И как же страх взращивать в артистах? Есть приемы?

— Нет. Просто я должен быть самым интересным артистом и режиссером. Я был немного знаком с Тарасовым, хоккейным тренером. И вот про одного хоккеиста он сказал: «Хороший». У него спросили: «Почему же вы его не берете в команду?» И Тарасов ответил: «Он лучше, чем я. Тогда я должен уходить». Это так, солнышко мое, это так… И придумано это не нами. Лидер — тот, кто больше знает и умеет.

Мы имеем то, что заслуживаем

— Борис Беленький, создатель фестиваля «Лига Синей птицы», сказал, что театр начинается с ребенка. А вы помните первый спектакль, который посмотрели в детстве?

— Конкретный не помню. Мы постоянно ходили в театр с мамой. Она любила театр.

Мы с ней были вдвоем (отец ушел из семьи, когда Армену Борисовичу был месяц. — «ВМ»), и она не могла оставить меня одного. Знаешь, может, я актером стал благодаря маме. Думаю, театр на меня действовал. Видимо, еще и предрасположенность была.

Если бы была на театр аллергия, я бы актером не стал.

— А самое сильное детское впечатление от театра?

— Я видел великие спектакли.

«Отелло» в изложении армянских артистов, например. Ничего не понимал, но чувствовал энергию, которая шла на меня. Приведу пример. Это было очень давно. Я жил в Ереване, и нам дали командировку — отправили посмотреть «Гамлета», которого Питер Брук привез в Москву. Тогда я впервые увидел нечто, что до сих пор не могу найти слова, чтобы это описать. А ведь тогда я даже не знал, что to be or not to be — это «быть или не быть». Но я видел, как человек сходит с ума! Это был Гамлет, который решал: быть или не быть.

— Все тот же Питер Брук в своей легендарной книге «Пустое пространство» еще в 1968 году написал, что мы катарсис подменили эмоциональной парилкой, любовь путаем с сексом, а магию — с фокусничеством. Больше 40 лет прошло — ничего не изменилось. Почему?

— Не ответим мы с тобой на этот вопрос. Я думаю, мы имеем то, что заслуживаем.

Если у нас есть какая-то проблема, то возникает новое желание проникнуть во что-то. Мы соизмеряем со своей жизнью то, что видим, касается нас это или нет. Хорошее искусство — это то, когда тебя касается происходящее на сцене. Неправильно, если ты спокойно смотришь и думаешь, что то, что ты видишь — из жизни негров, оно тебе неинтересно. Шекспир наш любимый написал про Отелло, и оказалось, что чувства Отелло гораздо серьезнее, чем цвет кожи. Помнишь, он говорит: «Я черен»?

— Брук делит театр на живой, священный, и театр как таковой… В Москве очень много театров. Какие из них живые, а какие — неживые?

— Нет такого вопроса, даже не пытайся туда зайти. Мы с тобой идем в поликлинику, чтобы выяснить, к примеру, надо зуб вырывать или нет.

Ты будешь смеяться, но и в театр мы идем за этим же — ради того, чтобы понять, почему у нас изо рта идет запах. В театре нельзя быть хладнокровным — потому что тогда проблемы своей мы не решим, что бы нам там не сообщили.

Детям надо предлагать правду и не бояться

— Если говорить о детском театре… Психологи уверяют, что у современных детей клиповое сознание. Чем театру сегодня зацепить ребенка?

— Только правдой и истиной. Не бояться показывать правду.

Когда у меня спрашивают, можно ли что-то детям показывать, я отвечаю: «Все можно». У меня была приятельница, педагог в консерватории.

И она пригласила меня на концерт. Девочки 12–13 лет играли Моцарта, и я подумал: как же они его играют?! А сейчас думаю: Моцарт — это божественное, это прямее нас, а мы заняты своими комплексами. Если у меня завтра будет возможность опять поставить Шекспира и у меня спросят, можно ли это смотреть детям, я скажу: «Можно!» Потому что в тексте Шекспира — не только слова. Там энергетика.

— А в каком возрасте ребенка можно повести в театр?

— На второй день после рождения! Я в театре всю жизнь работаю, и, не стесняясь, говорю, что театр, может, самое серьезное, что есть у человечества. Раньше была церковь. А после церкви — театр.

Туда мы приходим, чтобы нам ответили на какие-то вопросы. Если сказать проще: чтобы ответили — быть или не быть.

Мы верим, что родится шедевр

— В 2011 году вы снова вышли на сцену, хотя когда-то зарекались больше этого не делать.

— Оказалось, что в игре есть необходимость, я нуждаюсь в ней.

— Театр по-прежнему для вас эликсир жизни?

— Да. Но это я о серьезном театре. Есть много людей, которые пытаются играть в театр, а это опасная вещь. Детей туда пускать нельзя. И я против того, чтобы в кино маленькие играли. Психиатрия скажет, во сколько лет можно играть. Знаю, что детей готовят к киносъемкам, боюсь, это варварство.

— А в каком возрасте можно играть на сцене?

— Шопенгауэр настаивал, что творчеством можно заниматься до 54 лет… Нельзя после играть любовь, это подмена. Я вот давно потерял эти ощущения. Если укол делают и ты понимаешь, что тебе больно, это одно. А если стало тупо — все, кино кончилось.

— Чтобы максимально вживаться в образ, актер должен быть максимально «пустым» или наполненным — знаниями, впечатлениями?

— Как ему удастся. Никто не знает. Я придерживаюсь мнения, что актер должен быть образованным. Но если он не знает, но «проскакивает» удачно — мы не обратим на его незнание внимания.

— Многие помнят эпиграмму Гафта: «Гораздо меньше на земле армян, чем фильмов, где играл Джигарханян». Вы же не раз говорили, что лучше поистрепаться, чем заржаветь…

— Это армянская пословица.

И я по-прежнему считаю, что актер должен много работать.

Потому что мы не знаем, из какой любви родится ребенок, уж прости за эти слова. Мы хотим многого, но насколько наше «хочу» совпадает с нашим «могу». Когда мы начинаем что-то репетировать, мы верим, что родится шедевр. Но нормальный человек понимает, что он может упасть. И не надо этого бояться.

— Когда вы создавали театр, в труппу пришли ваши ученики.

— Никого не осталось. Но это нездоровое слово — «ученики».

Нет таких. Помнишь фразу Станиславского: режиссер умирает в актере? Это самое сложное. Я признаюсь сейчас: очень сложный вопрос, насколько мы отражаемся друг в друге. Знаю единственное: театр — суперсерьезная и суперстрашная история…

— Есть что-то, не связанное с театром и кино, чем вы гордитесь?

— Был у меня кот, вот видишь, мы вместе тут, — Армен Борисович улыбается и показывает на календарь на столе. С календаря смотрят вместе: актер и дымчатый кот. — Он у меня прожил 20 с лишним лет. Я не сентиментален, жестокий циник. Так вот. Кот жил в Америке, бедняга.

И когда мне сообщили, что он умирает, я полетел в Америку, чтобы с ним попрощаться. Вот этим я горжусь. Не стесняясь это говорю. Хотя ты можешь сказать: какой кот, когда тут Майдан?!

— Что бы вы, сегодняшний, сказали себе, провалившемуся когда-то на экзаменах в ГИТИС? (Армен Джигарханян после неудачной попытки поступить в ГИТИС в Москве вернулся в Ереван, устроился работать на «Арменфильм» помощником оператора, а в 1954 году поступил в Ереванский художественно-театральный институт. — «ВМ».)

—  Ты даже не думай об этом. Я хорошую жизнь прожил.

Туда уехал, там поиграл, сюда вернулся, мог бы и туда вернуться… Я всегда такой пример привожу: на свете есть радуга, семь цветов. Мы же отдельно не рассматриваем цвета? Мы знаем радугу. Поэтому все остальные разговоры — из серии сердце сердцу кается.

Знаешь гениальные слова Ницше? «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Запомнила? Не пропусти...

Это гениальное утверждение.

Армен Борисович замолкает, уходя в свои мысли. Возможно, что-то вспоминает, а возможно… 

— Вита! Вита!!! Всех выгоню с работы!

Заходит Вита, излучающая спокойствие и доброжелательность. Действительно, не боятся. Может, и к лучшему...

— Что решили? — обращается к ней Армен Борисович, и голос его звучит уже не так строго.

— Нам уже пора ехать, — отвечает Вита.

— А можно еще один кадр, Армен Борисович? — вдруг спохватываюсь я.

— Со мной? Можно, — кажется, что в каждой морщинке худ рука танцуют смешинки.

Из театра мы с фотографом выходим, улыбаясь. И вдруг понимаем, что никого не боимся.

Автор материала

Елена Смородинова, корреспондент «ВМ», самозабвенно любит театр, в котором бывает почти каждый день, стараясь не пропустить новую постановку.