Перевод  Нелли Аваковой

В данной книге  повестей прослеживается живая проза, наполненная звуками жизни, своеобразными героями, которые выглядят, может быть, чуть наивно, однако поэтично. Но самое главное: все они — живые люди, уставшие от несправедливости, зла горя. Описание их историй помогает продолжать жить и смотреть на мир новыми глазами, с другого ракурса. Помогает любить и прощать, ибо тот, кто прощает, делает благо, в первую очередь, своей душе только после прощает оступившегося, согрешившего, иногда против своей воли.

Автор не делит людей на хороших и плохих, на друзей и врагов. Для него все люди — творения Бога, приносящие радость разочарование; помогающие расти, развиваться, закалять дух… ибо смысл жизни, в первую очередь, следует искать в духовной категории.

 С каждой строкой  повестей  мы погружаемся в мир горного края под названием Нагорный Карабах, где со времен Страбона хлеб родится с зерна, выпавшего из колоска; пчелы роятся на деревьях, а мед течет с листьев…

Памяти моих сыновей

посвящается

ДАЛЕКО В ГОРАХ

ПРОЛОГ

Много персиковых деревьев в нашем селе. Деревья эти расцвели сейчас, и цветы их — красно-фиолетовые — купаются в лучах прозрачного весеннего солнца. Повсюду в селе, во дворах, у старых разрушенных строений загорается красочная ярмарка пламенных цветов…

Деревья расцвели, и я сегодня впервые увидел, что у персикового дерева, растущего у дороги, ведущей в село, сломалась ветка. Весь день думал об этом. О том, что ветка эта сломалась, потеряла свою весну и что она не увидела этих цветов, которые цветут сейчас и будут цвести каждый год, когда придет весна, и персиковые деревья расцветут вновь красно-фиолетовыми цветами…

Долго смотрю в сторону ущелий. Из этих ущелий, извиваясь, дорога входит в село. Там, на ее обочине, одиноко и печально стоит раненое персиковое дерево. Я пристально смотрю в эту сторону,

постепенно вместо персикового дерева передо мной возникает непроглядная мгла, и в этой мгле я вижу Ее. Она улыбается мне, но улыбка ее печальна. Я ловлю себя на том, что шепчу ее имя: «Аргина».

«Аргина!» — слышу я собственный голос, но этот голос словно чужой мне, будто идущий издалека… Однако в следующее мгновение тает мгла, видение исчезает, и я снова вижу у дороги, ведущей в село, одинокое поникшее персиковое дерево, у которого сломалась ветка, потеряв свою весну…

— 1 —

Осень. Я стою на нашем балконе у открытого окна и смотрю вниз, на раскинувшееся на склонах ущелье, и здесь, и там, на хол-мах, наше село, которое нарядилось во все цвета осенних красок…

Пестрыми красками окрестных девственных лесов и гор покрылась также наша маленькая речушка с названием Барак Джур, которая берет свое начало в высоких горах и, зигзагообразно проходя вниз, делит наше село на две равные части, протекая через поля, овраги темные леса, течет, теряясь далеко в равнинных азербайджанских деревнях.

Прохладный осенний легкий ветерок играет на макушках де-ревьев, деревья тихо и нежно качаются, листья долго кружатся в воздухе и, как разноцветные бабочки, порхающие над водной гладью, медленно ложатся в приусадебных садах… Наша золотистая пушистая кошка Чюча, смазливая и изнеженная, одним прыжком достигает подоконника, садится прямо напротив и, глядя на меня, жалобно мяукает.

Пригрозив ей пальцем, говорю: «Чюча, замолчи!», а потом кричу на нее: «Спустись!» Но она не спускается. Повернув голову, смотрит прямо на меня и снова «мяяааууу», на этот раз жалобнее и протяж-нее. Ясно, что ей хочется быть со мной, просит разрешения. «Хоро-шо, не доставай меня, садись», — говорю я. И продолжаю смотреть вниз, на домики под жестяными крышами и прилегающие к ним приусадебные сады, несчетное множество персиковых деревьев, утопающих в убранстве.

Соседский мальчик Овик бежит за своим теленком, видимо, хо-чет загнать в хлев, а теленок, как дурачок, подняв мордочку и задрав хвост, убегает от него. Овик чуть не плачет, потому что солнце уже дошло до макушки горы Кагнахач, тени от деревьев и холмов стали удлиняться. Потом внезапно небо становится темно-синим, стадо шумно забегает в село, поднимая столбы пыли…

«Бижум, бижум…» — то там, то тут слышится голос Овика, ко-торый, протянув руку, идет за теленком, как будто умоляя того по-слушать его, остановиться. Быстро спрыгиваю с подоконника и бегу на помощь Овику. Не успеваю проделать и нескольких шагов, как до моего слуха доносится чей-то отдаленный голос: «Абик…»

Окликнули меня, хотя меня, конечно, не Абиком зовут, меня зовут Айрапет. В наших краях не обращают внимания на такие мелочи, Айрапет — удлиненный вариант, поэтому сокращенно на-зывают меня Абиком. Снова кличут меня, и я оборачиваюсь в ту сторону, откуда слышен голос, туда, где дорога, извиваясь, из уще-лья ведет в село и где на краю дороги под одиноким персиковым деревом виднеется не то грузовик, не то самосвал, возле которого стоят парень и девушка.

Солнце прощальными лучами позолотило вдали леса, а в ущелье сгущаются тени. Какое-то мгновение смотрю на них, на парня и де-вушку, и не могу их узнать. Легкий ветерок кружит волосы девуш-ки, которые, мне кажется, обязательно цвета меда, а парень снял пиджак и, размахивая им в воздухе, зовет меня. Я не могу их узнать и удивляюсь, зачем они меня зовут…

Чтобы скорее добежать, снимаю обувь и по узким улочкам между домами и приусадебными садами босиком бегу туда, где стоят де-вушка, парень и грузовик. Впереди ущелье, которое весной при таянии снегов переполняется грязной пенящейся водой, текущей бурным потоком. Я спускаюсь в ущелье, на одном дыхании пере-правляюсь через деревянный мостик, бегу, не обращая внимания на боль в ногах оттого, что бежал по мелким острым камушкам… когда я, выбравшись из ущелья, подбежал на довольно близкое расстояние от одинокого персикового дерева, резко останавливаюсь, потому что у дороги не оказалось ни грузовика, ни парня, который размахивал в воздухе пиджаком. Под персиковым деревом возле не-большого кожаного чемоданчика стоит худенькая девушка в черном лайковом плаще, лицом в сторону ущелий, и тихим голосом поет. Дует слабый ветер. Он несет на своих легких крыльях нежный голос незнакомой девушки.

Скрылась луна за тучами,

Поля, погрузитесь в сон…

Через поле проходит путь мой,

К милому пойду я домой…

Ветер усиливается. Листья персикового дерева дрожат, шелестя. Они вытягиваются по направлению ветра, переворачиваются об-ратной стороной серебристого цвета. Уже обутый, я встаю вдалеке не смею идти вперед, а персиковое дерево шумит, как талые воды в ущелье.

Голос девушки умолкает, пропадает в этом шуме. Я знаю эту песню. Почти все девушки нашего села поют ее. Возвращаясь с поля или утром, уходя на работу, они часто поют, и их звонкие голоса льются над широкими полями… Песня о каком-то черноглазом пар-не и зеленых полях. Песня неплохая, однако очень печальная.

Наконец, я отвлекаюсь от мыслей и подхожу к девушке.

— Ааа, пришел? — заметив меня, выдает девушка, прерывая пес-ню. Она широко улыбается и медленно подходит ко мне. Мое серд-це начинает стучать часто и неритмично. Она берет мою руку в свои теплые ладони.

— Как же ты вырос! — негромкий бархатный голос девушки зву-чит, как мелодия. — Ты стал уже взрослым парнем.

растерянно смотрю на нее, стараясь вспомнить, где и когда мог ее видеть, потому что внешне она мне показалась знакомой, но вспомнить так и не могу. Ее волосы блестят, будто позолочен-ные, светло-карие глаза напоминают рассветное небо цвета корицы, виднеющееся за пожелтевшими колосьями. Белокожая, с пухлыми губами, в уголке которых прячется улыбка. Она долго смотрит на меня, ее розовые губы с легкой ужимкой то улыбаются, то выдают удивление и восхищение.

Она мне нравится с первого взгляда, будто я знаю ее очень давно, будто она мне родная и пришла откуда-то издалека… чувствую, как от растерянности вспотел лоб. Для подобных случаев есть очень распространенное предложение, которое спасает людей. Я также произношу это предложение, хотя она мне совсем незнакома:

— Как вы?

— Отлично, — отвечает девушка, улыбаясь, а потом внезапно еро-шит мои волосы: — Боже мой, как он вырос, мне даже не верится.

я все стою, вкопанный, как памятник, и молчу. Я, действи-тельно, не нахожу слов… Ну что сказать сразу незнакомой девушке! Это взрослые могут за минуту придумать тысячу слов, а я… А еще говорит, что стал совсем взрослым парнем. Был бы взрослым, так бы не растерялся.

От порыва ветра одна прядь ее густых золотистых волос падает на лоб. Изящным движением головы девушка откидывает прядь об-ратно и говорит:

— Пойдем?

— Пошли! — отвечаю я по-взрослому, беру у девушки чемодан

молча иду впереди нее. Чемодан не очень-то и тяжелый, одним пальцем могу его поднять. — А где грузовик? — спрашиваю я, обер-нувшись к девушке. — Здесь грузовик стоял.

— Кажется, уехал на гумно разгружаться. Наверное, опаздывал, — безразлично отвечает девушка. — Люблю ходить пешком.

Ну, раз так, пошли пешком. Мне без разницы. Но чувствую, что она что-то от меня скрывает. Интересно, чья была машина? Кажет-ся, Армена был грузовик. Номера не были видны.

— А что за грузовик был, не помнишь?

— К несчастью, не помню, — искоса поглядывая на меня, при-щурившись, улыбается она и, умышленно меняя тему, добавля-ет: — В другом месте тебя увидела бы — не узнала, Абик, ты очень изменился.

Наверное, за все время моего существования мне впервые не по-нравилось это «Абик». Вроде, звучит нежно, но в то же время есть этом что-то издевательское. И я говорю:

— Меня зовут не Абик.

— Как же так? — удивляется она. — А как?

— Не Абик, — повторяю я уверенно и, сам не знаю зачем, даже немного сердито. — Меня зовут не Абик, а Айрапет… В моем свиде-тельстве о рождении так и написано: «Восканян Айрапет».

Девушка неожиданно начинает смеяться. Немного наклонив го-лову, она смеется радостно и громко. В ее смехе на мгновение тонут шелест листьев и журчание речки Барак Джур. Потом она, прикусив белоснежными зубами губу, улыбчиво смотрит на меня:

— Ты чудесный мальчик, Абик, — наконец выговаривает она… Опять… Я останавливаюсь, смотрю на нее. Она будто разговари-

вает с маленьким ребенком. Я хочу повторно культурно напомнить ей мое настоящее имя, но девушка будто читает мои мысли:

— Нет, — говорит она. — Айрапет — длинное имя, мне больше нравится Абик…

Ее большие глаза блестят непонятным блеском, не то с просьбой, не то с издевкой… Ну, попробуй устоять перед этим взглядом! И я говорю:

— Ладно. Зови, как тебе нравится, — улыбаюсь откровенно, — тебе можно…

— Благодарю. У тебя доброе сердце, Абик.

Это невероятно. Теперь уже мне нравится имя Абик. Наверное, даже обижусь, если она вдруг захочет назвать меня моим полным именем. Нет, очень интересна и удивительна жизнь наша…

Я, не чувствуя тяжести чемодана, иду впереди, но не намного, так, чтобы суметь время от времени тайком поглядывать на нее. Мне неудобно спрашивать у нее, кто она, откуда приехала и почему позвала именно меня? И кто этот водитель грузовика, откуда он знает меня? Может, из соседнего села? И все-таки удивительно… Ничего, если будет нужно, она сама скажет.

Девушка смотрит то в сторону отдаленных гор, куда уже село солнце, то останавливается и полными слез глазами смотрит на дорогу, которая выходит из ущелья, погружающегося в темноту.

тоже оборачиваюсь и смотрю в сторону ущелья.

— Тартарское ущелье, — говорю я, чтобы прервать молчание.

— Где? — Девушка слегка касается моей руки, обдавая меня при-ятным ароматом духов. Она опять привычным движением головы откидывает со лба прядь волос и, напрягая зрение, спрашивает: — Где? Я ничего не вижу.

— Отсюда не видно. Посмотри туда. Видишь, там, за перевалом, глубокое ущелье в густом тумане? По этому ущелью через леса течет река Тартар. Бывает, с ребятами ходим купаться в реке или ловить рыбу. А по ту сторону Тартара — гора Мрав…

Горы и ущелья, поля и леса покрылись нежной вечерней вуалью, временами глухо перекликаются ночные птицы, а там, далеко, как сказочное явление, стоит гора Мрав, купаясь в последних золоти-стых лучах уходящего солнца…

Девушка долго смотрит поверх бесконечных гор и ущелий в сто-рону Мрав-сара.

— Боже мой, какой красивый край… — сама себе, только губа-ми, шепчет девушка, не отрывая взгляда от горы, и так же, глядя вдаль, говорит: — Удивительно, почему я раньше всего этого не замечала?

— Когда?

Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, она неожиданно говорит:

— Сколько тебе лет, Абик?

— Мой отец говорит, что уже не маленький, — пробую я отшутиться.

— Ясно, — кивает головой девушка. — Одно время я тоже была не маленькой. Я сейчас тоже не маленькая, так ведь, Абик? Ты согласен со мной?

— Согласен, — открыто улыбаюсь я и, не зная зачем, гово-рю: — Наше село красивое. Во всем мире такого села нет. А осенью оно исключительно красивое.

— Осенью везде красиво, — говорит девушка.

— Не знаю, — пожимаю плечами. — Осенью я нигде не был,

 

Мы входим в ущелье, некоторое время идем молча, где-то в глу-бине леса тоскливо кричит сова, видно, готовится к ночной охоте. Ее жуткий крик может с непривычки навести на человека ужас. Может, поэтому девушка легонько касается рукой моего плеча вполголоса говорит:

— Как ужасно… Это кто так закричал?

— Ночная сова, — говорю я безразличным тоном, — ничего страшного нет. А у вас что — нет сов?

— Нет, — непонятно зачем стонет она. — У нас не бывает. Я ро-дилась очень далеко отсюда, за тысячу ущелий и гор. Ты хорошо знаешь географию? — неожиданно спрашивает девушка.

— Конечно, — моментально отвечаю я.

— Я родилась там, где самое большое в мире озеро и самое ма-ленькое море. Там есть город, похожий на Неаполь, даже красивее, чем Неаполь. В этом городе я родилась, и у нас нет сов.

долго думаю, пытаясь угадать название города, где родилась девушка, но ничего не получается. Неловкая ситуация, я даже чув-ствую, как краснею. Но она этого не замечает, конечно, потому что в ущелье темно. Узкая дорожка ведет на другую сторону ущелья, перед нами появляется село со светящимися местами окнами, мычанием коров и окриками людей.

— Вот здесь, на холме, наша школа, чуть ниже — клуб, в стороне от клуба и сельского магазина — здание больницы. Наш дом как раз возле больницы.

— Знаю, Абик, — говорит девушка.

подозрительно смотрю на нее: откуда ей известно все это, и имя мое знает, и где наш дом, тоже знает. Но спросить об этом снова не рискую. А она опять, будто прочитав мои мысли, говорит:

— Ведь я же была здесь, Абик. Правда, один раз, но была. И с это-го дня прошло уже несколько лет.

— Несколько лет? — переспрашиваю я.

— Да, я тогда перешла в девятый класс. А ты был маленьким, очень маленьким мальчиком.

— А где ты жила? — осторожно спрашиваю я. — У кого?

— Конечно, у вас, — улыбаясь, отвечает она. — Ты что, издева-ешься надо мной, Абик?

Значит, идем к нам домой… Я чуть не схожу с ума от радости. Потом она молча углубляется в какие-то свои мысли. Вообще я заметил, что она умолкает с полуслова и, задумавшись, смотрит неопределенном направлении. Бывает же так… Чтобы девушке не было скучно со мной, я пробую отвлечь ее разговорами:

— А весной наша речка Барак Джур разливается, становится бур-ной, и журчание ее раздается в горах и ущельях.

— Неужели? — задумчиво произносит девушка.

— Да, и еще как! Временами, когда начинается таяние снегов в го-рах, она вырывает с корнями ветхие деревья и несет дальше. А в по-запрошлом году в нижней части села река унесла буйвола. Почти все село — стар и млад — бежали вдоль реки, но что они могли сделать!..

— А теперь ничего не уносит?

— Сейчас?! — усмехаюсь я. — Что должно уносить осенью, сей-час только желтые листья приносит из лесов, да день и ночь шумит ущелье.

Мы на минуту останавливаемся и молча прислушиваемся. Внизу темноте действительно тихонько, монотонно шумит наша люби-мая речка Барак Джур: «виш-ш-ш… виш-ш-ш…»

— Интересно, — произносит девушка с тем же задумчивым видом, но я ясно вижу, что ей не интересно ни то, что наша речка весной разливается, принося в себе снесенные деревья, ни то, что осенью она мелеет и спокойно журчит среди камней. И, действительно, что интересного есть в этом? Для того и река, чтоб разливаться и бурлить.

быстро меняю тему разговора.

— Тебе ведь нравится наше село?

— Да, красивое село, окруженное полями, лесами, горами… Ска-зочно красивое.

— Весной еще красивее, — радостно говорю я, потому что вижу, что она снова проявляет интерес к нашему селу. — Деревья цветут, садах переливаются птицы, из леса доносится радостное вещание кукушки…

Девушка внезапно оборачивается, показывая на поникшее оди-нокое персиковое дерево, растущее у главной дороги в село, под которым недавно стояла, и говорит:

— Это персиковое дерево также цветет?

— Еще как! — оборачиваясь, отвечаю я. — В селе как раз первым расцветает это дерево.

— И ты, конечно, обрываешь цветущие ветки, — говорит она. Честно говоря, я в жизни не оборвал ни одной ветки с этого дерева. Зачем мне? Но, не зная почему, я говорю:

— Да, обрываю. Очень красивые цветы на нем — красно-фиоле-товые. Обрываю в основном те ветки, на которых больше цветов…

Девушка смотрит на меня не то разгневанно, не то с досадой:

— И тебе не жалко?

— Что? — меня чуть не разбирает смех.

— Дерево, — глядя прямо на меня, с опозданием произносит девушка. — Абик, дай слово, что отныне ты с этого дерева никогда не оборвешь ни одной ветки! Ведь эти ветки тоже хотят жить, — до-бавляет она, долго глядя на персиковое дерево, виднеющееся вдали сквозь сумерки. — Они также любят жизнь, любят весну. Когда ты обрываешь эти ветки, они теряют свою весну. Понимаешь, они уми-рают навечно и больше никогда не смогут увидеть те цветы, кото-рые появляются каждый год, когда наступает весна и деревья снова цветут…

Впервые слышу, что персиковые деревья тоже хотят жить, что будто они тоже любят весну. Очень удивительно. Но тут я вспоми-наю: случается, просто топором ударишь по стволу дерева, и сразу течет вода с места удара. Кто знает, может, деревья тоже плачут, эта вода — и есть их слезы…

обещаю, что никогда впредь не трону ни одно дерево, в част-ности одинокое персиковое. Хочу еще что-нибудь сказать в этом на-правлении, но уже поздно. Потому что дошли до наших ворот. Наша собака Чалка, хлопая большими ушами, бросается к нашим ногам, от радости кидается из стороны в сторону, кувыркается на земле, из-давая какие-то звуки.

— Не забыла меня! — ликует девушка и обнимает Чалку.

Чалка, наклонив голову, не моргая, смотрит на нее, хвостом ме-тет землю, от радости снова кувыркается. Совсем одурела.

Мы входим во двор, и я зову:

— Маам…

Тут открывается дверь на веранду и на лестнице появляется мама:

— Ты где это, сынок?

Однако мама не успевает отчитать меня, на мгновение удивленно смотрит на девушку, которая вошла со мной во двор, и быстро спу-скается по лестнице. Я смотрю то на девушку, то на мать.

— Аргина… — мама, протянув руки вперед, не сдерживая слез, обнимает девушку. — Моя любимая, моя родная девочка, каким вет-ром тебя принесло в наши края?

Удивительно… По щекам девушки также текут слезы. Невоз-можно понять этих женщин, вообще они плачут даже тогда, когда, наоборот, нужно смеяться.

— Абик, — тут же поворачиваясь в мою сторону, говорит мама, — быстро беги в контору, найди отца, скажи, пусть идет домой.

срываюсь в сторону здания сельсовета, которое не так уж и да-леко от нашего дома.

— Скажи, пусть идет домой, — кричит вслед мне мама. — Скажи, Аргина приехала из Баку.

Значит, этот город — Баку… И как не смог догадаться! А еще ска-зал, что хорошо знаю географию. Какой позор…

нашем селе нет девушек по имени Аргина. Я впервые слышу такое имя и оно мне безмерно нравится. Мне нравится не только ее имя, но и то, что она постоянно улыбается. Ее улыбка искренняя, приятная и немного с грустинкой…

смотрю на противоположную гору, склоны которой утопают дремучих лесах. Поднимаясь из ущелья Матур, они доходят до самого неба. Смотрю долго и вдруг мне кажется, что далеко-далеко, за тысячами гор и ущелий, вижу тот незнакомый и красивый город, котором родилась Аргина.

Да, в нашем селе нет девушки по имени Аргина. С изящной фигурой, со светлым лицом, излучающим нежную красоту и очаро-вание, с белоснежным рядом зубов и розовыми губами, она будто спустилась с небес. Такой красивой девушки не только в нашем селе, наверное, во всем мире нет. Я всех девушек нашего села сравниваю

Аргиной, хочу найти среди них одну, которая хоть немного была бы похожа на нее, но не нахожу. Такой, как Аргина, нет.

«Вииш-ш-ш, вииш-ш-ш…» — напевает наша речка Барак Джур свою заунывную старинную песню, и из лесной глуши время от вре-мени ей вторит ночная сова — протяжно и печально…

Опираясь локтями о перила веранды, я тихо прислушиваюсь к ночным голосам. В саду еле заметно качаются деревья, в ночной тишине я ясно вижу, как листья, кружась в воздухе, медленно опадают на землю… В глубине сада, не то у ограды в кустах ежевики, не то под деревьями, перебивая друг друга, беззаботно и беспрерывно поют сверчки.

Смотрю на небо… На нем сегодня звезды немыслимо яркие и крупные. Большая круглая луна медленно плывет над бездон-ными ущельями, над лесами и горами, освещая весь мир своим серебром…

— Папа, — спрашиваю я, — Луна дальше или Баку?

Отец смеется:

— Ты уже взрослый парень и тебе стыдно задавать такой глупый вопрос.

— Почему?

— Посмотри на небо, что ты видишь на нем?

— Звезды.

— Еще?

— Луну.

— Верно. А Баку видно?

— Нет.

— Ну, теперь иди и хорошенько подумай, что дальше.

Мой вопрос, наверное, был сложным, потому что ответ моего отца оказался еще сложнее… Я ничего не понял из сказанного им. Отец любит говорить загадками. Нашел время философствовать…

Со стороны высокой горы Кахнахач раздался выстрел. Луна от выстрела вздрогнула на куполах деревьев и снова продолжила свой путь в темно-синем небе. Там, далеко, на дальнем склоне Кахнахача, выстрел повторился. Наверное, браконьеры…

все время думаю об Аргине. Вспоминаю, как ее алые губки колдовским выражением произносят армянские слова, совершен-но не похожие на наше наречие, как смотрят ее большие красивые глаза, пронизывая до глубины души, как улыбается, как ходит.

Я, откровенно, не могу не думать о ней… потому что для меня даже произносить ее имя — уже большая радость…

Аргина надела синее платье, которое ей очень идет. В нем она обворожительна. Я ей говорю:

— Ты стала еще красивее.

— Правда? — смеется Аргина, берет мою руку в свои теплые ладо-ни и, улыбаясь, говорит: — Деревенский воздух мне идет…

Отец тоже безмерно внимателен и любезен по отношению

Аргине. Во время обеда, сидя за столом, я каждый раз, наблюдая исподтишка, замечаю, как он теряется, встречаясь с ее взглядом, радостная улыбка не сходит с его лица, а глаза блестят улыбчиво. В таком хорошем настроении я вижу отца только в праздничные дни и чувствую, что сегодня тоже для него праздник, может, даже очень большой. Я чуть с ума не схожу от любопытства, потому что, в конце концов, не знаю, кто такая Аргина и зачем она приехала к нам до-мой. Не лето же, чтоб отдыхать!

— Дорогая Аргина, нет в мире ничего дороже и слаще дружбы, — говорит отец, повторно наливая рюмку и медленно поднимаясь места.

отца привычка такая — как выпьет одну рюмку, начинает под-ряд предлагать тосты.

— Чего встал? Сидя говори, — без злого умысла замечает мать наливает густое ежевичное вино себе и Аргине.

— Нет, Арус, ты не знаешь, по новому закону тамада должен гово-рить стоя. — Да, дружба очень дорогое и сладостное понятие, жизнь без дружбы, без друзей — будто мир без ясного солнечного света. Дружба приумножает нашу радость и наполовину уменьшает горечь нашей жизни. Даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ожидают твоего выздоровления, как радостного праздника. Твое здоровье, Аргина…

— Не  понимаю,  сколько  можно  пить  за  здоровье  Аргины?  — поддельным удивлением спрашивает мама.

— Господи, что за характер у нее? Я что, не имею права голоса, зачем мешаешь? Когда ты говоришь, я тебе мешаю? Я тебе не ме-шаю, нет? Будь добра, ты мне тоже не мешай.

Когда отец говорит, трудно догадаться, где он шутит, а где гово-рит серьезно. Сейчас, конечно, шутит. Вроде, обидевшись на мать, он переходит на сторону Аргины.

— Добро пожаловать, дорогая Аргина! Ты решила работать в на-шем селе. Очень хорошо сделала, мы искренне рады тебе. Но, пре-жде всего, ты должна всей душой полюбить свою работу, посвятить себя этому, потому что нет больше удовольствия, чем посвятить себя любимой работе. Я, например, люблю свою работу. — Отец уже чувствует себя на седьмом небе. — Около десяти лет я отвечаю за животноводство всего колхоза.

— Хорошо, что сказал, а то подумали бы, что ты хозяин села, — спокойно перебивает мама и тайком подмигивает Аргине.

— Ну, иди, не пей… — смеется отец и одним глотком выпива-ет тутовую водку. — И сам тут, и тутовая водка имеют целебные свойства, — продолжает он. — Поэтому Карабах — страна долго-жителей. Я тебе расскажу одну историю, послушай. В Карабахе один очень старый человек сидит на обочине дороги и плачет. «Что случилось?» — спрашивают его. «Старший брат меня избил», — от-вечает. Удивляются: он такой старый человек и у него есть старший брат?! «За что избил?» — спрашивают. «Когда отец вошел, я не встал», — отвечает.

Аргина от души смеется.

— Дорогая Аргина. В этом огромном мире не нашлось человека, кто бы понял меня. Вижу, ты меня понимаешь…

Он хочет снова налить водки, но неосторожным движением руки роняет бутылку, и пока мама успевает ее поймать, водка выливается на скатерть, распространяя на всю комнату резкий запах тутовки.

— Очень хорошо, — смеясь говорит мама, — больше нормы не пей.

— Арус, сегодня можно, — говорит отец, смотря на Аргину, — сегодня исключительный день: у нас дорогой гость. Иди, принеси другую бутылку. И, между прочим, — добавляет он, — я не шучу. Тутовая водка действительно имеет большое целебное свойство.

помощью Аргины мама меняет скатерть, тарелки снова рас-ставляются на столе. Мама идет на кухню за водкой. Используя под-ходящий момент, я тоже бегу на кухню.

— Мам, — говорю я, — мам…

— Что, Абик, дорогой?

— Мам, Аргина нам кем приходится?

Мама с удивлением смотрит на меня:

— Ты с ума сошел, сынок, — улыбается она.

— Совершенно нет, — отвечаю я и, как доказательство того, что я не сошел с ума, как и полагается нормальному человеку, продолжаю тихим басом:

— Мам. Неужели, не знать чего-то и спрашивать — это признак сумасшествия?

мама улыбается и говорит с подозрением:

— Потом, Абик, потом расскажу, сейчас времени нет, — и сует мне в руки бутылку водки, — это отнеси, а я принесу горячую хашламу.

Сегодня воскресенье. Солнце едва поднимается из-за противо-положных гор. Воздух свежий и прозрачный. Село находится в тени, потому что солнечные лучи пока не спустились в наши ущелья.

смотрю в сторону горы Сарнатун, где уже взошло солнце. То тут, то там заливаются ранние птички, звонко кукарекают петухи. Там, внизу, возле родника, кто-то из девушек начал петь, потом девичий голос затих, потому что Максим завел трактор и песня затерялась в гуле мотора.

Мама кормит кур, разбрасывая горстями корм по двору, как сеяльщик разбрасывает зерно во время сева на пшеничном поле. И при каждом движении маминой руки наша дурная собака Чалка прыгает в кучу кур, разгоняя их в стороны.

Тихонько, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Арги-ну, я на цыпочках спускаюсь во двор, чтобы умыться под умываль-ником. Мама мне кое-что рассказала уже про Аргину. И я почему-то люблю ее еще больше. Мама сказала, что Аргина очень похожа на свою мать Диану, по ее словам, самую очаровательную женщину на свете. После окончания медицинского института они с тетей Дианой ровно три года работали вместе в одной больнице, были как родные сестры и до сих пор не забыли друг друга.

— Аргина — ее единственная дочь, — говорит мама, — ей уже двадцать один год и в этом году она окончила педагогический институт. А ты что, сам не помнишь Аргину? — неожиданно спра-шивает она.

— Нет, мама, откуда мне помнить?

— Она была у нас дома… и это было будто вчера. А ведь несколько лет прошло… Тогда еще школу не окончила, по-моему, в восьмом классе училась. Или в девятом, не помню. С мамой приехала. Потом мама уехала, а она оставалась у нас около двух месяцев. С короткой стрижкой, красивая, целыми днями крутилась в саду, прислушива-ясь к пению птиц, а Чалка бегала за нею.

— А Чалка за ней? — спрашиваю я, смеясь, сам не зная, почему…

Я готовлюсь задать следующий вопрос, однако на балконе длинном бархатном халате появляется Аргина.

— Ой, какое чудесное утро! — говорит она, широко раскрывая руки, будто пытаясь обнять этот большой и прекрасный мир, осве-щенный лучами утреннего солнца.

— В нашем селе каждое утро чудесное, — с гордостью говорю я. Аргина, прищурившись, мечтательно смотрит в сторону далеких

гор, а мне, не знаю почему, кажется, что она в этот миг мысленно находится в своем красивом приморском городе, который стоит от-сюда за тысячу гор и ущелий. Честно говоря, мне самому эта мысль не нравится.

— Ваш город, наверное, очень красивый? — усмехаюсь я, глядя на мгновение туда, где гора упирается в небо.

— Очень, — произносит Аргина, даже не обращая внимания на мой тон.

— А почему ты приехала сюда? — спрашиваю я с любопытством невольно смотрю на маму. Она с укоризной качает головой: мол, постеснялся бы. Пусть с опозданием, но я тоже жалею, что задал глупый вопрос. А Аргина молодчина, совершенно не обижается. Она, как прежде, беззаботно улыбается и с нежностью ерошит мои волосы.

Мама поднимается в дом, наверное, готовить завтрак.

— Как идут твои дела в школе, Абик? — спрашивает Аргина нео-жиданно. — Хорошо учишься? Вопрос действительно неожиданный, но я ни на грамм не растерялся, потому что у меня есть готовый от-вет (все взрослые задают этот вопрос, сами не зная, зачем, а у нас ответ готов на всякий случай).

— Отлично, — говорю я.

— А как у тебя с русским языком? — не отстает Аргина.

Если снова скажу «отлично», она мне не поверит — почувствует, что в моих словах немного не хватает соли. Что делать? В таких слу-чаях врать я не могу, хотя, конечно, чтобы выходить из подобных глупых ситуаций, иногда не помешало бы. И я говорю:

— Ничего. Между тройкой и четверкой…

— Вот это уже не дело, — недовольно качает головой Аргина.

тоже понимаю, что не дело, но что могу сказать… Тем не менее, спрашиваю с наивным видом:

— Почему?

— Геройски объявляешь «отлично», а по русскому языку…

— Специально не ставят, — отвечаю я азартно-вызывающе. Это старый и проверенный способ. Все ученики в мире, когда пятерка или четверка, говорят «получили», а когда тройка или двойка — «по-ставили». И громко добавляют, что учили на пятерки, но не ставят. Есть такие, кто верит. Но Аргина, кажется, не верит мне и с хитрой улыбкой говорит:

— С завтрашнего дня русский язык у вас буду преподавать я.

Вот тебе новость! Она — учительница, похожая на десятикласс-ницу. Я не верю своим ушам. Чувствую, как неритмично и часто стучит мое сердце в груди, будто сейчас выскочит. Но я не смею произнести что-либо вслух. Какая-то непривычная робость одоле-вает меня. И на это есть причина — зачем придумал, что я отлич-ник? Ведь она завтра же узнает, что я не то что отличник, а наоборот. Но уже поздно что-либо изменить. Не зря отец любит повторять: «Слово, как птица, вылетит — не поймаешь». Я вынужден поменять тему разговора, чтоб она не вернулась к моим школьным делам.

— Ваша мама — врач? — спрашиваю я.

— Да, — на мой неожиданный вопрос отвечает с удивлением Ар-гина. — Она терапевт в республиканской больнице.

— А ваш отец? — просто так спрашиваю я.

Аргина снова с удивлением смотрит на меня, пытаясь понять, какую цель преследуют мои бессмысленные вопросы.

— А зачем тебе? — спрашивает она, наконец.

Конечно,  ей  не  скажешь,  зачем  задал  эти  вопросы,  поэтому молчу.

— У меня нет отца, — после паузы отвечает Аргина. — Он был бортмехаником в гражданской авиации. В одном из очередных полетов двое вооруженных пассажиров, вошли в кабину пилотов заставили нарушить границу. Мой отец и стюардесса погибли, но бандитам не удалось пересечь государственную границу.

стороне от приусадебных садов, в ущелье, очень тихо журчит стонет наша речка Барак Джур, издавая печальный звук: «виш-ш-ш… виш-ш-ш-ш…» Как будто понимает все…

— До сих пор мама смотрит на небо при отдаленном звуке летя-щего самолета.

— Почему?

— Наверное, ждет…

чем можно говорить после этого, я не знаю. Аргина, видимо, понимает мое положение.

— Ты жалеешь меня, Абик? — спрашивает она.

— Да, — говорю я, не решаясь взглянуть на Аргину.

— А вот этого как раз не нужно — мой отец погиб в борьбе с бан-дитами. Ты меня понимаешь, Абик?

— Да.

Боже мой, что за глупость? Неужели я не могу сказать ничего, кроме этого бессмысленного «да»… Взрослым, конечно, легко: за минуту найдут нужное слово и скажут. Скорей бы я тоже вырос!..

— Ты уже большой мальчик, Абик, должен все понимать.

Я чуть не кричу, ведь все понимаю, но не могу выразить свое мнение. Но я, как заведенный попугай, повторяю:

— Да…

Внезапно Аргина с нежной улыбкой произносит:

— Ты любишь меня, Абик?

— Конечно.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать от радости. Аргина во-одушевленно берет меня в свои объятия, прижимая голову к себе. От ее нежности, от близости ее благоухающего тела сердце мое раз-рывается от счастья, и, чтобы хоть как-то выразить это, я говорю:

— Ты обязательно полюбишь наше село.

— Я его и сейчас люблю.

— А почему ты приехала именно в наше село?

— После  института  обязательно  нужно три года проработать районе. Я посоветовалась с мамой и попросила комиссию по рас-пределению направить меня в ваш район, а потом сюда. В районном отделе образования я сказала, что хочу работать в вашей школе. Добрые люди не отказали, и вот я здесь.

— Значит, ты могла бы не приехать к нам? — со страхом в голосе спрашиваю я.

— Конечно, могла бы, — улыбаясь, отвечает Аргина. — Я могла бы остаться в аспирантуре, я ведь окончила институт с красным дипломом. С нашего курса многие поехали в горные селения. Мы обещали писать друг другу.

Человек не может представить, как быстро проходят дни, как дни переходят в недели, а недели — в месяцы. И вот снова осень, и сно-ва наш Хндзахут оделся в желтый наряд. То тут, то там на ореховых деревьях клюют вороны и с орехом в клюве летят вниз над осенними пшеничными полями. Снова от ветра колышутся персиковые дере-вья. И наша речка Барак Джур, по-прежнему принимая последние лучи солнца, блестит, переливается светло-сиреневым цветом, из-виваясь, проходит через леса, поля и сады, по-прежнему журчит она в темных бездонных ущельях.

Солнце поднялось и уже дошло до зенита, откуда, вероятно, ви-ден весь мир. Перекинув школьный ранец через плечо, я иду домой.

последнее время — не знаю, почему, — стараюсь возвращаться домой один: мне так нравится. У меня под ногами шуршат сухие ли-стья. И под это шуршание в моей голове рождаются разные мысли. Я думаю о том, что вот уже год, как Аргина живет в нашем доме. Нет, удивительно быстро прошел этот год. Целый год…

Отец по-прежнему работает в колхозе. Утром чуть свет садится на коня, едет на фермы, а возвращается поздно вечером или в полночь. Случается и так, что увозят скот в райцентр, тогда он на день-два остается там. Мама также, если привозят тяжелобольного, остается в больнице. Потому что, правда, наше село маленькое, но больница межрайонная, обслуживает также жителей близлежащих маленьких деревень и часто больных привозят оттуда. Аргина всегда возвра-щается из школы раньше меня. Когда звенит последний звонок, я стремглав бегу домой, потому что Аргина не любит, когда я где-то задерживаюсь. Поэтому не задерживаюсь. Сам удивляюсь себе: за этот год я полностью переменился, как говорит мама, сразу стал об-разцовым мальчиком. После уроков прихожу прямо домой, мы сра-зу садимся обедать. А если мамы дома нет, Аргина одна не обедает, ждет меня. Выходит на балкон, сидит там и ждет. И всегда радуется, когда я прихожу. Вроде ничего радостного нет — я же не с неба спу-скаюсь, но нет, радуется, и все. Когда вижу ее, тоже радуюсь, хотя не так уж это показываю. Только улыбаюсь и больше ничего.

Но иногда мне так хочется сказать ей, что я все время думаю ней. Но, непонятно почему, не осмеливаюсь. Наверное, думаю, что выглядит смешно… или как. И все-таки без Аргины мне очень грустно. Летом, когда она уехала на каникулы в Баку, мое сердце чуть не лопнуло от тоски. А последнюю ночь не смог уснуть, до рассвета беспокойно крутился в постели. Интересно, пока не зна-ешь человека, она живет для себя, ты — для себя. И вот встретишь случайно, и она становится тебе родной, даже, может, больше, чем родной, и тебе кажется, что не сможешь больше жить без нее, при-чем удивляешься тому, как ты жил без нее до того… Мама говорит, что Аргина навсегда останется в нашем селе. Аргина сама как-то сказала: «Я из этого села никуда не уеду. Навсегда останусь у вас… У меня такое ощущение, что я здесь родилась. Нет, я это не поменяю ни на одно место в мире». Честное слово, я чуть не таю от радости, слыша эти слова.

Странная вещь: с тех пор как Аргина стала жить у нас, парни нашего села стали относиться ко мне по-другому. Не знаю, почему, но это действительно так, не раз замечал. Может, повзрослел на год от этого? Даже тракторист Максим, который раньше не разрешал садиться на сиденье плуга или сеялки, сейчас, заметив меня, сразу останавливает трактор, уменьшает звук мотора: «тик-тик, тик…» Высовывая голову в окошко, Максим, улыбаясь, смотрит на меня пальцем подзывает к себе. Я, конечно, подхожу. Он кладет свою огромную руку мне на плечо (от тяжести его руки у меня чуть коле-ни не прогибаются) и задает свой первый вопрос:

— Ну, как твои дела, Абик?

— Ничего, — отвечаю.

— Конечно, — говорит он следом и одновременно, мечтательно вздыхая, смотрит в сторону скалы Сарнатун, — конечно, почему должно быть иначе?

Максим улыбается. У него такая улыбка, что, кажется, вот-вот заплачет. От смеха можно обалдеть. Но я, конечно, не смеюсь, иначе он так двинет, что самым большим куском от меня останется ухо. Я с наивным видом говорю:

— У тебя очень красивый трактор.

Он внимательно смотрит на меня: шучу или нет? И задает второй вопрос:

— Правда?

— Да. Ни у кого такого трактора нет, — говорю. Максим с гордостью смотрит на меня.

— Сейчас появились хорошие японские тракторы, — говорит он смотрит на вспаханную им пашню. — Но они не для наших мест, они для равнинных местностей. Разве здесь могут выдержать япон-ские тракторы: корни ореховых деревьев тянутся на километр.

— Что такое японский трактор по сравнению с твоим? — говорю в ожидании самого главного вопроса Максима.

— А ваша Аргина знает, что у меня такой трактор есть? — нако-нец, спрашивает он, краснея до кончиков ушей.

— Конечно, знает, — бессовестно вру я. Лицо Максима сияет от удовольствия. И он неожиданно произносит:

— Хочешь, научу тебя водить трактор? — и, не ожидая ответа, берет меня под мышки, поднимает в кабину, устраивает возле себя командует:

— Держи рычаг, вот так. Ногу поставь вот сюда. Молодец. Нажми педаль и медленно отпускай. Вот так, молодец!

Трактор гудит, выпуская дым, движется вперед, пластами выво-рачивая черную землю. От счастья у меня захватывает дух, я быстро смотрю по сторонам: жаль, но никто не видит. Завтра расскажу в школе — не поверят…

— Ну, как твои дела? — в оглушающем реве трактора и в лязге плугов еле слышу вопрос Максима. Я помню, что пару минут назад он задавал такой же вопрос, и тут же отвечаю:

— Как прежде.

— Конечно, тебе хорошо, — кричит Максим. — Отчего бы тебе быть плохо?.. Говорю, конечно, хорошо…

— Услышал… Ты мне скажи, как увеличить скорость?

— Нельзя, испортишь, — на мгновение внимательно посмотрев назад, говорит Максим.

Вместо того, чтобы увеличить скорость трактора, он останавли-вает его, снижает обороты мотора, озабоченно глядя на меня из-под густых бровей, и с глубоким вздохом выговаривает:

— Мне кажется, Абик, что во всем Карабахе такой девушки, как Аргина, нет.

— Конечно, какой может быть об этом разговор! — по-взрослому отвечаю я.

Мне нравится тон моей речи. Как равный с равным, прямо смо-трю на Максима, выжидая, что он скажет. Максим снова вздыхает и, будто выполняя тяжелую работу, говорит со стоном:

— Как раз плохо, что такой, как она, нет.

— Почему? — удивляюсь я.

— Не знаю. Если б не была такой красивой, может, удостоила бы своего внимания.

По-моему, в этом вопросе Максим совершенно не прав. Я-то знаю, что Аргина ко всем относится одинаково внимательно.

— Она со всеми любезна.

— Гм-м, со всеми? — Конечно. Со мной не станет говорить. Был бы образованным, хотя б, может, удостоила бы… но сейчас — нет, не станет.

— Как это, не будет говорить? Будет, я же знаю!

Не знаю почему, но я как-то жалею Максима. Про себя точно решаю, что, придя домой, обязательно поговорю с Аргиной об этом, потому что, в общем, он парень неплохой, хотя в прежние времена близко не подпускал к трактору. Между прочим, Максим в нашем селе самый молодой тракторист, а этим летом, работая на колхозном самоходном комбайне «Нива», он почти не приходил домой ни днем, ни ночью. В основном его заслуга, что колхоз первым среди горных селений закончил зерноуборочную страду.

— А как учишься? Наверное, хорошо? — спрашивает Максим, будто ему очень нужна моя учеба. Не о чем говорить, что ли?

— Да, — говорю и вижу, что он слушает меня краем уха, мысли его в другом месте.

— Не хватало, чтоб ты плохо учился, — добродушно улыбаясь, го-ворит Максим. — Наверное, Аргина занимается с тобой.

— Ага, приходи к нам, с тобой тоже будет заниматься.

Максим, смеясь, легонько хлопает меня по плечу:

— Хорошо, Абик-джан. Я отстаю от плана. Сейчас бригадир при-дет и станет надоедать. От меня передай привет, — говорит он и сра-зу добавляет растерянно: — Нет, не нужно, вдруг обидится.

Не только Максим — все-все изменились по отношению ко мне. Сапожник Меружан, который улыбается раз в двадцать четыре часа, сейчас, когда видит меня, непременно подходит ко мне, и его ма-ленькие глазенки начинают бегать:

— Это где ты, Абик-джан, тебя совсем не видно?

— Где я должен быть, дядя Меружан? — говорю. — Дальше на-шего села, где могу быть? Я всегда здесь.

Меружан ворошит землю кончиком туфли: видимо, мои слова ему кажутся обидными.

— Такого молодого парня, как я, дядей называешь, Абик? — го-ворит он.

— А как называть, дядя Меружан?

Меружан на меня смотрит таким взглядом, что, будь это в иное время, дал бы мне подзатыльник и сказал: «Айда!» Но сейчас он го-ворит строго:

— Больше чтобы я не слышал, как ты меня называешь дядей! Этим ты как будто берешь острый нож и вонзаешь в мое сердце.

Мне трудно понять, почему такое простое и привычное слово «дядя» Меружану кажется острым ножом. Я хочу поговорить об этом, но Меружан неожиданно спрашивает:

— У Аргины, наверное, нет обуви, да?

— Как нет? — говорю я. — У нее новые туфли, недавно купила.

— Я сказал, может, нет?

— Имеет. И несколько пар.

— Эти туфли не изнашиваются, что ли? Принес бы, я бы обновил.

она бы увидела, что у меня золотые руки.

Честно говоря, этот Меружан никогда мне не нравился. Может, поэтому его последние слова бесят меня.

— Нет, — говорю, — никогда не изнашиваются.

— Значит, не изнашиваются, — не отстает Меружан.

— Да, — почти кричу я, — не изнашиваются, потому что она всег-да покупает новые.

— Так не пойдет, Абик. Камнем по сердцу мне не бей…

не знаю, о чем он, и жду, что скажет потом. И он говорит:

— Ты был моей надеждой, Абик! Думал, Абик мне, как младший брат, поймет меня.

Вот тебе новость… Удивительный человек этот Меружан, иногда такое скажет — курам на смех. А он продолжает своим надоедливым голосом:

— Э-э-э, откуда пришла, жили себе спокойно в этих наших ущельях…

«Опять же, живи, кто тебе мешает?» — говорю я про себя и молча шагаю к дому.

Целый год… Действительно прошел целый год? Со школьным ранцем через плечо я возвращаюсь из школы домой.

Маленькая деревянная мастерская Меружана находится между конторой колхозного правления и сельским магазином, недалеко от нашего дома, моя дорога проходит мимо мастерской. У этого Меру-жана отвратительная привычка: если попал к нему на крючок, выхода нет. На этот раз хочу пройти незамеченным, чтоб он не начал старую песню. Но нет… По всей вероятности, в узкое окошко мастерской Меружан видит меня. Быстро выходит из мастерской в черном кожа-ном фартуке, со слащавой улыбкой на лице, в глазах лукавые искорки.

— Здравствуй, Абик-джан, — говорит он тем же слащавым голосом.

Куда деваться? Я вынужден остановиться.

— Здравствуй, — говорю я.

— Это где ты, тебя совершенно не видно.

Как же врет, в день два раза, не считая, конечно, воскресенья, прохожу здесь раз в школу, раз обратно из школы домой. Но ему все равно, хоть миллион раз пройди, все равно, он будет петь свою песню: « Это где ты… тебя… совсем… не видно…» С чего-то должен начинать!..

Я, конечно, не отвечаю. Не скажу же: «как не видно, вот же я стою перед тобой».

— Недавно прошла… Как горная лань, прошла и ушла… Знаешь ту песню: «Как лань в горах, пришла и ушла, то здоровалась со мной,

то забыла…» — тоскливым голосом говорит Меружан. — Это что за красота у нее, Абик!.. Бог свидетель, когда смотришь на нее, неза-висимо от себя, представляешь счастливый, сказочный мир и жар-птицу. В библиотеке взял, прочитал про эту птицу…

смотрю на Меружана и балдею: я только сейчас замечаю, что один его глаз смотрит налево, другой направо. Я с трудом сдержи-ваю себя, чтобы громко не рассмеяться.

— Что теперь нам делать, Абик? — говорит Меружан, зачем-то понижая голос.

— В каком смысле? — в свою очередь спрашиваю я.

— Что скрывать от тебя, Абик, ты — моя надежда.

— Ничего не понимаю. О какой надежде речь?

— Помнишь, я тебе говорил об этом? Ты — моя надежда, моя по-следняя надежда! — Меружан садится на буковое бревно, лежащее здесь с прошлого года и, пугливо озираясь по сторонам, продолжает тихим голосом: — Клянусь моим здоровьем, Абик, если даже меня будут убивать, будут вешать, я все равно не смогу вырвать ее из моего сердца… Не смогу. Понимаешь, после того как я ее потеряю, терять мне больше нечего… Я не виноват, что люблю, люблю, как сумасшедший, Абик-джан, я пьян без вина…

— Как можно, не выпив, опьянеть? Такого не бывает.

— Ты мою мысль не понял, Абик-джан. Я ничего не говорю… Она меня не знает, ну и что с того, что здороваюсь, — отвечает. — Это не то… Ты же можешь ей пару слов замолвить за меня.

— Что, например?

— Ну, что тебе сказать, — Меружан на минуту всматривается сторону далеких лугов. — Можешь многое сказать: слава богу, не беден, работаю и неплохо зарабатываю. Девушек много, если позо-ву, любая за меня пойдет бегом. Но нет, Аргина другая, с высшим образованием, красивая, хорошо зарабатывает, я ее один волос не променяю на всех девушек нашего села… Скажи, стоит в очереди за машиной «Жигули», скоро купит его! — Меружан снова озирается вокруг. — Послушай, Абик, ты это сделай, и я тебе в ответ такое до-брое дело сделаю, что всю жизнь будешь мне обязан.

— Не понимаю, что я должен сделать?

— Сейчас, сейчас, Абик-джан, сейчас скажу тебе. Понимаешь… Нельзя ли, например, один раз вечером, вместе с ней, беседуя, про-гуляться в сторону ущелья? Но так, чтоб не было ни души, а то нач-нутся сплетни… У меня есть очень важный вопрос, хочу с ней его обсудить… Если это сделаешь, Абик-джан…

«Он хочет похитить Аргину», — мгновенно приходит мне на ум. Даже от такого предположения у меня захватывает дух.

— Хочешь похитить Аргину? — говорю я.

— Да, — быстро вскакивая с места, отвечает Меружан. — Что мне от тебя скрывать, Абик-джан, я договорился, через горы Кагнахач на коне отвезу в Арачадзор, родственник есть там у меня, оставлю у них, а потом все просто, в наших селах таких случаев было не-мало… Помоги мне в этом вопросе, Абик-джан, до гроба не забуду твое добро.

— Как тебе не стыдно? — почти кричу я, чувствуя, как за мгнове-ние мои глаза наполняются слезами. — Я сейчас пойду и всем, всем расскажу об этом.

Меружан внезапно бледнеет, оглядываясь вокруг и пытаясь улыбнуться, испуганным голосом говорит:

— Какое похищение, о чем ты? Пошутил я… Ты что, шутки не понимаешь?

быстро, не оглядываясь назад, бегу к дому.

Не доходя до дома, возле сеновала, слышу голос Аргины. Обо-рачиваюсь. На обочине дороги стоит она с группой десятиклассниц, весело беседует, смеется. Домой идти не хочу. Сажусь в тени сенова-ла в ожидании Аргины. Она продолжает что-то рассказывать девоч-кам, и они дружно хохочут. Честно говоря, не знаю, почему мне не нравится, что Аргина так близка с девочками. Ну и что, что она их классный руководитель. Мне кажется, что она специально для них создала кружок «Любить и защищать родную природу». Ну, конечно, чтобы все время быть вместе.

Иногда смотришь, соберутся возле нашего дома и начинают чири-кать, как воробьи. Случается, что они прогуливаются по полям села или организовывают поход в сторону гор и возвращаются после захо-да солнца. Однажды Аргина со своим классом даже поехала в област-ной центр на какое-то представление. Я не спал ту ночь, просто ле-жал в постели и ждал, пока они вернутся. И только после этого уснул.

Слава богу, наконец, Аргина прощается с девочками.

— Ну, до завтра, девочки, — говорит она, направляясь к дому. Аргина идет легкой, величавой походкой, движением головы откидывая назад непослушные волосы.

Недалеко от нашего дома под кровлей старого здания сельсовета, где в последние годы колхоз сушит табачные листья, сгрудившись, стоят женщины-табачницы и беседуют, внимательно глядя на Аргину.

— Смотри на эту безбожницу, какая красивая!

— Глаза красивые, нос красивый, ротик красивый, отлично сло-жена, ахчи*, разве может уснуть ее увидевший?

— Как не смотри, она словно раскрытая роза, счастлив тот, за кого она пойдет.

— Не есть, не пить, просто любоваться ею.

— Ахчи, пусть счастливой будет, пусть судьба будет красивой. Разве наша Размела менее красивой была? А где она сейчас? В уще-льях села Газанчи с кучей детей на шее.

— Эээ, красивые девушки редко бывают счастливыми.

меня нет настроения, чтобы слушать их. Аргина меня замечает лишь во дворе.

— Ты почему так задержался, Абик? — спрашивает Аргина с при-вычной любезностью.

— Небольшое дело было, — говорю я, пряча взгляд. По-видимому, мое лицо было слишком искаженным, поэтому

Аргина перестает улыбаться. Мы молча поднимаемся домой. Дома Аргина говорит:

— Что-то случилось?

— Нет, — говорю я.

— Может, с кем-то подрался?

— Нет.

— Плохо себя чувствуешь?

— Нет.

Она подходит, обнимает меня за плечо:

— Скрываешь от меня?

меня глаза наполняются слезами и неожиданно для себя самого выдаю:

— Меружан хочет тебя похитить.

— Кто? — спрашивает Аргина, и я вижу по ее лицу, что она еле сдерживает смех. Это меня успокаивает.

— Меружан, — говорю, — сапожник Меружан. — И я начинаю ей рассказывать про Меружана, про Максима и про остальных парней села, одновременно наблюдаю, какое впечатление производят на нее мои слова. В ее больших карих глазах многозначительное выражение, Аргина внимательно слушает меня, то кусая белоснежными зубами алые губы, то, когда удивлена и шокирована, смотрит на меня, при-открыв очаровательный ротик. И я не могу понять, она сердится или душе радуется моим словам. Наконец, вопреки моему ожиданию, Аргина внезапно начинает громко и радостно смеяться.

* Ахчи — обращение к женщине (с арм.).

— Из-за этого плачешь? — спрашивает она, перестав смеяться.

— Да, — киваю я головой.

— Не бойся, меня никто не похитит.

— Значит, ты ни с кем никуда не пойдешь?

— Нет, конечно, только с тобой, Абик. На летние каникулы я возьму тебя с собой в город.

— Туда, где самое большое озеро в мире и самое маленькое море?

— Да, и ты увидишь, что он похож на Неаполь, и даже красивее Неаполя, — говорит Аргина, улыбаясь только глазами. — Я покажу тебе все достопримечательности нашего города и еще тот двор в ар-мянском районе города Арменикенде, где я родилась. Все наши со-седи были армянами, иначе бы я армянского языка не знала. А по-том получили новую квартиру в микрорайоне. Ты ведь поедешь со мной?

— Конечно, а ваш город красивее нашего села?

Аргина немного думает, потом говорит:

— Не знаю, Абик. Наверное, город имеет свою красоту, село — свою.

Далеко, высоко, очень высоко в небе медленно плывут серые тучи. Их тени плывут над полями, лесами и над селом. Потом тени сгущаются и небо вмиг чернеет. В саду и внизу, в глубине ущелья, птицы мгновенно прекращают свои сладостные песни. Весь мир постепенно мрачнеет, ущелья погружаются в темноту, далекие горы пропадают в тумане.

— Сейчас будет гроза, — говорю я.

Аргина, прищурившись, смотрит на небо. И в это время сине-ватая молния зигзагом делит небо пополам, на короткое мгновение осветив окружающие горы, утопающие в лесах, то тут, то там рас-кинувшиеся на склонах гор овраги и луга. Потом, сначала спокойно, дальше усиливаясь, небо начинает так грохотать и дрожать, будто одновременно начали палить из тысячи орудий. Аргина в испуге кидается ко мне, я смеюсь, глядя на нее. Она тоже улыбается, хотя знаю, что ей вовсе не до смеха. Наверное, боится грома и молнии.

— У нас в городе почти не бывает гроз, — будто оправдываясь, говорит она. — И даже когда бывают, не так часто и не такие сильные.

— В наших горах много дубов. Это дубы притягивают молнии.

действительности я не знаю, насколько это правда, потому что сам об этом нигде не читал. Если откровенно, однажды в горах мы попали под град, и отец моего друга Овика, дядя Ерванд, сказал, чтобы мы не прятались под дубовые деревья: они часто притягива-ют молнии. И, действительно, два года назад на краю села молния ударила и разделила на две части очень старый дуб. Целую неделю дуб дымился, тлел потихоньку. Почему-то никто не осмеливался по-дойти к горящему дереву.

Вместе с ветром о землю ударяются первые крупные капли дождя, потом сразу начинается проливной дождь, который сильно бьет по кровле дома, по двору, по посуде для воды, откуда пьют куры.

Приятно стоять на балконе и смотреть, как вода по водосточной трубе, журча, льется на землю; слушать, как усилившийся от дождя поток речки Барак Джур бешено бурлит в низине, в туманном уще-лье; слышать в разных концах села тревожные окрики людей; видеть понурые от дождя одиночные деревья, мокрые поля, привязанную кем-то лошадь, которая молча стоит и ждет окончания дождя.

— Знал бы, что пойдет дождь, позвал бы Овика.

— В шахматы поиграть? — спрашивает Аргина.

— Что еще можно делать в такую погоду, кроме как играть в шах-маты? Или ты не хочешь, чтоб я его звал?

— Дурачок. Как я могу не хотеть? — удивляется она.

Про Овика я спросил умышленно, потому что все село такого мнения, что Овик неисправимый парень, даже один раз хотели его исключить из школы. Однако Аргина, а также вожатая Нвард оказались категорически против. Они выступили на педсовете строго осудили тех, кто был за исключение Овика. В этот день я был дежурным. После уроков, проходя по коридору, я услышал из учительской голос Аргины и невольно остановился. «Я бы хотела еще раз напомнить всем тем, кто требует обязательного исключе-ния Овика Захаряна, напомнить, что даже в самый трудный, самый тяжелый момент жизни нельзя терять веру в человека, тем более если человек в возрасте Овика, потому что безразличие по отноше-нию к человеку безвозвратно толкает его в пропасть, — Голос Ар-гины звучал убедительно и уверенно. — Легко исключить ученика из школы, но неужели мы, учителя, после этого имеем право смо-треть в глаза его родителям, в глаза людям и просто имеем ли мы право жить, дышать и пользоваться дарами жизни, если нас больше не волнуют горе и радость не то что всех людей, а ученика нашей школы?» бы с удовольствием еще послушал Аргину, но в другом конце коридора, откуда ни возьмись, вдруг выскочила уборщица Варсеник жестом дала понять, чтоб я убирался от учительской. А вечером дома Аргина сказала маме, что неисправимых людей в жизни не бывает.

Честно говоря, мне эти слова очень понравились, потому что Овик, несмотря на все его недостатки, неплохой парень, мы с ним первого класса до сих пор дружим. Аргина тогда еще сказала, что она сделает все, чтобы Овик стал одним из образцовых учеников школы. Это тоже мне бесконечно понравилось. И теперь, загово-рив об Овике, я хотел узнать, не забыла ли Аргина о своем обеща-нии, не изменилось ли ее отношение к моему другу? Нет, не изме-нилось. Иначе зачем она сказала: «Как дождь перестанет, позови Овика».

Овик позавчера тоже был у нас. Они с Аргиной некоторое время занимались оформлением школьной стенгазеты, а потом сыграли несколько партий в шахматы. Аргина проиграла все эти партии. Это было очень удивительно, потому что Аргина в шахматы играет от-лично. Но потом она сказала, что у нее есть определенная цель. Я не понял, какую цель может преследовать умышленный проигрыш, ничего не сказал. А Овик, этот тупица, радовался, как теленок, восхищался.

Дождь постепенно прекращается, солнышко, мокрое от дождя, высовывается в углу неба и улыбается. Вдалеке, над горами, пере-кинулась тонким мостиком цветная радуга, похожая на змеиную че-шую, а еще выше, касаясь горных вершин, уже расходятся тяжелые тучи. Я выбегаю на улицу звать Овика.

Потом неожиданно наступила зима. Все четыре месяца беспре-рывно валил снег, дороги закрылись, стали непроходимыми, отрезав наше маленькое горное село от внешнего мира.

Лишь в последние дни марта солнце стало греть землю, вначале холмы, а потом поля и сады. Над селом и дорогами поднимался пар — испарение обильного снега с сырой земли.

Снег быстро таял, как и каждый год, весной, традиционно запе-нилась, забурлила наша речка Барак Джур, неся сверху, со стороны гор, выкорчеванные деревья, мелкие камни. И день, и ночь без уста-ли рычит, бурлит в темном ущелье.

середине апреля уже не было снега, осталось только воспоми-нание о его обилии.

Из дальних стран вернулись ласточки, весело закружили над нашим домом. Где-то в дальнем углу сада, в кустах, запел соловей, ему откликнулась из ущелья кукушка. Не знаю отчего, вчера целый день у меня не было настроения, а сегодня утром, измерив мне тем-пературу, мама положила на стол какую-то таблетку и наказала мне из дома никуда не выходить, лежать в постели, пить теплое молоко, приняв эту таблетку. Теперь я лежу в постели, а часы проходят так медленно. Я по одному считаю школьные звонки, ожидая конца уроков. Скоро придет Аргина и мое сердце наполнится светом нежностью.

Во дворе шумно открывается калитка железных ворот. «Это Ар-гина», — радуюсь в уме. Шаги на лестнице, медленно открывается балконная дверь, в дверях показывается Армен с большим букетом сирени. Войдя, он заметно теряется: как видно, он не ожидал в такое время застать меня дома.

— Ты что, Абик, не пошел в школу?

— Нет, — говорю, садясь на край кровати. — У меня ангина.

— Простыл, наверное, — говорит Армен, неуверенно оглядываясь по сторонам.

— Наверное, — говорю. — Мамы дома нет, — добавляю я, глядя на букет цветов.

— Да, — произносит Армен растерянно, — а я думал, она дома. Смешно, когда взрослые теряются. Я, например, никогда бы не

растерялся, где бы ни был.

— Нет, ее дома нет, — повторяю я, — сегодня она работает в пер-вую смену.

— Интересно, — произносит Армен, стараясь не смотреть в мою сторону. — Кто мне сказал, что видел, как она шла домой, значит, неправильно понял…

думаю, что, наверное, кто-то из его родственников лечился мамы, он пришел поблагодарить ее. Но почему не пошел в больни-цу, а пришел домой?

— Значит, эти цветы ты принес маме? — спрашиваю я, но голос мой, по-видимому, звучит иронически, потому что Армен как-то странно смотрит на меня. Потом говорит:

— Абик-джан, их нужно поставить в воду, а то сразу завянут. Най-ди посуду, сам поставлю.

быстро нахожу трехлитровую пустую банку, наливаю воду и пе-редаю ему. После небольшой паузы Армен, заглядывая в соседние комнаты, негромким голосом спрашивает:

— Где Аргина?

— Пока не пришла из школы.

— А когда придет, не знаешь?

— Aргина? Она уже должна была прийти, не знаю, почему задер-живается. Наверное, сейчас придет, хочешь — подожди.

— Нет, нет, — разводя руками, говорит Армен, — в другой раз, сейчас мне срочно надо ехать в райцентр. Если тебе не трудно, Абик-джан, как только Аргина придет, передай ей эти цветы. Хорошо?

Он меня принял за маленького ребенка. Не пройдет.

— Постой, а разве ты не маме их принес? — говорю я, а сам от сдерживаемого смеха чуть не лопаюсь.

— Ничего, Абик-джан, Аргина сама отдаст маме.

— Хорошо, — говорю и, не моргая, смотрю ему прямо в лицо. — Как придет, отдам ей. Да она сама увидит!

Армен направляется в сторону балконной двери.

— Когда еще пойдем в Тартарское ущелье? — спрашивает он, оборачиваясь у двери.

— Когда скажешь, — улыбаюсь я.

После его ухода оглядываюсь на цветы. Действительно, красивый букет. Видно, что у него неплохой вкус. Это первые весенние цве-ты. Наверное, Армен принес их из Тартарского ущелья, потому что у нас сирень еще не расцвела.

Не знаю почему, но из всех парней нашего села больше всех мне нравится Армен. Может, потому, что он чересчур культурный уравновешенный парень, в селе со всеми от мала до велика лю-безен. Не знаю… Он высокого роста, широкоплечий, черноглазый, чернобровый, при разговоре слегка улыбается, при этом на его правой щеке появляется едва заметная ямочка.

После армии он работал в колхозе водителем, а в прошлом году, когда на реке Тартар началось строительство водохранилища, по-шел туда. Работал на самосвале. В последнее время водит машину начальника строительства. На той машине часто приезжает в село. Армен даже отцу моему нравится.

— Армен — золотой парень, — однажды сказал отец в присутствии Аргины. — Куда бы ни поставить его, будет блестеть, как золото. Отец его тоже был хорошим человеком. С войны вернулся с несколь-кими ранениями, два года помучился, умер. Теперь сын занял место отца, не зря говорят, что из фиалковых корней вырастут фиалки.

Не произнося ни слова, Аргина внимательно слушала отца.

— Я не прав, Арус? — обращаясь к матери, внезапно спросил отец.

— Правильно говоришь, — мама таинственно посмотрела на Ар-гину. — Армен хороший парень.

— Я старый человек, а старые люди имеют право учить, советовать.

Говорю же, мой отец не может жить без загадок. Кто бы спросил его, какой же ты старик?

— Это вы — старик? — улыбаясь глазами, спросила Аргина, ис-коса глядя на отца.

— Аргина-джан, ты меня молодым не видела, — довольный слова-ми Аргины, улыбнулся отец. — Нет, сейчас старый, не подбадривай меня, не обманешь. Когда человек близится к пятидесяти, значит, старый… А ведь эта глупая молодость так быстро проходит… Я скажу тебе, дочка, это пространство, которое отделяет старость от моло-дых лет, очень короткое. Старость наступает неожиданно, как снег. Утром встаешь и видишь: все вокруг белым-бело. Отец Армена, прав-да, умер, но сын позаботился о семье, о сестрах, не сбежал в город, как другие, на легкую работу, остался в селе, на глазах у матери, а те-перь вон привез стройматериалы, хочет построить двухэтажный дом.

— И одновременно учится заочно в автомобильно-транспортном институте, — добавила мама. — Дай бог ему здоровья!

— Достойный сын таким и бывает. Человек своими делами ваяет себе памятник, который будет стоять столько, пока солнце не за-мерзнет, — довольный сказанным, отец победоносно посмотрел на всех нас и продолжил: — Видите эти звезды? Есть звезды, которые давно погасли, но они продолжают светить нам, освещают нашу дорогу. Настоящий человек похож на такую звезду: его, к сожале-нию, нет в живых, но дело, оставленное им, живет, другим освещает дорогу.

— До меня, — продолжил отец, — сельским ветеринарным вра-чом был Вачаган из соседнего села Колатак. Расположено это село прямо у реки Хачен, но он давно жил здесь. Царствие небесное ему, какой был честный человек, чистая душа, в наших селах не найдешь человека, кому бы он ни сделал добра. Мир держится на таких людях… В нашем селе был и другой Вачаган… Нет, не Вачаган, Вагаршак, — засмеялся отец, — тихий, спокойный был человек, жил себе, опустив голову. Если с ним не заговорить, целыми днями мог молчать. Во время войны попал в плен, три года находился в не-мецких концентрационных лагерях, лет десять потом здесь, в наших лагерях, мучился. Как-то из района приехал человек, инструктором райкома был, спрашивает Вагаршака: «Как ты жизнь свою прожил, дед?» «Не считая немецких лагерей, ни одного хорошего дня не ви-дел», — говорит Вагаршак. Прямо смех… У Вагаршака была дочь, ее звали Размела, такая красивая, что, глядя на нее, останавливалось дыхание: волосы золотокудрые, а глаза, глаза… Вышла замуж в де-ревню Газанчи, мужа зовут Манташ…

Растерянно оглянувшись вокруг, отец сказал:

— Да, о чем я говорил?

— Про жену Манташа, — сказала мама.

Мне показалось, что она сказала это иным тоном, потому что отец растерялся еще больше и сказал:

— Нет, не про Манташа… Да, вспомнил, про отца Армена, хоро-ший был человек, очень хороший был человек, Армен весь в него.

Аргина также небезразлична к Армену, я это заметил давно. Мы даже вместе однажды поехали в Тартарское ущелье посмотреть на строительство водохранилища. Туда поехали на «виллисе» Армена. Как только мы спустились к реке в ущелье, словно спускаясь с гор, редкий туман расстелился над рекой, и солнечные лучи, проходя через него, отражались в реке, и вода в ней блестела, переливалась лучах осеннего солнца.

Там и тут, слева и справа от дороги, какие-то парни продавали в ведрах кизил и орехи. Завидев машины, поднимали ведра вверх.

Аргина сидела на переднем сиденье рядом с Арменом, а я, остав-шись на заднем сиденье один, прилипал то к одному окну, то к дру-гому. Это было незабываемое путешествие в сопровождении зажи-гательной музыки из магнитофона. Высовывая голову из машины, с интересом наблюдал горные склоны, утопающие в солнечных лучах, девственные леса и прозрачный Тартар, окрашенный в раз-ноцветье гор.

Увлекшись разговором, Армен и Аргина почти забыли про меня. Они о чем-то непрерывно говорили, смеялись, и, несмотря на силь-ный встречный ветер, я слышал обрывки их веселого разговора. Армен вел машину на большой скорости, что мне очень нравилось. Дорога стремительно уходила назад из-под колес, а ветер беспре-рывно свистел: «фу-ш-ш-ш…»

— Медленно езжай, Армен, — попросила Аргина, легонько каса-ясь плеча Армена, — не видишь, повсюду ухабы?

— Боишься? — улыбнулся Армен, на мгновение повернувшись

Аргине.

Его рука легла на ее руку, и нежно сжав ее пальцами. Он в этот момент вел машину только левой рукой.

— Смотри на дорогу, ты же можешь скинуть нас в ущелье.

— Моя машина знает, кто здесь сидит, она такое не сделает.

— Все равно, на дорогу смотри. Ты что, впервые меня видишь?

— Нет, конечно, но каждый раз, когда вижу тебя, мне кажется, что в первый раз, и каждый раз влюбляюсь с первого взгляда. Зна-ешь, мне достаточно было увидеть тебя на одно мгновение, чтобы потом не забыть целую жизнь.

— И когда это было?

— Когда ты еще школьницей впервые приехала к нам. С того вре-мени. Всегда вспоминал… — Поэтому тебе хочется меня похитить увезти на далекую-далекую планету? — рассмеялась Аргина.

— Да, точно догадалась. Решил похитить. Шеф мой — добрый старик, он обязательно отдаст машину.

— А зачем похищать… когда я согласна?..

Глаза Аргины таинственно сверкают, и улыбка рождается на ее пухлых губах и расходится по всему лицу.

— Я согласна, — обернувшись в сторону Армена, сказала Арги-на. — Похищай меня, но не на этой машине. На твоем старом грузо-вике. Увези меня на далекую-далекую планету.

Армен задумчиво посмотрел на Аргину и улыбнулся:

— Ты знаешь, в последнее время… Только не смейся над моими словами, хорошо?

— Говори, смеяться не буду, — ответила Аргина. — Неужели я когда-нибудь смеялась над твоими словами?

— То, что я чувствую в последнее время, похоже на то, что чув-ствуют в религиозном экстазе верующие. Смешно, но я свой гру-зовик, который списан и брошен в углу гаража, забыть не могу. Не могу забыть по той причине, что на нем впервые привез тебя в село. Иногда ловлю себя на мысли о том, что хочу зайти в гараж втайне от всех, встать перед ним на колени и боготворить.

представляю Армена, стоящего на коленях перед старым грузо-виком и молящегося, и, честное слово, еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. И кто это говорит?! Армен… Нет, я поменял мнение нем. Я бы на месте Аргины не стерпел, прямо потерял бы сознание от смеха. А она… А она и не думала смеяться, смотрела на Армена с интересом и вниманием, будто ждала, что он еще скажет. Неужели ей действительно нравится это безрассудство? Ничего не понимаю.

Армен продолжал свое:

— Смешно, наверное…

— Совершенно, нет.

— Каждый раз, проезжая по большой дороге, ведущей в село, мимо понурого персикового дерева, где ты впервые вышла из гру-зовика, чуть притормаживая машину, я говорю: «Привет, старик, ты даже представить не можешь, как я рад, встречая тебя на своем пути». Я это говорю вполне серьезно. Ты не веришь мне? Смейся надо мной, но поверь.

— Верю…

Господи, неужели можно поверить в такой бред? Если даже меня станут вешать, все равно, не поверю. А Аргина верит. Удивительно, очень удивительно… Подожди… о каком персиковом дереве речь?! На большой дороге, ведущей в село, понурое персиковое дерево… Значит, Аргина в то время в село приехала на его грузовике. Вот почему Армен так быстро уехал… Не хотел, чтобы кто-то видел. Как это я не узнал его машину? В то время тоже, помню, грузовик показался мне знакомым. Но издалека не смог точно определить — Армена машина или чужая.

Да, я многое понял тогда в Тартарском ущелье. Наблюдал стро-ительство с фундамента плотины, а заодно в дороге подтвердились все мои прежние подозрения.

Пышный букет сирени ждет на подоконнике, и я тоже с нетер-пением жду Аргину. Я слышу на лестнице ее легкие шаги. Сердце мое почему-то начинает быстро колотиться. Волнуюсь, наверное. Аргина входит со светлой улыбкой на лице, своим приподнятым на-строением заряжая меня.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Абик?

— Ничего, неплохо, — говорю я, улыбаясь, и взглядом показываю на подоконник.

Аргина тоже смотрит в ту сторону.

— Это что за чудесные цветы, кто принес? — последние слова она произносит почти шепотом.

делаю вид, что ничего не заметил, и говорю с невинным видом:

— Меружан.

— Кто? — у Аргины глаза даже округляются.

— Меружан, — смеюсь я, — сапожник Меружан.

Аргина берет букет и неожиданно достает оттуда свернутую бу-мажку — записку Армена. Я приблизительно даже предполагаю, что там написано. Вместо того, чтобы писать письмо, нужно было пой-ти в школу, вызвать Аргину и сказать ей то, что нужно. Тупой! Нет, наверное, не хотел идти в школу.

притворяюсь, что даже представления не имею, что там мо-жет быть написано. Аргина раскрывает бумажку и тихим шепотом спрашивает:

— Так, значит, говоришь, кто принес?

Мы от души дружно смеемся, и я незаметно для Аргины, загляды-вая в записку, читаю: «Прости, срочно уехал в Мартакерт. Вечером жди. Твой Армен», после чего Аргина говорит почти шепотом:

— Абик, ты никому не скажешь?

— Не бойся, не скажу. Даже маме не скажу, — обещаю я, а потом, не выдержав, спрашиваю: — Армен, действительно, твой?

— Что-о?

— Он там пишет: «Твой Армен».

— Прекрати, Абик! Стыдно тебе. Зачем читаешь чужие письма? Боже мой, как она покраснела! Как маленькая девочка.

— А он разве чужой? — теперь таинственно улыбаюсь я.

Аргина смотрит на меня строго, но я вижу, что она совершенно не сердится на меня, ее губы раскрываются, как роза в капельках росы от теплого прикосновения солнечных лучей, и улыбка распол-зается по ее очаровательному лицу.

Потом небо сразу потемнело, на село постепенно стал опускаться вечер. Это то время суток, когда колхозники возвращаются с работы. Все село наполняется веселыми окриками, в одиночку и группами люди начинают собираться на лобном месте — демонстрировать свое остроумие. Председатель колхоза Габриел Балаян, как и все сигаретой во рту, стоит на открытом балконе колхозного прав-ления и сверху посылает команды в разные стороны, то словно сердясь, то внезапно с хохотом хлопая кого-то из стоящих рядом по спине. Это еще и то время суток, когда, медленно раскачиваясь, пастбищ возвращается стадо. Не то от тоски, не то с голоду во дво-рах жалобно мычат телята, из разных дворов доносится ленивый лай собак, в темном лесу начинает кричать ночная птица.

Мама подоила корову, и я, как всегда, позволил нашему дурному теленку вдоволь пососать пахнущее цветами молоко матери, потом загнал теленка в хлев к овцам, а корову привязал во дворе к врытому в землю железному колышку. Кур загнал на насест, приготовил ве-дро похлебки из вареного картофеля и ячменной муки, вылил в ко-рыто и дал свиньям, которых откармливаем, и только после этого побежал домой готовить уроки.

Постепенно сгустилась темнота, которая медленно поднялась из ущелий и вошла в село. Скоро улицы и дома погрузились в нее. Аргина надела свое новое небесно-синее платье, которое купила не-давно и которое ей очень подходит, и вышла из дома… Теперь, сидя у окна, я жду ее.

Луна, как долька дыни, неподвижно повисла над горой Сарнатун.

Аргины нет и нет. Вскоре и луна, наверное, тоже устав от того, что долго стоит над горами, уходит, исчезает за ними. Будто в ожидании этого из ближайшего леса тоскливо зовет сова. Словно по команде неожиданно начинают трещать сверчки, четко слышится монотон-ный шум речки Барак Джур: «виш-ш-ш… виш-ш-ш…»

— Мам, когда вернется Аргина? — спрашиваю я.

— Когда вернется, тогда и вернется. Ты-то чего беспокоишься? — удивленно смотрит мама.

— Как это «чего беспокоишься»? — взволнованно отвечаю я. — Она же давно ушла.

— Наверное, гуляет.

— Так поздно?

вдруг представил, как в ночной непроглядной кромешной тьме бесшумно, тайком к Аргине подкрадывается сапожник Меружан, закрывая ей рот пропахшей кожей ладонью, похищает ее и уводит горы.

— Слушай, Абик, это тебя касается? — говорит мама. — Ты свои-ми уроками займись.

ничего не отвечаю, а мама продолжает:

— Аргина не маленький ребенок, чтобы не иметь права на неко-торую самостоятельность. А ты, как надзиратель в тюрьме, не даешь девушке дышать.

— Что я делаю? — обиженно спрашиваю я.

— Что делаешь, что делаешь? — передразнивает мама. — Что еще должен делать? Глупые вопросы задаешь. Быстро иди спать! Аргина лучше тебя знает дорогу домой.

Покорно опустив голову, я шагаю к своей кровати, про себя ре-шив, что буду ждать прихода Аргины. Однако не знаю, как получи-лось, что я уснул. Проснулся в полночь от крика совы. Помню, моя бабушка говорила, что крик совы во дворе дома — плохая примета. Прислушиваюсь. Крик совы раздается из нашего сада. А дома тиши-на. Бесшумно встаю с постели и открываю дверь в комнату Аргины. Она глубоко спит, подперев ладонью щеку, как маленький ребенок. Я некоторое время молча стою и смотрю на нее, потом осторожно закрываю дверь и бесшумно, на цыпочках, иду спать в свою кровать.

Во дворе в темноте снова зловеще кричит проклятая сова.

— До каникул остались считанные дни, — говорит Аргина. — Скоро с тобой поедем в город.

— Армен тоже поедет с нами? — спрашиваю я.

— Да… Вообще-то он едет на экзаменационную сессию.

— Он учится в Баку?

— Конечно. Ты что, не знал об этом?

— Нет, — я отрицательно мотаю головой. — Знал, что учится, мама говорила, а где — этого не знал.

— Мы там втроем погуляем по берегу моря, покатаемся на ка-тере, пойдем в кино. Если, конечно, ты не против, — говорит она, улыбаясь.

Издевается…

— Конечно, не против, — говорю.

Вечером, как только Аргина надевает небесно-синее платье, меня тут же охватывает тоска и я зачем-то глупо, неуверенно спрашиваю:

— Аргина, я тоже иду с тобой?

Аргина смотрит на меня с нескрываемым умилением. Я, ко-нечно же, понимаю, что ей не очень-то по душе, что я таскаюсь за ней, но и обижать не хочет. Хоть с опозданием, но все-таки я это понимаю.

— Ладно, не иду, — быстро говорю я.

— Почему? — просто так спрашивает она.

— Я передумал, — хорохорюсь я, — лучше позову Овика, поиграем шахматы.

Аргина признательно целует меня в щеку и быстро выходит со двора.

Я, конечно, про Овика слукавил, сегодня у меня нет настроения играть в шахматы. Отца тоже дома нет, его пригласили в Степана-керт на областной съезд животноводов, а мама сегодня целый день из больницы не приходила домой, потому что в соседнем селе мед-ведь заломал одного человека и его почти в безнадежном состоянии привезли утром в больницу.

остался дома один и впервые в жизни почувствовал, как невы-носимо одиночество. У меня на душе так грустно, что сердце чуть не разрывается. Не знаю, что сказать. Выхожу во двор. Здесь тоже ничего интересного нет… Та же пустота.

Ноги сами ведут меня на улицу, между неухоженными садами, по узкой дорожке, где из центра села в ущелье протекают все грязные дождевые воды.

Знаю, что нехорошо делаю, но отступить от задуманного я не могу, какая-то непонятная сила толкает меня вперед. Продолжаю шагать, порою прячась за деревьями, порою пригибаясь и с ужасом ловя себя на том, что очень хочу слышать, о чем говорят Аргина Армен в том саду, в ущелье, хотя чувствую, что с моей стороны это непростительный шаг — непорядочно подслушивать чужой разговор.

Луна мгновенно выплыла из-за Тхкотасара, окрасив весь мир своими серебряными лучами. Чуть поодаль под деревом показались Аргина и Армен. Они стоят, и я ясно вижу, что Армен что-то расска-зывает Аргине, а Аргина, спиной опираясь на одно из деревьев сада, молча слушает его. Время от времени разливается ее звонкий смех, будто звон родника, родившегося на высоком склоне, раздается над садом, освещенном светом луны.

Стараясь не издавать ни звука, я ползком незаметно прибли-жаюсь к ним и, лежа в ямке под ореховыми деревьями, смотрю на них. Аргина по-прежнему опирается на ствол дерева, это ясно видно в свете луны, а Армен нежно гладит ее руку чуть выше локтя и гово-рит тихо, мне не слышно. Тихий весенний ветерок слегка колышет ветки деревьев, распространяя дурманящий аромат распустившихся цветов и набухших почек. Качаются ветки, плавно шелестят листья, будто шепчутся о чем-то: «с-с-с… с-с-с…»

Обида схватила за горло, не дает дышать. Я утыкаюсь лицом в землю, чувствуя аромат лютиков и прикосновение прохладной зе-леной травы. Чуть позже поднимаю глаза, мокрые от слез. Отчего я плачу? Отчего так страдает мое сердце? Ни понять, ни определить не могу… Армен, прижав к груди Аргину, что-то шепчет ей, одновре-менно гладя ее волосы. Нужно немедленно уйти! Но мое тело будто наполнилось свинцом, не могу сдвинуться с места, боюсь даже ды-шать: мне кажется, что от легкого движения может вдруг сломаться ветка, и они меня заметят.

снова слышу их тихие голоса.

— Ты рада, что приехала в наше село?

— Да, конечно, я счастлива, что приехала. Я ведь здесь встретила тебя.

— Аргина… Я сойду с ума… — шепчет Армен и, крепко прижимая ее к груди, начинает ее целовать.

И вновь качаются ветки деревьев, плавно шелестят листья и буд-то шепчутся о чем-то: «с-с-с… с-с-с…»

готов провалиться сквозь землю, то ли из-за бесконечных слез, то ли от стыда, невыносимо горит мое лицо, и я не знаю, куда де-ваться. Хочу разрыдаться, но, чтоб не плакать, сильно кусаю губы.

моей голове и в ушах постоянно какой-то странный непрекра-щающийся звук. Но это не шум листьев, шелестящих от легкого ве-тра, это, скорей всего, гул водного потока. И в этом шуме внезапно становится слышным крик пролетающих по ночному небу аистов. Их жалобный крик бесследно исчезает за горами.

— Когда началось строительство Тартарского водохранилища, одновременно было решено вырубить ту часть леса, где в будущем будет озеро, — не отрывая взгляда от далеких гор, говорит Армен. — Ведь лес не оставят же под водой! Но нашлись люди, которые вос-пользовались этим и срубили много деревьев, намного дальше границ озера. Возле водохранилища рос тополь. На нем аисты свили гнездо. У этого тополя срезали ветки и разорили гнездо. А когда наступила весна, аисты вернулись. Они приближались, размахивая крыльями, издавая радостные крики. Долетев до знакомого места, они, видимо, поняли, что произошло, издавая печальные стоны, не-сколько раз покружили над тополями и сразу улетели. С того време-ни их больше никто не видел…

— Смотри, Армен, у главной дороги в село стоит одинокое по-нурое персиковое дерево, — с опозданием говорит Аргина. — Ты согласен, если оно станет нашим талисманом?

— Каким талисманом, — спрашивает Армен голосом, полным удивления.

Аргина нетерпеливо трясет головой:

— Только одно слово — «да» или «нет».

— «Да», конечно, «да». Но не понимаю, что это означает.

— Пока оно стоит на месте целое и невредимое, со мной ниче-го не случится, ни приключений, ни горя, но если не станет этого дерева, кто-нибудь срубит его или сломается хотя бы одна веточка, нами случится большое несчастье.

Она произносит это с такой твердой уверенностью, что можно ужаснуться, и я реально думаю, что она сошла с ума. Неужели она не понимает, что я останусь на месте, если с ней что-то случится? Вероятно, о том же думает Армен, потому что, обнимая Аргину за плечи, он испуганно спрашивает:

— Аргина, думай, что ты говоришь.

— Я знаю, что я говорю. Я верю в предрассудки… Скажи мне, ты же не дашь, чтобы кто-то срубил его?

— Никогда! Не беспокойся.

— Ты мне очень дорог, Армен…

Армен нежно прижимает ее к груди, и какое-то время они молчат, обнявшись. Потом он спрашивает тихо:

— Сколько времени осталось до осени?

— Не знаю, не считала.

Армен замолкает на пару секунд, а потом говорит:

— Ровно четыре месяца.

— Армен, милый, не нужно говорить об этом.

— Почему?

— Мне кажется, я до этого не дотерплю… не доживу…

приподнимаюсь с места, внимательно смотрю на Аргину.

— В наших краях свадьбы играют только осенью, — говорит Ар-мен. — Обычно так.

— Какая отсталость! — говорит она, но я по ее голосу чувствую, что она шутит. — В наше время, когда идет беспощадная борьба

пережитками прошлого, к несчастью, находятся люди, которые придерживаются старых обычаев. Неужели, действительно, нельзя хотя бы один раз нарушить этот обычай?

После этих слов они весело смеются. Потом Аргина говорит:

— Ну, я пойду, Армен, поздно уже.

— Как быстро проходит время. Когда встретимся?

— Не знаю.

— Эти четыре месяца хочу каждый день встречаться с тобой.

— А потом? — говорит Аргина.

— А потом встретиться и никогда не расставаться.

тихонько, без какого-либо шума, сползаю назад, чуть в сто-ронке в темноте встаю на ноги, бегу домой. Я бегу быстро, иногда оглядываясь назад, будто кто-то гонится за мной.

Как прежде, дома никого нет. Наша Чалка несколько раз кидает-ся к моим ногам, прыгает в разные стороны, но я не обращаю на нее внимания и, не выключая свет, срочно ложусь в постель.

долго жду Аргину, а ее нет.

Тяжелые черные тучи накрывают диск луны, на улице все погру-жается во мрак. И в этой кромешной мгле ясно слышен монотон-ный шум нашей речки Барак Джур.

Затаив дыхание и прислушиваясь, я с нетерпением жду. Во дво-ре со скрипом открывается калитка. Это Аргина. Она бесшумно, легкой походкой входит в свою комнату. Отсюда, с моей кровати, все четко видно под ярким светом настольной лампы. Я притворя-юсь, что сплю, но тайком слежу за ней. Аргина подходит к зеркалу,

вижу в нем ее чуть бледное, но обаятельное лицо, красивый нос чувственными ноздрями, крупные и выразительные глаза, полные губы… Привычным движением головы она откидывает упавшие на лоб волосы и неожиданно закрывает руками лицо. Неужели плачет?

Сердце волнуется от моей безответной любви и жалости к ней. Однако я боюсь произнести даже слово сожаления, она может обидеться, заметив, что я слежу за ней. Поэтому начинаю слегка посапывать.

Аргина медленно поворачивается от зеркала, заходит в мою комнату. Я слышу ее приближающиеся шаги… Она подходит ко мне, осторожно садится на край моей кровати. Я чувствую, как она склоняется надо мной, уже чувствую ее приятный аромат. Теплые губы Аргины касаются моей щеки. Я быстро открываю глаза, од-ной рукой слегка обнимаю Аргину, хочу ее поцеловать, однако не осмеливаюсь.

— Ты же не спал, Абик? — спрашивает она, не отходя от меня.

— Нет, — отвечаю дрожащим голосом. — Не спал. Где ты была столько времени? — спрашиваю я, отводя глаза в сторону.

На мой вопрос она не отвечает.

— Абик, ты можешь посчитать, сколько осталось до осени?

— Что тут трудного? Ровно четыре месяца.

— Ты счастливый, Абик, для тебя четыре месяца — просто четыре месяца и все.

— А для тебя? — спрашиваю я и чувствую, как трепещет мое сердце.

— Для меня… — Аргина мгновение думает. — Для меня — целая вечность.

эту ночь она легла поздно: проверяла контрольные. Но, как только легла, сразу уснула. Я всегда удивляюсь ее умению засыпать мгновенно. Я так не умею, ворочаюсь с боку на бок, снова и снова вспоминаю все то, что увидел и услышал в том саду возле ущелья под деревьями, и все равно не могу уснуть.

Из моего окна виден лишь край неба, и эта часть неба пока по-крыта тучами, там не на что смотреть. В комнате душно, наверное, пойдет дождь. Я хочу встать, открыть форточку, но боюсь, что Арги-на проснется. Снова закрываю глаза, стараясь погрузиться в сон.

вдруг в это время со стороны гумна какой-то тревожный звук, разрывая глубокую весеннюю тишину, проносится над спящим селом: «Эге-ге-ге-е-е-й…» От этого ужасного окрика у меня стынет кровь, я быстро сажусь в кровати, охваченный ужасом, смотрю по сторонам. «Эге-ге-ге-е-е-й…» — тревожный мужской голос много-кратно отзывается эхом в горах и в бездонных темных ущельях.

Я встаю с кровати, бегу к Аргине и начинаю трясти ее за плечо:

— Аргина, вставай!

Аргина открывает глаза и смотрит на меня с удивлением, ничего не понимая. Потом вдруг, вскакивая с кровати, она бросается к окну.

только сейчас замечаю, что зловещее пламя на улице охватило все небо. Аргина почти срывает со стула свое платье, то самое, небесно-голубое, очень быстро его надевает и говорит, задыхаясь:

— Абик, там горит больница…

Она стремительно выбегает из дома, громко захлопнув дверь.

также, едва успевая надеть брюки, сразу выбегаю на улицу, мчусь к больнице, что совсем недалеко от нас. Со всех концов села, даль-них и ближних, с тревожными возгласами, держа в руках факелы, бегут люди. А больница трещит, охваченная огнем, языки пламени ползут по окнам, стремясь внутрь помещения.

— Дети, там дети, на втором этаже, — слышу чей-то пронзитель-ный голос.

Из главного входа, из окон первого этажа спешно выносят больных на носилках, почти друг на друге. Шум, переполох, плач и мольбы… От этих голосов и треска бешеного пламени трясутся небо и земля.

— Дети. Их нужно вытащить из здания, — истошным голосом кричит какая-то женщина.

В этом шуме и многоголосье я едва узнаю мамин голос. Мама какими-то людьми выносит на носилках какого-то человека, на-верное, того, которого задрал медведь. И вдруг в дыму и пламени на короткое мгновение мелькает Аргина, исчезнув в следующую секунду.

— Абик! — кто-то зовет меня сзади.

Все же в этой суматохе я узнаю голос Аргины. Оборачиваюсь:

проеме двери на первом этаже вижу Аргину с каким-то ребенком на руках. Отмахиваясь от огня и дыма, задыхаясь, я бегу в сторону Аргины, из ее рук беру ребенка и бегу назад. Одна старая женщина забирает у меня ребенка, я снова бегу к дверному проему. Но там никого нет. Я хочу войти внутрь, но оттуда пышет такой жар, что мгновенно отпрыгиваю назад.

Люди уже добежали до меня с полными ведрами, кувшинами и кидаются из стороны в сторону. Это наши соседи, есть люди

дальнего конца села, все бегут в разные стороны, орут, кричат, не слыша друг друга.

— Воды принесите, быстро…

— Землю несите…

— Лопатами, лопатами кидайте землю.

— Воды сюда, к дверям. Скоро приедет пожарная машина, земли бросьте.

— Из райцентра до нас сорок километров, да еще по нашим до-рогам пока доедет, все превратится в пепел.

Огонь разбушевался, к дверному проему подойти уже невозмож-но. Я с нетерпением смотрю в ту сторону, но Аргины нет. Где она застряла?

Бешеный треск пламени, крики людей и топот ног, тревожные сигналы машин с огромными цистернами с водой — все это пре-вратилось в страшный переполох, от которого, кажется, сама земля стонет и движется под ногами.

Где Аргина? Почему ее больше не видно? Ужас охватывает меня. Я начинаю плакать. Везде крики, восклицания…

вдруг я вижу Армена. Почему-то он раздет по пояс, полностью черный от копоти, он только что вытащил из окна очередного боль-ного и теперь, кидаясь в разные стороны, ищет кого-то…

— Армен, — кричу я, — Армен, сюда, Армен…

ему говорю, что Аргина там, внутри:

— Она вошла туда и до сих пор ее нет.

Армен, не теряя ни минуты, бросается в дверной проем, откуда клубами валит дым вперемешку с пламенем. Однако как только он исчезает в этом дыму, из окна второго этажа вырывается огонь, будто семиглавый дракон, слизывает оконные рамы, которые мгно-венно охватывает пламя. Искры пламени вздымаются в небо, и страшном реве огня на мгновение замирают ужасающие крики и рыдания.

— Кровля рухнула! — кричит председатель колхоза Габриел Бала-ян, стоя на балконе здания сельсовета. — Все отойдите, часть кровли рухнула, отойдите, сейчас полностью рухнет, назад…

невольно отпрыгиваю в сторону. В глубине души я отчаянно надеюсь, что Армен еще успеет спасти Аргину…

Плача от горя и безысходности, окаменевший, я смотрю на двер-ной проем.

Армен выходит оттуда, полностью покрытый копотью, брюки на нем дымятся, но он не обращает на это внимания. Остановив-шись, устремляет взгляд к небу и так, застыв, смотрит какое-то мгновение.

Будто отрешенный от мира, я также смотрю вверх. Удивительно, но этой ночью луна окрашена в красный цвет.

— Аргииинааа… — охрипшим, ужасающим звериным голосом рычит Армен и будто от тяжелого удара по голове, пошатываясь, продвигается на пару шагов, потом неожиданно падает на колени, закрывая лицо руками…

ЭПИЛОГ

вновь в наше село пришла весна. Персиковые деревья при-вычно расцвели, цветы у них красно-фиолетовые. Я шагаю по знакомым тропинкам, и ноги непроизвольно несут меня туда, где круглый год цветы, где тут и там красиво поют жаворонки. Близкие родные моему сердцу тропинки. Я шагаю вперед. Вот ущелье Бах-чут. А вот и сельский пастух Рома сидит на холме и пасет коз. Он смотрит в сторону села. А в селе — весна, и куры-несушки звонко кудахчут.

Из ущелья Бахчут выходит девушка с кувшином на плече. Она идет по тропинке, ведущей в село, и мокрый медный кувшин пере-ливается на солнце. Все по-прежнему, все до боли, без изменений.

Вот и сельское кладбище.

Ветер колышет высокую траву под весенними лучами солнца.

пробегаю глазами по знакомым словам, взгляд мой останавлива-ется на выгравированной золотыми буквами надписи на большом белом памятнике: «Аргина, ты любила цветы… Ты тоже была неувя-даемым цветком…»

подхожу, кладу руку на холодный камень. Деревенская при-вычка, что означает: «Здравствуй, родная, я тебя не забыл…»

Вдали, отливая красным цветом от маков, легонько колышутся поля, грустно перекликаются перепелки: «ках-кыга… шах-кыга… шах-кыга… ках-кыга…» Я долго стою молча, и мне кажется, что далекий голос еле слышно шепчет: «Я из этого села никуда не уеду. Останусь с вами навсегда…»

Сдерживая слезы, я поворачиваюсь и смотрю в сторону села. Внизу, в ущелье, блестит и своим прежним голосом поет речка Ба-рак Джур, видно одинокое понурое персиковое дерево у большой дороги, ведущей в село, у которого сломалась ветка, потеряв свою весну… Эта ветка не увидела эти цветы, которые есть сейчас и будут каждый год, когда наступит весна и персиковые деревья снова рас-цветут красно-фиолетовыми цветами…

ОСЕННИЕ ХОЛОДА

Отшумели, прошли дожди

осенние…

М. Яхшунц

Незаметно  наступила  и  прошла  зима,  малоснежная  и  теплая.

Потом, как два праздничных, веселых дня, блеснули весна и лето.

вот наступила осень, с дождями, с редким, уже последним, хо-лодным, ярким сиянием солнца, с опавшими разноцветными увяд-шими листьями под деревьями, прохладным воздухом, с утренней росой и густыми влажными туманами. За последнюю неделю вы-дался первый день без дождя, когда с утра под осенним солнцем на приусадебных участках, на улицах и в лесах, раскинутых вокруг села, деревья сверкали, пылали множеством красок, начиная от чистого золота и до бирюзы. А потом сразу наступил темный вечер.

Анаит пожелала спокойной ночи дежурному врачу, медсестре и вышла из больницы. Луна была далеко в пути и не дошла пока до села Хндзахут, затерявшегося в горах, и все вокруг — поля, леса, горы и ущелья — было погружено в беспросветную темноту. Во дво-ре больницы лишь верхние ветки лип едва заметно для глаза кача-лись в синеватой дымке. Этот вечер почему-то показался Анаит не совсем обычным. Хотя был обычный вечер, тем не менее, почему-то он вдруг показался ей таковым. Ее сердце было не на месте… Серд-це чувствовало что-то, не то тоску, не то тревогу. Устала, наверное. Она постояла несколько минут на деревянной лестнице сельской больницы, пока глаза привыкнут к темноте, только потом пошла по протоптанной после дождя тропинке…

После окончания в Степанакерте медицинского техникума она приехала в село и начала работать в больнице. После второй сме-ны ее всегда встречала мать, стоя в ожидании по ту сторону огра-ды. Анаит, увидев мать, говорила: «Мама, ты опять пришла? Я что, дорогу не знаю?» Она брала мать под руку, и они шли по дороге, ведущей домой. Анаит не хотела, чтобы мать, устав после полевых работ, приходила встречать ее. Но мать ее не слушала и приходила каждый вечер. Анаит шла молча, опустив голову, а мать безостано-вочно говорила, почти всегда об одном и том же: о том, что на полях осталось много не выкопанного картофеля, а сегодня—завтра может выпасть снег; что по ночам в горах уже изморозь; что сейчас хорошо зарабатывают на молочных фермах, раньше было не так. Говорила про ворчливого отца Анаит, у которого осколки с войны, сидевшие теле, при изменениях погоды дают о себе знать. Но больше всего она говорила о себе: какие она трудности перенесла в молодости, как из-за куска хлеба ее отдали замуж в четырнадцать лет. «Неужели можно сравнивать с сегодняшней жизнью! Радио есть, телевизор есть, холодильник и стиральная машинка в доме, в магазине всего полно, в конце месяца пенсию приносят на дом, получай и живи, как душе угодно… Но наше время уже прошло. О какой жизни речь, если тебе уже исполнилось семьдесят! В этом возрасте думаешь, как душу богу отдать, а не о том, как жить». Анаит было грустно и нудно слушать каждый раз одни и те же истории, поэтому она в душе тайно радовалась, когда попадала в первую смену.

Сейчас ее никто не встречает, хотя и мать жива, и у нее есть муж и сын… Анаит выходит из больницы, погруженная в свои мысли, идет по дороге между огородами и домами, виляя по разным сто-ронам спящей деревни. Потом выпрямляется, спускается в ущелье, переходит по деревянному мостику, под которым тихонько журчит безымянная маленькая речка, берущая начало в горах, и долго под-нимается к их дворам, раскинутым на вершине противоположной горы. Молча идет Анаит по белеющей в темноте дороге, и никто не встречается ей, она в раздумьях, воспоминаниях день за днем восстанавливает в памяти свою жизнь. В ночной темноте легко ду-мается, мысли приходят сами по себе, выстраиваются чередой. Все пережитое воскресает в памяти, становится явным, и Анаит каждый раз удивляется, почему ее жизнь сложилась так бездарно и глупо? В какой из дней она дала трещину, и эта трещина постепенно раз-рослась в пропасть, в которую с каждым днем все ужаснее становит-ся заглядывать. Кто виноват в том, что ты имеешь все — любимого сына и любящего мужа, крышу над головой, есть у тебя и любимая работа… Все, кроме одного, чего ты жаждала всю жизнь, — немного счастья… Много лет назад, когда отец был жив, он сказал одну фразу. Непонятно, почему Анаит в последнее время часто вспоминает ее:

«Птичка есть, коричневая такая, в поле живет, счастье похоже на эту птичку, — сказал отец. — Садится перед твоими глазами, в двух шагах от тебя, хочешь поймать ее — прыгает и садится чуть в сторо-не. Думаешь, еще шаг сделаю и поймаю. Обманывая, ведет, эээ, бог знает куда… Человеческое счастье похоже на эту маленькую птичку. Кажется, вот уже близко, сейчас доберешься до счастья, но нет… как та птичка, оно снова уводит тебя, до конца так и идешь за счастьем, никогда не доходишь». Неужели невозможно прожить без этого самого счастья?! Можно, конечно. При этом небо остается безбреж-ным небом с его черной пустотой; звезды — обыкновенными звезда-ми, которые не то чтоб улыбались или мигали в ночном небе, а про-сто так светят далеким холодным светом; ручей, протекающий возле дома, не звенит резвым детским смехом, а просто течет себе, неся родниковые воды с гор в колхозные огороды. А ведь было же другое время, когда все было по-иному: и звезды радостно мигали в темном бархате неба, и ручеек смеялся звонким детским смехом.

Было ли все это или сама Анаит придумала те несколько быстро пролетевших недель с Кареном? Нет, было, все было, те недели тоже были, но так быстро пролетели… Иногда Анаит казалось, что она сойдет с ума от счастья. Интересно, где сейчас Карен? В какие дали забросила его судьба? А может, он вообще где-то близко. Но неуже-ли не все равно, где он? И если бы даже он находился здесь, рядом, для Анаит было бы то же самое, что на другом краю земли. Однажды он по какому-то случаю сказал ей: «Запомни мое слово, придет вре-мя, и тебя уничтожит твой изменчивый характер».

ущелье, под липами, послышались шаги, беспокойно заквака-ли лягушки. Анаит перешла через деревянный мостик, под которым на какое-то мгновение зажурчал ручей, и начала подниматься по дороге вверх. Она снова вспомнила Карена, горько усмехнувшись в темноте. В общем, в словах Карена была правда. Может, имей она твердый характер, в жизни все у нее сложилось бы не так. Интерес-но, а как устроилась его, Карена, жизнь? Он очень гордился своей силой воли и чрезмерной непоколебимостью характера. Кто знает, может, его жизнь хорошо устроена. Иначе хоть раз бы приехал. Ведь уже несколько лет не был в родном селе. По всей вероятности, Ка-рен пишет письма родителям.

Однажды давно Анаит захотела взять у родителей адрес Карена. В тот день она не работала, и кто-то из соседей — она сейчас не помнит, кто, — сказал, что отец Карена плохо себя чувствует, но-чью у него был сердечный приступ, из райцентра вызвали скорую помощь. Схватила валокордин с валидолом и побежала к ним домой. Думала, заодно возьмет адрес Карена. Однако мама Карена встре-тила ее довольно грубо. «Ты не только Карена, ты и нашу жизнь испортила, — сказала она тогда. — Потому что, не будь тебя, наш сын сейчас жил бы с нами, и его престарелые родители не были бы вынуждены перед кем-то склонять голову. Это из-за тебя с его сердцем так стало, ты сделала человека больным, все по твоей вине произошло, не смей показываться ему на глаза». Анаит стояла во дворе, пристыженная, растерянная, не зная, что сказать. Еле сдер-живая себя, чтоб не разрыдаться от оскорблений, она развернулась нерешительными шагами пошла домой. Дома никого не было. От волнения дрожали губы, но она не плакала, лишь почувствова-ла слабость в сердце. Подойдя к столу, она дрожащими пальцами включила старый патефон, оставшийся с военных лет, и патефон запел грустным голосом:

Завяжи на прощанье платок,

Завяжи, подари его мне…

накрепко, как на платке узелок, Связал нас счастливый денек…

Не имея сил сдерживать себя дальше, она упала вниз лицом на постель и долго плакала. Как же она виновата, что они одни, что им тяжело одним в четырех стенах? Какова ее вина в этом и неужели ей, Анаит, легче? У самой Анаит есть немало причин, чтобы винить их, родителей Карена, как раз в том, что они погубили его жизнь. Но зачем, почему разбередили раны? Неужели это им даст что-нибудь?

неужели все дело в том, что те старые раны всегда будут свежи, до конца дней так и будет сжиматься от боли сердце Анаит, и она не сможет об этом никому рассказать, потому что, чем глубже рана, тем тяжелее о ней говорить. Щемит сердце, словно стог молча и без-ропотно тлеет изнутри, и только стон клубится, как дым. Иногда Анаит казалось, что не выдержит, закричит от боли… Но не всегда делаешь то, что хочешь, иногда вынужден смеяться, вместо того, чтобы плакать. И не так легко кричать от боли, когда рядом с тобой твой сын и любящий тебя добрый муж. Муж знает, что Анаит его не любит. От этой мысли он часто впадает в необузданное бешенство, пьет до сумасшествия (хотя спиртные напитки не переносит) и без-жалостно бьет Анаит, приговоривая, что она погубила его жизнь.

утром, придя в себя, начинает слезно просить прощения. И Анаит прощает его не только потому, что понимает мужа (оттого, что она понимает мужа, ей легче не становится), больше всего она прощает мужа потому, что ей ничего не остается, как простить, ведь все равно их жизнь останется той же мукой. Муж тоже это понимает, поэтому после работы уходит к родителям и возвращается поздно вечером, когда Анаит уже спит (или притворяется спящей) .

Увлекшись мыслями, Анаит и не заметила, как дошла до дома. Даже не заметила, как луна неслышно поднялась из-за горы и сей-час, не торопясь, карабкается вверх по небу. Она просунула руку че-рез забор, открыла дверцу во двор, но не вошла — смотрела на горы, спящие в серебристых лучах лунного света, на дальние и ближние поля, на дороги, поднимающиеся в горы и теряющиеся в темных лесах. В ущелье Матурен-дзор два раза прокричала ночная птица, и вновь воцарилась тишина. Внизу полностью был виден Хндзахут со всеми его дворами. Жестяные крыши домов, как под солнцем по-сле дождя, ярко сверкали в свете луны.

Анаит посмотрела через темные осенние пашни на дорогу, спу-скающуюся в центр села, и этот самый обыкновенный, но почему-то немного грустный вечер снова напомнил ей те дни, когда они с Кареном учились в десятом классе. По этой дороге каждый день вместе шли в школу и возвращались обратно. Туда спешили, а об-ратно шли не спеша, иногда сворачивали у моста, спускались в уще-лье и шагали против течения безымянной речки (это было во время выпускных экзаменов), а над их головами на деревьях пели, словно приветствуя их, соловьи. Анаит вспомнила эти пролетевшие дни, вздохнула и вошла во двор.

Свет в доме не горел, муж опять пошел к родным или еще не вер-нулся с работы, а сын Араик второй день находился у матери Анаит. Прохладные отношения, бытующие в семье, вероятно, тяготили сына и он предпочитал оставаться у бабушки, там ему было хоро-шо. Анаит своим ключом открыла дверь, зажгла свет и несколько секунд не спеша оглядывала комнату, будто видела впервые. Она была похожа на постояльца, которому хозяева показывают жилище, и он, стоя на пороге, решает, согласиться на это или искать другое, лучшее жилье. Квартира обставлена не слишком дорого, но у стенки стоит диван, покрытый красивым ковром ручной работы, на стене висит маленький фабричный коврик с художественным рисунком, на котором два оленя пьют воду. Этот коврик муж купил года три назад, он тогда получил премию за примерную и своевременную подготовку колхозного агропарка к сбору урожая.

Анаит сняла пальто и накинула на спинку кресла. Потом подошла столу, привычным движением руки поправила клеенку на столе, взяла полный графин с водой и поставила в центр стола. Ее взгляд упал на групповую фотографию в темно-красной рамке, висевшую на стене. Это было в конце июня, сфотографировались всем классом. Анаит медленно подошла, будто раньше никогда не видела, и стала очень внимательно рассматривать фото. Вот она рядом с учительни-цей русского языка Марией Амбарцумовной. А вот в последнем ряду как-то особняком стоит Карен. У него спокойное лицо с выражен-ной силой воли, решительно направленное в объектив, чуть холод-ный взгляд. Каждый раз, глядя на это до жестокости строгое и се-рьезное лицо, Анаит с чувством стыда, не утихающим спустя много лет, вспоминает один случай, с которого, по сути, и началась вся эта история. Она так хотела бы выкинуть из памяти тот случай, но, увы, это невозможно, как невозможно забыть все то, что так или иначе связано с Кареном. Его юмор, обаятельная улыбка, добродушный смех, его манеры — все это запечатлено в памяти и в сердце Анаит.

Анаит вышла во двор сменить воду в графине. Свет из дома, выбравшись через дверной проем, прыжком поднялся на тутовые деревья, шелестящие от слабого ветра, прыгнул вниз, как кошка, и проскользнул обратно, когда Анаит закрыла дверь. Во дворе стоя-ла тишина. Ни звука… Не спали лишь деревья в саду. Они тихонько шептались, беседовали, будто не осмеливаясь приблизиться друг другу. Стояла привычная тишина, и в эту необычную ночь, в этой полной тишине вверх по ущельям, клубясь, медленно поднимался туман. Внизу из какого-то приусадебного участка валил дым — жгли навоз, дым был густой и черный. Вдали в серебряных лучах лун-ного света, в стороне от гор и холмов, виднелся Мрава-сар, уку-танный в белые облака. Или это был снег? Наверное, был снег.

Воспоминания вновь охватили Анаит. Да, с этого началась вся история, с этого нелепого случая, вспоминая о котором и сей-час, через годы, Анаит чувствует, как от стыда ее лицо заливается краской.

…Это было на большой перемене. Чтобы показать себя перед под-ругами, Анаит прыгнула на подоконник и, глядя на Карена, который что-то искал на карте, прищурив улыбающиеся глаза, сказала:

— Слушай, Карен, могу задать тебе один вопрос, как секретарю комсомольской организации?

В школе шли слухи, что Карен по уши влюблен в Анаит, и, зная шаловливый характер Анаит, девочки с интересом обернулись на них.

— Какой вопрос? — спросил Карен, не смея смотреть Анаит пря-мо в глаза.

Привычным движением головы Анаит откинула волосы назад

сказала:

— Вообще это не вопрос… В действительности я хочу произвести тобой обмен, если можно, конечно.

Ее красивое лицо было озарено весенним солнцем и смехом. Смеялись глаза цвета чистого неба, полные губы — нежные, как ле-пестки розы, белоснежные зубы.

— Что за обмен? — в недоумении спросил Карен.

— Ты отдаешь мне свою шапку из мускусной крысы, а я взамен целую тебя один раз… Или можно два раза. Согласен?

Карен слегка растерялся, потом подошел, из-под парты достал шапку-ушанку, которую дядя прислал из Казахстана, протянул Ана-ит и спокойно, подчеркнуто холодно сказал:

— Возьми.

— Значит, согласен, — победоносно и хитро улыбнулась Анаит, горделиво взглянув на девочек.

— Нет, не согласен. Ты очень дешево продаешь свои поцелуи, та-кие поцелуи мне не нужны…

Оставив шапку в руках Анаит, он повернулся и вышел из класса. Анаит стояла ошеломленно. Наверное, впервые в жизни, растеряв-шись, она не нашлась, что сказать. Она стояла, окаменев на глазах подруг, сгорая от стыда и непроизвольно перебирая пальцами мех на шапке. Потом вдруг бросила шапку на подоконник и тоже вы-бежала в коридор, который гудел от множества голосов учеников.

Когда прозвенел звонок и Анаит вошла в класс, подруги увиде-ли, как покраснели и припухли ее глаза от слез. С этого дня Анаит как будто подменили. Не было прежней Анаит. Правда, она и сей-час могла убедить весь класс сбежать с урока, запросто выучить наизусть десять страниц из учебника по тригонометрии (у нее была ошеломляющая память) или во время контрольной по алгебре полностью, от первой строчки до последней, списать у подруги, сидящей рядом, и, светящимися глазами уставившись на педагога, сдать ему тетрадь и с невинным видом объявить: «Ынкер* Агасян, вы можете уже сейчас поставить двойку, я с начала до конца списа-ла у Греты». И, тем не менее, это не те поступки, которые характе-ризовали Анаит. Она стала часто погружаться в свои мысли. Время от времени ловила себя на том, что ревновала Карена к подругам, когда видела, как они просто так подходили к нему, чтобы спро-сить о чем-то. После разговора между ней и Кареном тот поступок более не обсуждался, тайком следила за каждым его шагом, а во время случайных встреч была рассеянной, терялась и быстро отво-дила взгляд.

Как и сверстницы, Анаит часто получала письма от мальчиков.

этих письмах они порой нежно, порой сердечно, а порой и на-смешливо приглашали ее на свидания. Ясно, что это ласкало ее девичье самолюбие, она радовалась и гордилась этими письмами и, закрываясь в классе или уединяясь в одном из уголков школьного двора, читала подругам, не называя, конечно, имен авторов. Та-кие письма она и сейчас получала, однако они уже не радовали ее, больше вызывали сомнения, а потом стали нервировать. И, получая очередное любовное письмо, она просто возвращала его обратно, не читая, или просто рвала. В итоге Анаит попросила не брать ни одного письма, адресованного ей (эти письма передавались ей через подруг или через учеников младших классов) .

В конце апреля, в один из ясных и солнечных дней, Анаит с сум-кой в руках шла в школу. Уже прозвенел второй звонок, поэтому она спешила. Дошла до школы и вдруг услышала:

— Теплый привет, Анаит Габриелян!

Анаит обернулась и увидела Мушега Арушаняна из 10-го «б» класса.

— Здравствуй, — холодно откликнулась Анаит.

— Я сейчас шагал за вами и внимательно смотрел на вашу тень, — улыбаясь, сказал Мушег.

— И потом?

* Ынкер — уважительное дополнение к имени учителя (арм.).

— Потом ничего. Я смотрел на вашу тень и думал, что у красивых девушек тень тоже красива.

Анаит засмеялась:

— Что нельзя купить за золото, можно приобрести добрым сло-вом. Ты, вероятно, этим девизом руководствуешься, правда?

— Ну, скажем, — с воинственным взглядом бросил Мушег.

— Бесполезно, Мушег, этот девиз имеет свой недостаток, на меня не влияет.

— Поэтому не отвечаешь на мое письмо?

— Какое письмо?

— Сатик из нашего класса принесла.

— Я твое письмо не читала.

— Значит, посчитала не достойным.

— Считай, что так.

— Благодарю, — усмехаясь, сказал Мушег. — Знаешь, что сказал один умный человек по этому поводу? «Поднимаясь вверх по до-роге жизни, не поступай с людьми жестоко, ты можешь встретиться ними, спускаясь вниз». Правда, хорошо сказано?

Анаит всегда раздражала манера Мушега говорить высокопарно глубокомысленно, а самое главное — чужими словами.

— Хорошо сказано, только не поняла, какое отношение это имеет ко мне?

— Ничего, Анаит, потом поймешь, — многозначительно пообе-щал Мушег.

Анаит вдруг остановилась, повернулась в сторону Мушега и, ясно понимая, что потом будет раскаиваться, задыхаясь от волнения, не-ожиданно сказала:

— Ты же хорошо знаешь Карена? Карена из нашего класса. Мушег непроизвольно кивнул головой, с удивлением глядя на

слегка побледневшее лицо девушки.

— Скажем… знаю.

— Вот если бы он написал… От него, только от него я б хотела по-лучить письмо. Каким бы ни было это письмо, хоть обидное, хоть… только бы написано было его рукой…

Ошеломленный услышанной новостью, Мушег не смог сдви-нуться с места. Оставив его стоять, Анаит, развеяв густые волосы по плечам, побежала вверх по каменным ступенькам и вошла полутемный коридор. Часто вдыхая нежными ноздрями воздух постепенно привыкая к темноте, она промчалась по коридору, будто за ней гнались, вошла в класс, взглядом отыскала Карена решительно подошла к нему. Сидя за своей партой, Карен читал какую-то потрепанную книгу.

— Что за книгу читаешь, Карен? — спросила Анаит.

Карен оторвал взгляд от книги, с удивлением посмотрел на нее.

— Про разведчиков.

— Интересно?

— Пока не знаю, недавно начал.

Под его внимательным взглядом, волнуясь до слез и почему-то сгорая от стыда, Анаит попыталась открыть свой старый портфель. Но замок, как назло, не открывался, вероятно, испортился. Вдруг, вспыхнув от отчаяния, сама в ужасе от произносимых ею слов, Ана-ит сказала тихо:

— Знаешь, я бы хотела, чтоб вернулись те далекие и счастливые времена, когда девушка сама могла объясниться парню в любви

это не считалось унизительным… Но нет, я этого не хотела бы, по-тому что в те старые времена не было бы тебя…

сейчас, спустя много лет, холодной осенней ночью, Анаит ду-мает о тех далеких, уже безвозвратных днях. И ей стыдно, но в то же время приятно вспоминать ту детскую выходку, на которую ее, по всей вероятности, толкнул короткий разговор с Мушегом. Удиви-тельным было то, что Карен сразу понял ее. Он слегка побледнел, потом улыбнулся так, как способен был улыбаться лишь он, — толь-ко глазами. Анаит до сих пор не может забыть, как в эту минуту души ушло напряжение, рука невольно упала на парту, всем ее существом овладела необычная исцеляющая слабость, от которой слезы сами по себе проступили на глазах. Ей бы, пожалуй, заплакать, но в это время рука Карена осторожно опустилась на ее руку и ле-гонько прижала кончики ее пальцев. Анаит опустила лицо, горящее пламенем, но руки не убрала. В ее глазах уже не было слез, а сердце ее билось так, будто вот-вот выскочит из груди.

Анаит наполнила графин водой из-под крана и с мокрым, холод-ным графином в руках направилась к дому. Заходя в дом, она ус-лышала какой-то грохот, остановилась. Ей показалось, что это был звук автомобиля. Но она ошиблась: это высоко, намного выше гор холмов, в звездном небе пролетал самолет, излучая красный свет. Анаит вошла в дом, поставила графин на стол, на прежнее место.

На глаза ей снова попалась групповая фотография. На фото они

Кареном далеко друг от друга, хотя в тот момент они были нераз-лучны. Анаит считала себя самой счастливой девушкой на свете. Каждая клеточка ее существа была охвачена этим чувством. По ве-черам ложилась спать с этим отрадным чувством, которое продол-жало удивлять, она думала о наступающем дне, который начнется того же пьянящего волнения. Душа и сердце Анаит были перепол-нены до краев потрясающим счастьем, как золотая чаша, до краев наполненная потрясающим молодым вином. Она даже старалась шагать осторожной и плавной походкой, будто боясь расплескать это пьянящее вино.

По утрам Анаит просыпалась рано, до восхода солнца, просы-палась от беспокойного щебетания воробышков, о чем-то горячо спорящих. Некоторое время, безмятежно улыбаясь, смотрела на них, потом закрывала глаза и думала о Карене, по порядку восстанавли-вая в памяти каждый миг, проведенный с ним за три вечера. Потом поднималась с постели, выходила на балкон и так стояла в прозрач-ной розовой ночной рубашке, распустив до тонкой талии перелива-ющиеся, словно позолоченные, густые волосы. Долго стояла, при-щурив глаза, всматривалась в этот большой, теплый и добрый мир, который щедро посылал ей синий свет его чистейшего рассвета. А потом, внизу, в ущелье Матура, начинали прерывисто переливать-ся соловьи. Анаит быстро завтракала, приводила в порядок волосы и, взяв медный кувшин, выбегала, не забыв предупредить мать:

— Мама, я иду за водой.

— Возвращайся скорей, тебе к экзаменам готовиться, — в свою очередь, отзывалась мать.

В ущелье, под мостом, был маленький родник, который день ночь пел в замшелых камнях, так, с песней, и протекал несколько десятков метров пути и вновь пропадал — неизвестный и безымян-ный. Они всегда встречались здесь, у этого родника. В деревне был другой родник, многоводный. У него круглый год было многолюдно: женщины кувшинами и ведрами набирали воду, мыли расписные коврики, мужчины поили и купали лошадей, сюда подъезжали по-возки, гремя пустыми бочками, чтобы набрать воду для строящегося в центре села клуба. А тут никого не было, кроме тихо поющего замшелых камнях безымянного родника, чьи холодные воды, едва пробежав несколько метров, исчезают под ореховыми деревьями, среди желтых цветочков лютика. Единственным удовольствием, ка-залось, было то, что красивая девушка, гибкая, как тростинка, игри-вая, и высокий парень с пристальным, серьезным взглядом из-под черных бровей почти каждый день приходят к нему, вверяя свою любовь, в его присутствии долго беседуют, постоянно краснея и не смея смотреть друг на друга, говорят тихо, и он понимает, конечно, что о любви нельзя говорить громко. И, может, поэтому неизвест-ный и безымянный родник, забытый богом и людьми, свой корот-кий путь проходит, радостно напевая, как златокрылая бабочка, которая порхает целый день, не зная, что в этом большом и светлом мире ее жизнь продлится всего один день.

Анаит ставила кувшин под воду, и пока он наполнялся, они Кареном, держась за руки, спускались в ущелье, шли вглубь леса, иногда собирали цветы, а порой садились у речки, прислушиваясь к ее пению. Речка шла с гор, она несла с собой горную прохладу, до-носившую до них аромат цветов, приютившихся на груди гор. Анаит не знала, не могла понять, от чего пьянела: от аромата цветов или от того, что Карен сидел так близко от нее.

Этот день Анаит не забудет никогда. Не сможет забыть. После первого выпускного экзамена по дороге из школы домой, заранее не договариваясь, Анаит внезапно повернула возле моста в сторону ущелья и, не оглядываясь назад, побежала вниз по ущелью к знако-мому роднику, ведя за собою Карена. Добежав до родника, она при-слонилась спиной к стволу одного из седоватых буков, задыхаясь от бега, и стала смотреть на Карена. Карен на Анаит не смотрел. Одно мгновение он смотрел на буковое дерево, устремленное в глубину неба, под которым стояла Анаит, и, достав из кармана нож, стал что-то вырезать на стволе седого бука. Анаит, улыбаясь, с интересом повернулась к нему. Карен, с проступившими на лбу каплями пота, усердием вырезал первые буквы их имен: «К + А = любовь» и, до-вольный тем, что сделал, победным взглядом посмотрел на Анаит. Анаит продолжала улыбаться, белоснежными зубами прикусив губу. Карен посмотрел на нее, бросил в сторону нож, поспешно подо-шел к Анаит и неистовым движением, обняв ее теплую и покорную талию, задыхаясь от волнения, ртом быстро нашел ее горячие губы. Все еще прижавшись к стволу дерева и не в силах сопротивляться бурной страсти Карена, Анаит, медленно сползая вниз, застонала… «Неужто можно было жить без тебя!» — шептал Карен, неутомимо вдыхая девичий аромат и страстно целуя ее пламенные губы, томно-грустные глаза, лицо, волосы…

Так продолжалось до конца июня. Уже сдали последний экза-мен и готовились к выпускному вечеру. Девушки шили нарядные платья, парни весь день проводили в школе, готовя ее к новому учебному году: белили стены в классных комнатах, красили парты, мыли окна. Издавна сложился в школе такой обычай: выпускники школы обязаны своими силами отремонтировать здание школы и, как эстафету, передать ее обновленной следующему поколению. Каждый вечер, справившись с домашними делами, Анаит шла школу, чтобы узнать, как идет работа у мальчиков. Другие девоч-ки тоже приходили. Если нужно было — помогали, нет — просто разговаривали, привнося разнообразие в трудовые будни ребят. Потом расходились, и их веселые голоса долго раздавались на по-лутемных улицах села.

один из таких дней Анаит пришла в школу позже. Карена она увидела издалека: он снял дверь учительской и рубанком подстру-гивал ее.

— Здравствуй, — подойдя, сказала она, глядя на него с удив-лением.

— Створка неплотно сидит в одной из рам, вынужден под-стругать.

— Ты столярничать тоже можешь?

— Понемногу учусь, — усмехнулся Карен. — Может, при-годится…

Анаит показалось, что было в этой усмешке нечто нерадостное. Она внимательно изучала Карена, стараясь поймать его взгляд, но это ей не удалось. Карен старался на нее не смотреть, притворяясь, что безмерно увлечен работой. Анаит, чисто женским чутьем, по-чувствовала: что-то произошло, и это связано с ней. Но что? Она лихорадочно вспоминала каждый свой шаг, каждое сказанное слово, но в них не нашла ничего такого, что бы обидело или опечалило Ка-рена. С этой минуты какая-то смутная тревога закралась в ее сердце. Просто нужно вооружиться терпением и ждать. И Анаит весь вечер ждала с трепетом в душе, крутясь в коридорах и неестественно улы-баясь в ответ на веселые шутки девочек и мальчиков.

Передав ключ завхозу Ашоту, мальчики и девочки вышли из школы. Анаит почему-то казалось, что сегодня они с Кареном будут вместе не долго, быстро расстанутся. Почему вдруг так показалось, Анаит не поняла. Отделившись от группы, они пошли, не промол-вив ни слова, по белеющей дороге домой. Карен, как бы между про-чим, сказал, что после выпускного вечера он сразу уедет в Казахстан,

Кустанайскую область, к дяде. Анаит так внезапно остановилась, будто в темноте наткнулась на стену.

— Как? В Казахстан? Ты меня оставляешь одну?

— Так нужно, Анаит.

— А я? Что я буду делать без тебя?

— Поскучаешь несколько месяцев.

— Тебе легко сказать «поскучаешь»… Я без тебя здесь умру.

— Я должен ехать… Обязательно должен ехать. Иначе…

— Иначе что? — сразу выдала Анаит. — Ты от меня ничего не скрывай. Ты больше меня не любишь, да?..

— Нет, люблю, Анаит, потому и уезжаю, что люблю… — Он не-много помолчал, потом добавил задумчиво: — Все было бы так лег-ко, если б я тебя не любил… Если бы так было, я бы никуда и не уехал…

Горько и отчужденно прозвучали слова Карена. Анаит напряг-лась, рассматривая его лицо, стараясь догадаться, откуда идет эта горькая печаль, однако в темноте ничего не смогла увидеть, только безгранично дорогие ей черты лица.

— Бог ты мой, это что ты говоришь, Карен? — каким-то изменив-шимся голосом пробормотала Анаит. — Я ничего не могу понять. Что случилось?

— Не беспокойся, все будет хорошо, — сказал Карен, нежно при-жимая ее руку чуть выше локтя. — Самое большее — полгода, и мы будем свободны, как…

— Ты удивляешь меня, Карен, — прервала Анаит, — неужели мы сейчас не свободны? Неужели кто-то нам мешает?

— Нет, конечно, но я хотел бы, чтоб мы были совершенно сво-бодны… — произнес Карен чуть дрожащим голосом и, будто желая скорей освободиться от нее, сразу поторопил: — Ну, хорошо, иди, поздно уже. Спокойной ночи.

Не оглядываясь, Карен зашагал по полутемной улице. «Бог мой, что это происходит со мной? — задыхаясь от слез, шептала Анаит, глядя на почерневшее от начала до конца небо. — Он все от меня скрывает. Может, другую любит? — разочарованно подумала она. — Может, другую любит и не хочет говорить». Мысли не давали ей покоя. В душе ее рождались противоречивые вопросы, однако все эти вопросы так и оставались без ответа. Но было ясно одно: над их любовью собирались черные тучи.

Карен, конечно, некоторые вещи скрыл от Анаит, и скрыл не только из-за того, что не хотел причинить ей боль, а пото-му, что сам он, Карен, не может пока достаточно осознать суть произошедшего.

За несколько минут до того, как идти в школу, у ворот его оста-новил отец.

— Иди сюда, — сказал он, — мне нужно с тобой поговорить.

При достаточно невыдержанном характере отца чересчур спо-койный его тон насторожил Карена.

— Ты куда это направился? — спросил отец, доставая из кармана мятую пачку «Беломорканала». — Опять идешь в школу?

— Да, готовимся к выпускному вечеру.

— Чересчур долго вы готовитесь к этому вечеру, — сказал отец, зажигая папиросу и прищуриваясь, выпуская дым вверх.

— Школа тоже не маленькая, — улыбнулся Карен, догадываясь, что про школу отец спросил просто так, между прочим, а глав-ное еще впереди. И Карен внутренне напрягся, готовый к любому сюрпризу.

— Это правда, — согласился отец. — Что правда, то правда. — Он, не спеша, затянулся папиросным дымом, потом легким кивком го-ловы показал на прошлогодний пень. — Садись, дело у меня к тебе.

Карен сел напротив отца, лицо у того вдруг сразу окаменело.

— Что за дело?

— Значит, такое дело, сынок, мне не очень нравится, что тебя каждый день видят с этой… как ее зовут… с дочерью Сурена.

— Ее зовут Анаит, — напомнил Карен. — А что она тебе сделала?

Отец потемнел, недовольно бросил папиросу и, раздавив ее ка-блуком, заорал:

— А что должна делать? Ну, что она должна мне сделать?

На первый взгляд кажущийся бессмысленным, этот вопрос все же содержал в себе тонкий намек, но Карен сделал вид, что он этого не заметил, безразлично дернул плечами, теперь уже демонстратив-но поглядывая на часы.

— А может, не нужно об этом, папа, в другой раз.

— Боюсь, потом будет поздно.

— Если так… то и сейчас уже поздно.

Это было сказано с такой дерзкой сдержанностью и холодной уверенностью, что отец на минуту растерялся, но моментально со-брался и, яростным взглядом глядя на сына, прошипел:

— Ты что это, глупости болтаешь, сукин ты сын! Опозорить нас хочешь перед селом…

— Не бойся, отец, ничего не было, — перебил его Карен с усмеш-кой, — просто хотел сказать, что я люблю Анаит, и ни на кого ее не променяю. И если когда-либо женюсь, то только на ней.

Карен услышал шаги и сразу узнал: это были шаги матери. Мать остановилась, но пока молчала. Однако Карен хорошо знал ее характер, она в начале разговора оставляла первенство за мужем, но вскоре это забывалось, и она уверенно и достаточно удачно исполняла главную роль в семье. Так было и на этот раз. Увидев, что последние слова сына опять ввели мужа в ступор, она поняла, что наступил решающий момент и нужно немедленно вмешаться, поставив все на свои места. Обойдя пень, на котором сидел Карен, мать встала возле мужа.

— Это что, ты уже женишься?.. И на ком женишься, на дочери Сурена-водителя? На что ты позарился — на их богатство или на ее диплом?

— Я не имею никаких намерений жениться, мама, — повел пле-чами Карен. — Если дело дойдет до этого, понятно, что я с вами

первыми посоветуюсь. Неужели сомневалась? А что касается их богатства, мы тоже не миллионеры. — Он медленно встал с места и, наконец, произнес то основное, вокруг чего, по сути, шел этот разговор. — Может, как раз по этой причине вы нашли для меня не-весту богатую и с дипломом? И даже договорились с родителями, без меня решили мою судьбу. Неплохо было бы и мое мнение спросить…

Родители тайком взглянули друг на друга. Они знали, что их сын нужный момент за словом в карман не полезет. Однако такой от-кровенной прямолинейности от него никак не ожидали.

— И очень хорошо сделали, что договорились, — взвизгнула мать. — А почему мы это сделали? Чтобы такой дурак, как ты, имел достаток в жизни. Чтобы не был вынужден прогибаться перед дру-гими. Наступит, наступит тот день, когда ты обеими руками будешь бить себя по голове за эту твою любовь, но будет поздно…

— Подожди, — одернул ее муж, — не то говоришь, зачем это нужно? Пусть любит, по любви женится. Только скажи мне, чем Астхик хуже этой твоей дочери Сурена? Она что, слепая, косая? Смотришь — как ангелочек, честно говорю, в этих наших верхних селениях я не встречал такую девушку. И живет в городе, не то, что эти твои девушки, летом и осенью — на полях, зимой и весной — за-пачканные в снегу и грязи.

— Такие мне больше нравятся, — настойчиво сказал Карен.

На него слова отца не подействовали, потому что даже глупый человек понял бы, что это неудачная попытка прикрыть чересчур откровенные слова жены. Она хотела породниться со своим дальним родственником, который обещал вместе с приданым своей дочери подарить будущему зятю автомашину, а после свадьбы построить городе собственный особняк для новобрачных. Карен знал, что этот родственник жил в областном центре, работал каким-то на-чальником на маслозаводе, и не было сомнения, что он обязательно выполнит свое обещание. Астхик была его единственной дочерью, училась на первом курсе института иностранных языков и, между прочим, неравнодушна была к Карену. Он это тоже знал и отно-сился к ней, как к дальней родственнице, не более.

— Запачканные в снегу и в грязи мне больше нравятся, — повто-рил Карен, — а особняк и машина мне не нужны. Дом у нас есть, что касается машины — и без нее можно прожить.

— Дочь Сурена в мой дом не войдет, — снова взвизгнула мать, — мы с твоим отцом не для того годами наживали имущество, чтобы она пришла и хозяйничала здесь. Ее ноги здесь не будет.

— Почему? — побледнел Карен. — Потому что не из богатой се-мьи, диплома нет и неясно, будет ли когда-нибудь? Да?

— Да, — сжимая губы, кивнула мать.

— А что толку от того, что у тебя есть диплом? Хоть один день

жизни ты работала?

— Не работала, потому что в этом нет нужды. Муж мой работает.

— Муж твой обыкновенный лесник с зарплатой в восемьдесят два рубля…

— Обыкновенный лесник, но во всем районе его знают и ува-жают.

— Государственный лес продает и всех кормит, потому и ува-жают.

Далее разговор перешел в абсурд, родители стали орать на Каре-на, требуя от него покорности и угрожая наказаниями всех видов. Карен упрямо мотал головой, не поддаваясь их увещеваниям. За-кончилось тем, что парень, потеряв терпение, тоже стал орать на ро-дителей, после чего мать прокляла его, проливая горькие слезы.

— Пошел вон отсюда, сукин сын, — в ярости отец подался впе-ред. — Уйди вон, бесстыжий мальчишка, и не смей после этого показываться мне на глаза, — закричал отец, дрожащими руками доставая мятую пачку папирос.

— Совсем голову потерял, — вслед за сыном, причитая со стоном вытирая слезы, сказала мать. — Ничего, ты еще посмотришь, — добавила она, но было неясно, к кому относились эти слова — к Ка-рену или к Анаит.

Карен не услышал сказанное матерью, громко хлопнув дверцей ворот. Подавленный в душе, он минуту постоял молча, не зная, что делать, и неожиданно для себя вдруг решил после выпускного вече-ра поехать в Казахстан, к дяде. От дома до школы он все время думал об этом. Молоток и топор держать может — дядя научил, но этого, конечно, мало, чтобы получить нормальную работу, по этой при-чине он и решил поехать к дяде. Тот поможет ему, а заодно он зара-ботает деньги на учебу, а если в Казахстане будет хорошо, останется там и возьмет к себе Анаит… Карен знал, что с Анаит он поступил бессовестно, глупости наболтал и не объяснил суть дела. Нетрудно представить, в каком она сейчас тяжелом моральном состоянии.

Сам Карен тоже не в лучшем положении, хотя одна умная мысль обнадеживает: не все еще потеряно, ему казалось, что родителей еще можно переубедить, несмотря на то, что хорошо знал характер матери: если она что-то вбила себе в голову, то, что бы ни случилось, должна обязательно исполнить задуманное. Отец — это, конечно, другое дело, ему можно было что-то объяснить, потому что хоть хорохорится, возомнив себя грозным мужем и влиятельным отцом семейства, в действительности находится под властью жены.

Может, дяде написать? Но что это может дать? Дядя отсюда очень далеко, правда, он очень любит Карена, но на таком расстоянии вряд ли сможет чем-то помочь. Значит, что делать? Неужели един-ственный выход — ехать к нему? С такими горестными мыслями Карен обратно вошел во двор и, поднимаясь по каменной лестнице, неожиданно подумал о том, что дом этот для него стал чужим, он не хочет ступать в него ногой. И ужаснулся от этой внезапной мысли…

…Это фото было сделано в день выпускного вечера. Из райцентра приехал фотограф, грузный, бесконечно культурный и добрый чело-век. Звали его Самсон. К стене школы прикрепил какое-то полотно, на фоне этого полотна два выпускных класса сфотографировались вместе. Счастливым был этот день, обильное солнце, ветерок играл верхушках деревьев, переворачивая листья.

потом начался вечер. Вручая аттестаты зрелости, директор школы Арамаис Осипович каждому выпускнику находил сердечное слово в пожелании счастливого пути, из чего стало ясным, что знает каждого из них если не очень хорошо, то и не хуже, чем их родите-ли. Это приятно удивило всех, потому что директор обычно редко заходил в классы, кроме девятого, где он преподавал историю. Он настолько редко разговаривал с учениками, что все были уверены том, что в лицо он почти никого из учеников не знает и не имеет представления о том, кто как учится, собирается ли в дальнейшем пойти в институт, техникум или решил остаться в колхозе. И вдруг выясняется, что директор все эти годы внимательно наблюдал за каждым из них и исключительно все знает про всех. При кажущейся внешней инфантильности, этот человек имел цепкий взгляд. Тем не менее, в отношении одного выпускника он все-таки ошибся. Этим выпускником был Карен. Протягивая ему аттестат зрелости, дирек-тор свойственным ему негромким голосом сказал:

— Поздравляю тебя, Карен. Все эти десять лет ты шел в рядах от-личников. Честно говоря, мне казалось, что обязательно получишь медаль. И, тем не менее, я рад твоим достижениям. Я знаю, что давно мечтаешь поступить в Академию имени Тимирязева. Я же-лаю тебе успеха. Уверен, что имя нашей школы ты там не уронишь. Обещаешь?

Карен колебался несколько секунд, не зная, как ответить на пря-мо поставленный вопрос. Можно, конечно, сказать «обещаю», ведь никто ни к чему его не обязывает. Подумав одно мгновение, Карен сказал:

— Нет, не обещаю.

— Как это, «не обещаю»? — Лицо директора напряглось. — Не хочешь поступать в вуз?

— В данный момент, наверное, не получится.

просторном спортзале, где происходило вручение аттестатов зрелости, воцарилось напряженное молчание. Несколько десятков пар глаз смотрели то на директора, то на Карена. О том, что Карен не едет учиться, никто не знал, даже Анаит. А до этого все были уве-рены в том, что если кто-то и поедет учиться, то Карен обязательно будет первым из них, потому что иметь все шансы на успех и не по-ступать в институт…

— А что ты намерен делать? — спросил директор и, заметив, что Карен продолжает сомневаться, добавил: — Хорошо, сам знаешь.

Выпускной вечер в общей сложности прошел хорошо. Много пели, танцевали под патефон, учителя, строго наблюдая, сидели за длинным столом и пили слабое домашнее мускатное вино, потом все сразу вдруг напали на горячий шипящий шашлык с мангала. Мангалы стояли на школьном дворе, где командовали Мушег из 10-го «б» класса и завхоз Ашот, который, согласно общему мнению, хорошо готовил шашлык. Председатель колхоза Мрав, чей сын также был выпускником, выписал двух ягнят, и сейчас аромат от свежей ягнятины распространялся вокруг. Завершив застолье, ото-двинули в сторону столы и стулья, и снова начались песни и танцы. Мушег несколько раз шел танцевать, казалось, только для того, чтобы пригласить Анаит. Однако с самого начала вечера настроение Карена сразу передалось ей, и, как бы она ни старалась, не могла за-ставить себя танцевать, хотя все выпускники и учителя настаивали на этом. Мушег отлично танцевал, а из девушек только Анаит не уступала ему в танце. Сначала Мушег не обиделся, получив отказ, во второй раз обиделся, но скрыл обиду, в третий раз не смог скрыть обиду. Не прерывая танец, он подошел к Анаит и что-то ей шепнул, вероятно, что-то обидное, потому что Анаит сразу покраснела, глаза наполнились слезами, и она быстро выбежала в коридор. Карен вышел за ней:

— Что он тебе сказал?

— Глупости, — Анаит заставила себя улыбнуться. — Глупый он, не стоит обращать внимания.

— Но он чем-то тебя обидел, — упрямо настаивал Карен.

— Говорит, любовь — любовью, а замуж выйдешь за меня. На-верное, домашнее вино на него плохо действует, — она снова по-пыталась улыбнуться и испуганно посмотрела на Карена, у которого лицо мгновенно стало свирепым. Это насторожило Анаит. Она схва-тила Карена за руку:

— Не стоит из-за пустяка драться. Только этого сейчас мне не хватало!

Потом Анаит быстро пришла в себя и добавила:

— Прости, я хотела тебе сказать… Ведь это сейчас нам не нужно… Неужели сейчас этому время?

Не получив ответа, она поменяла тему:

— Ты пойдешь встречать рассвет?

Наконец, Карен будто очнулся, лицо его стало добрее, и, улыба-ясь, он сказал:

— Пойду, наверное, но…

— Что «но»? — спросила Анаит.

— Все это — встреча рассвета, розовое будущее, придуманное для детей, мне кажется бессмысленной забавой. А тебе?

— Не знаю, я об этом не думала. Просто красивая школьная тра-диция. А мы не дряхлые старики. Не правда ли?

— Конечно, правда, но…

— Не нужны эти «но», просто думай о хороших вещах и больше доверяй мне. Это моя единственная просьба к тебе, не считая, что меня есть еще одна просьба, скорей, это не просьба, а заветное желание моего сердца. Я бы хотела, чтобы ты всегда был рядом со мной, чтобы был моим.

— Я твой навсегда, но…

— И снова «но»?

— Нет, мое слово о доверии. Почему тебе кажется, что я тебе не доверяю?

— Во всяком случае, ты до сих пор не посчитал нужным расска-зать мне о том, что тебя мучает. Я понимаю, что эта горечь каким-то образом связана со мной. Я делаю тысячу и одно предположение, одно ужаснее другого, а ты, как черепаха в своем панцире, замкнул-ся сам в себе и молчишь… Даже не хочешь говорить, почему ты так внезапно решил ехать в Казахстан… О господи… снова пришел, — Анаит посмотрела на Мушега, стоящего в дверях зала.

— Шепчетесь, да? — добродушно смеясь, произнес Мушег. Видно было, что он действительно немного пьян. — Можно присоединить-ся к вам?

— Можно, — глядя на него исподлобья, недовольно произнес Карен.

Мушег, легонько покачиваясь, подошел, прислонился к широко-му подоконнику, скрестил руки на груди, воинственно вызывающая поза не соответствовала его бесконечно веселому настроению:

— А ты не смотри на меня так, Карен. Я пришел с миром, а вы… Значит, вы встречаете меня в штыки? Не помню, кто сказал. Ска-жем, это и не важно. Я обидел Анаит и пришел признаться ей своей вине. И попробуйте после этого сказать, что я невоспитан-ный идиот.

— Ты воспитанный идиот, — с горькой полуулыбкой вздохнул Карен.

— Смотря кто это говорит. Если спросить у моей матери, лучше меня парня нет во всем мире. Но вот некоторые гении, в масштабах школы, конечно, все-таки не от большого ума отказываются идти учиться.

— А это что, очень огорчает тебя? — рассерженно сказала Ана-ит. — Тебе какое дело?

лица Мушега мгновенно исчезла напускная смешливость.

— Ты бы имела право задать такой вопрос, если бы я имел в виду нас троих, вместе взятых, — сказал он серьезно и замолчал на ми-нуту, давая возможность Анаит «переварить» намек, — но я говорю только о Карене. Откровенно скажу, ты с неба звезды не доставала. Я тоже не бесталанный, но, в то же время, я очень далек от звезд. А вот он, — Мушег пальцем указал на Карена и снова перешел на иронический тон, за которым, между прочим, становилась замет-ной искренность того, о чем он говорил. — А вот он… Он — звез-да первой величины… Как мне выразиться, чтоб было понятно и ясно?.. В нем есть искра божья, а именно искра таланта… Одним словом, есть огонь, человек гениален конкретно, в общем. И каж-дого честного и порядочного человека должна беспокоить судьба гения, даже если он гений школьного масштаба. И в конце желаю добавить, что ты, Карен, по отношению к себе — дурак первой величины.

— Послушай, отстань, ты уже надоел, — сказал Карен с отвраще-нием, думая, что в сказанном Мушегом есть доля правды. — Ты что мелешь? Иди, проспись, ты, видимо, много выпил…

Мушег засмеялся:

— Люблю, когда говорят правду в лицо. Ну, ладно, я пошел. Вы очень грустные персоны, с вами можно сдохнуть от скуки.

Он хотел пойти в сторону учительской, но остановился на полпу-ти и, обернувшись, сказал с несдержанной дерзостью:

— Тем не менее, Анаит, ты выйдешь замуж за меня. И знаешь, почему, Карен? Запомни, женщины влюбляются в мужчин со слож-ным характером, но как мужа предпочитают… таких, как я…

Не оглядываясь, он зашагал по коридору и вошел в спортзал, плотно закрывая за собой дверь.

Оставшись одни, Карен с Анаит натянуто улыбнулись. Затем Анаит, тайком оглянувшись по сторонам, вдруг глубоко вздохнув, крепко обняла Карена.

— Что это с тобой? — спросил Карен.

— Не знаю, какое-то плохое предчувствие… Какой-то страх под-крался к сердцу и мучает меня…

— Хочешь, уйдем отсюда?

— Уйдем. Куда?

— Пойдем встречать рассвет.

Анаит безнадежно посмотрела на него и закрыла лицо руками. Она плакала…

фотографии, через годы, сейчас на нее смотрел Карен груст-ным и тоскливым взглядом. Анаит с тоской вспомнила их рас-ставание. Это произошло спустя два дня после выпускного вечера. Карен уехал, не попрощавшись с родными. Как потом она слышала, накануне он сильно поссорился с родителями. Анаит проводила его и, грустная и одинокая, вернулась домой. Мир для Анаит сразу опу-стел. Ее не увлекали ни голос кукушки, доносившийся со стороны Сарнатуна, ни звонкие призывы зяблика и синицы в ущелье Матура, ни переливы жаворонков среди маков, пламенеющих на полях, — ничего, ничего ее не увлекало, она шла устало и задумчиво, ничего не замечая. Ноги ее повели по знакомой тропинке, прошла мимо знакомого моста, углубилась в лес, дойдя до их родника, заплутав-шего среди замшелых камней, села и дала волю слезам. Потом она снова подумала о Карене. Странно, что Карен уехал, так и не сказав, что же его заставило пойти на этот шаг. Анаит понимала, что у Ка-рена, вероятно, есть веские причины, чтобы ничего не говорить ей, но кое о чем она, конечно, догадывалась.

тот день, после вечера, провожая ее домой, Карен как бы слу-чайно обмолвился: «Ни по какому вопросу к нашим не обращайся». Анаит застыла на месте, ожидая, что он еще скажет. Но Карен боль-ше ничего не сказал. Она несколько раз пробовала выяснить, что случилось и что скрыто за этими словами, но Карен упрямо молчал. Анаит также замолчала, понимая, что Карен не хочет говорить ниче-го, осуждающего его родителей. Но связан ли как-то с нею его спор родителями или нет, Анаит не знала, и это ее угнетало…

Да, Карен уехал, и мир для Анаит, действительно, сразу опустел, потерял свою прелесть. Единственным ее утешением были письма Карена, которые приходили раз в неделю и даже два раза. Такие дни стали праздничными для Анаит. Она брала книги (готовилась вступительным экзаменам) и шла в ущелье Матура. Садилась на одну из замшелых скал, под сладостное журчание родника медленно, вкушая каждое слово, читала и перечитывала письма ее Карена.

Анаит нравились эти письма не только потому, что писал их Карен, а потому, что они сами по себе были интересными, напол-ненными любовью и нежностью, в отличие от писем Анаит, напи-санных мелким почерком. Буквы, как жемчужины, были бережно выстроены в ряд на нескольких листах, вырванных из школьной тетради. Карен писал о своих делах, писал о стройке, на которой работал вместе со своим дядей, о товарищах по работе, о том, как тяжело ему без Анаит, что он безумно хочет видеть ее улыбку, слы-шать ее смех, чувствовать тепло ее рук…

Сидя в одиночестве у родника в ущелье, Анаит перечитывала оче-редное письмо Карена, то смеясь, то плача, потом вставала, умыва-лась холодной родниковой водой и бежала домой, радостная и лег-кая, как бабочка. А поздно вечером, когда все ложились спать, она включала свет и, склонившись над столом, писала ответ на письмо Карена, наполненная теплотой и ожиданием. Писала и сама удив-лялась, откуда льется этот поток слов, вытесняющих друг друга.

Однажды солнечным нежным утром Анаит вышла на балкон, от-крыла окно и посмотрела на двор. В дальнем углу мать доила корову, парное молоко шумно пенилось и заполняло луженое ведро для дойки. Трехмесячный теленок с короткой веревкой на шее с жад-ностью тыкал мордочкой в разные стороны, мешая дойке. Мать Анаит рукой отталкивала его, но теленок снова и снова совался под корову.

— Анаит, убери в сторону этого дурачка, — позвала мать, — не видишь, мешает!

Анаит засмеялась, бегом спустилась из дома и, схватившись за веревочку, отвела теленка подальше. Полой халата она утерла мор-дочку теленка и поцеловала в лоб, отчего тот будто воодушевился, желая снова вырваться из рук Анаит, но она привязала его к тутово-му дереву и пальцем пригрозила:

— Вот теперь иди, похулигань, дурачок.

Теленок взглянул на нее, надув губы, повернул голову. Анаит улыбнулась и хотела пойти в дом, но мать снова окликнула ее.

Когда они сели завтракать, Анаит заметила, что у матери оза-боченный вид. Впрочем, она еще вчера заметила это, когда мать вернулась с работы (она была звеньевой третьей полевой бригады), но девушка не придала этому значения, а сейчас ее обеспокоило выражение лица матери. Анаит заметила, как пару раз мать хотела что-то сказать, но, видимо, не осмелилась. Тем не менее, наконец, она спросила, не глядя в сторону дочери:

— Вчера ты опять получила письмо от Карена?

— Да.

— Что пишет? Хорошо у него идут дела?

— Конечно, — ответила Анаит, не мигая глядя на мать и стараясь поймать ее взгляд. Мать, глубоко вздохнув, наконец, взглянула на дочь:

— Дочка, лучше бы ты прекратила эту переписку.

Анаит чуть не выронила из рук чашку с чаем:

— Почему, мама? Тебе не нравится Карен?

— Он, может, мне и по нраву… родители мне не нравятся…

Анаит отпила еще глоток, чувствуя, что чашка дрожит в руке, по-том отодвинула чашку:

— А что случилось, мама, что они тебе плохого сделали? Мать непроизвольно собрала со скатерти крошки хлеба:

— Что сказать тебе, дочка, вчера вечером возле колхозного управ-ления я встретила эту Лусик.

— Мать Карена?

— Да. С почты вышла, вижу — как-то косо смотрит. Подума-ла, может, на почте или где-то еще опять поспорила — она любит спорить. Остановила она меня, вроде дело есть ко мне. Ты, говорит, уйми свою дочь, пусть нашего парня с пути не сбивает, мол, у него уже год как есть невеста, учится в институте. Я застыла. Что за не-веста, говорю? Выясняется, что она дочь ее дальнего родственника… Имя тоже назвала, я забыла… Да, Астхик ее зовут.

— А потом? — спросила Анаит неожиданно хриплым голосом, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. — Что потом еще сказала?

— Ну, что должна сказать, дочка? — безнадежно махнула ру-кой мать. — Дочке скажи, говорит, что ее нога не коснется моего порога. Она еще в доме отца нас всех сделала врагами, говорит, вроде Карен из-за тебя уехал на заработки, и бог знает, что еще говорила… Несколько человек собрала вокруг себя, от стыда я чуть сквозь землю не провалилась… Лучше бы ты оставила его, дочка, с самого начала у вас все идет, как назло, плохо, а что будет дальше-то? Оставь, пока не поздно. Других парней нет? Смотри, сколько их в селе!

До позднего вечера Анаит, бледная, разочарованная и печальная, не выходила из дома. А вечером небо вдруг помрачнело, покрылось черными тучами. Она раскрыла окна. Начался дождь, холодный ветер нес запах свежей крапивы, зеленой травы, раскрывшихся цветов, мокрой земли. Дождь все усиливался, шумя в водосточных трубах, стуча по жестяным крышам и широким листьям тыквы на огороде. Волнуясь, небо постепенно прояснялось, то открываясь вдруг яркой белизной, то погружаясь в непроглядную тьму.

Анаит сидела на тахте, стоявшей на веранде, укутавшись в мамин шерстяной платок, ее била дрожь. Когда она поднималась снизу дом, мать беспокойно посмотрела на нее.

— Холодно, мама, или мне так кажется? — спросила Анаит, глядя на раскрытые окна.

— Нет, не холодно, просто у тебя на сердце печаль… от этого.

— Это неправда, мама, неправда, что у него есть невеста.

— А Карен сам тебе не сказал об этом?

— Это неправда, поэтому и не сказал. Ложь.

— Не ложь, дочка, я это еще в прошлом году слышала. Но значе-ния не придала. В то время между вами ведь ничего не было. Потом вы начали встречаться, и я подумала, что никакой невесты у него нет, это все разговоры. Но вчера его мать своим языком сказала…

если хочешь знать правду, Карен сам должен был сказать тебе об этом. А он, видишь, скрыл… Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

— Это неправда, мама, я в это не верю, иначе он обязательно ска-зал бы мне.

Анаит почувствовала, что говорит эти слова с целью убедить саму себя, ибо ей было ужасно тяжело от сознания того, что любовь, ее первая любовь и связанные с нею все лучезарные и дорогие сны пропадали у нее на глазах, и она была бессильна что-либо изменить… Что делать, боже мой? Кому и чему верить? И на кого после этого можно надеяться?!

В этот день до позднего вечера и весь следующий день Анаит шагала перед домом взад и вперед, сочиняя то письмо, которое она должна была написать Карену. В уме письмо получалось точно та-ким, каким должно было быть написано, по мнению Анаит, челове-ку, который обманул остро, беспощадно и в то же время с чувством собственного достоинства. Но как только она садилась за стол, что-бы доверить все это бумаге, получалось нечто бесцветное и жалкое, а по тону — каким-то унизительным детским лепетом, а не письмом. Оставалось только омыть слезами. Чего стоило одно только начало: «Мой любимый, мой дорогой…» От слова «любимый» тошнит, как будто в нем что-то заключается такое… Это слово-лицемерие, сло-во-пустота… «Дорогой…» Как будто есть любовь.

Письмо никак не получалось. Но время, потраченное на него, бесцельно не прошло. К концу дня больше не было прежде жгущего чувства горя. Анаит казалось, что она вернулась с похорон родно-го человека и только сердце ее до сих пор ноет от боли. Но Анаит к этому тоже стала привыкать, вернее, заставила привыкнуть, не за-мечать… А вечером к ней пришла одна из ее бывших одноклассниц, Агнесса, и сообщила, что сегодня в клубе будут демонстрировать новый индийский бесподобно интересный фильм.

— Пойдем вместе, — сказала Агнесса, — одна не хочу.

— Конечно, пойдем, — быстро, с воинственной ноткой в голо-се ответила Анаит. Она сказала это таким тоном, что у Агнессы от удивления округлились глаза. — Во сколько начинается?

— В девять. Полчаса осталось. Что с тобой случилось, Анаит?

— А что должно случиться? Все нормально. Даже очень хорошо. Значит, осталось полчаса. Успею переодеться. Посиди немного,

сейчас.

Она в спешке сняла с себя халат, надела белое платье, сшитое на выпускной вечер, оторвав от груди и отбросив в сторону белую искусственную розу. Пропади все искусственное, все фальшивое! Быстро причесалась и вышла на веранду, где ее ждала Агнесса:

— Пошли.

входа в клуб стояла группа парней. Оживленно беседовали, смеялись. Среди них были Мушег и какой-то парень, который, ви-димо, в это время был в центре внимания присутствующих, смеясь, что-то рассказывал, и все, глядя на него, тоже смеялись. Посмо-трев внимательно, Анаит узнала парня. Это был двоюродный брат Карена — Григорий. В первый миг Анаит хотела вернуться домой, но в следующую секунду поменяла решение и направилась прямо сторону ребят. По всей вероятности, Анаит имела решительный вид, поэтому Григорий сразу замолк, а остальные перестали смеять-ся, и только Мушег продолжал улыбаться, но его улыбка была пред-назначена Анаит. В итоге его улыбка тоже угасла.

— Добрый вечер, Анаит, — приветствовал Мушег. — Ты пришла

кино?

— Догадался. А почему нет? Нельзя прийти в кино?

— Я просто так сказал, без задней мысли… — растерялся Му-шег. — Я сейчас возьму билет.

— Я не одна, Агнесса тоже со мной.

— Для нее тоже возьму, — обрадовался Мушег и немедленно на-правился к кассе.

Анаит посмотрела в сторону парней, спросила:

— Гриша, можно на минуту?

— Меня? — удивился Григорий, затем быстро ответил: — Конечно.

Оставив Агнессу одну, Анаит пошла в сторону тутовника посре-ди клубного двора. Григорий был трактористом в колхозе, а летом работал на комбайне. Он был высоким стройным парнем с круглым добродушным тупым лицом, и к этому лицу была приставлена такая же тупая улыбка. Года два назад он окончил среднюю школу, в ар-мии был танкистом, вернувшись оттуда, сразу пошел к председате-лю колхоза и сказал:

— В армии я был танкистом, а танк и трактор изготавливают на одном заводе, дай один трактор, буду работать в селе.

Председатель принял юмор и не отказал. Григорий остроумием не отличался, но так получалось, что о чем бы он ни говорил, все почему-то смеялись. И никто не мог объяснить эту странную ситуа-цию. Не спеша, он отошел от парней, бросив окурок на землю и раз-давив его ногой, подошел к Анаит.

— Послушай, Гриша, я хочу задать тебе один вопрос. Но обещай, что этот разговор останется между нами, — начала Анаит. — Обещаешь?

— Э… — сестренка, — почесывая затылок, сказал он. — Гриша никакие обещания дать не может, как я могу обещать! Все знают,

ты тоже знаешь, что слово у меня во рту не держится. Так что если это секрет — мне не говори.

Анаит открыто улыбнулась над этим чистосердечным приз нанием.

— Ладно, черт с тобой, я должна спросить. Это верно, что у ваше-го Карена в Степанакерте есть невеста?

— Речь про Астхик? — вопросом на вопрос ответил Григорий.

— Ее зовут Астхик? — спросила Анаит с волнением, хотя мать ей уже говорила об этом.

— Астхик… Да, есть вроде такое… Говорят, будто обручили. Прав-да это или нет, мамой клянусь, точно не знаю, нам не сказали.

— А ты не знаешь, зачем Карен уехал в Казахстан?

— Не знаю. Жена моего дяди, то есть мама Карена, говорит, что уехал, чтоб заработать денег на свадьбу. — Он вдруг прервался

с удивлением посмотрел на Анаит: — Подожди, а как же это полу-чается? Выходит, он просто так с тобой гулял, да?

— Так получается… — голос Анаит задрожал. Она резко поверну-лась и зашагала в сторону входа в клуб.

Мушег стоял там и ждал ее.

— А где Агнесса? — Анаит решительно посмотрела, заметив, что подруги нет. От ее тона Мушег растерялся, покраснел и, перемина-ясь с ноги на ногу, сказал, что до прихода девушек он уже приобрел билет для себя, а когда пришли Анаит и Агнесса он отдал свой билет Агнессе, а себе и Анаит купил снова. Правда, Агнесса сядет отдельно, но ничего, у нее доброе сердце, не обидится. Ведь сама Анаит не была бы против того, чтобы они хотя бы один вечер сидели рядом, правда?

«А почему бы и нет, один вечер можно», — подумала Анаит и не-ожиданно сказала вслух:

— А почему нет? Согласна, сядем рядом, — ее голос задрожал, как натянутая струна. — Сядем рядом, а потом ты проводишь меня до дому, по дороге объяснишься в любви…

На этом слове она прервалась, заметив, как Мушег со сдержан-ной улыбкой спокойно стал рвать билеты в клочья.

— Я тебе в любви объясняться не буду, не бойся, — сказал он. — Хоть ты и считаешь меня легкомысленным, но, тем не менее, навер-ное, подлым меня не считаешь. Не так?

— О чем ты говоришь, Мушег? — удивленно прошептала Анаит.

— Мне Агнесса сказала, что у тебя какие-то тяжелые пережива-ния. Исходя из того, с каким видом ты подошла к Грише, твои пере-живания связаны с Кареном. Я не спрашиваю у тебя, что произошло, но и воспользоваться твоей тяжелой ситуацией я также не хочу.

— Ради бога, прости меня, Мушег, действительно, нехорошо по-лучилось, я по-настоящему потеряла голову.

— И, конечно, не хочешь идти в кино.

— Нет, не хочу.

— Раз так, я провожу тебя домой, — он внимательно посмотрел на Анаит и, улыбаясь, добавил: — И домой идти тоже не хочешь. Догадался?

— Идти домой тоже не хочу, — тихо сказала Анаит.

— В таком случае, сегодня вечером представь меня своим бра-том, слугой, сделай меня своим насмешливым шутом или клоуном, кого хочешь меня преврати, только бы я мог плестись за тобой по улицам и даже по окрестностям села столько времени, пока не успо-коится твоя душа.

Заметив недовольное лицо Анаит, Мушег немедленно добавил:

— Будь добра и любезна, не отказывай мне, потому что в таком состоянии я все равно тебя одну никуда не отпущу. Пошли.

Медленно шагая, они стали отдаляться от клуба, куда торопи-лись молодые девушки, парни, женщины, мужчины. Они все обо-рачивались и с интересом смотрели вслед Мушегу и Анаит. Им было в чем сомневаться: до начала кинофильма оставалось не более пяти минут, а эти двое шли в сторону, противоположную от клуба. Проходя по площади перед клубом, выложенной щебенкой, лицом лицу встретились с двумя женщинами. Одна из них с таким явным пренебрежением и издевкой посмотрела на Анаит и Мушега, что Анаит демонстративно отвернулась, а Мушег, непринужденно улы-баясь, сказал: «Терпи, коль мужчина». Эта женщина была матерью Карена.

Немного прогулявшись по темным и безлюдным улицам села, они завернули в сторону ущелья, дошли до большого плоского ва-луна, нависшего над ущельем, сели на него рядышком. Внизу, в без-донном ущелье, тихо журчала речка, бегущая с гор. Речка эта текла между замшелых камней, мимо покинутого чуть ниже родника. Разрывая небо, ввысь поднималось буковое дерево, речка протекала мимо этого белесого дерева, на котором были высечены имена ее и Карена… Но нет, Анаит хотела далеко отогнать от себя эти мысли, сегодня она не хочет ничего вспоминать, она хочет забыть все то, что связано с Кареном.

— Как хорошо, что мы пришли сюда, — неожиданно тихо сказала Анаит, казалось, боясь нарушить трепетную тишину ночи. — И как хорошо ты сделал, что порвал билеты. Не представляю, как бы сиде-ла в душном зале.

— Тебе не холодно? — спросил Мушег.

— Нет, я себя чувствую хорошо, я сейчас себя чувствую очень хо-рошо, спасибо. Сегодня с раннего утра меня взяла какая-то дрожь, я мерзла, а сейчас мне не холодно. Как здесь великолепно! Мушег, ты знаешь, я здесь впервые. Если б я раньше знала, что здесь так хоро-шо, приходила бы сюда каждый вечер.

— Если хочешь, мы можем приходить сюда каждый вечер, — ска-зал Мушег.

Увлеченная мыслями, Анаит не ответила. Наконец, она спросила:

— Скажи, Мушег, ты веришь в честность Карена?

Мушег молча посмотрел на Анаит. Он не был готов к этому во-просу, меж тем, ответил без колебаний:

— Верю.

— Абсолютно?

— Абсолютно.

— Вероятно, ты меня не понял. Я имею в виду его честность по отношению ко мне, — поправила Анаит.

Мушег в темноте усмехнулся и стал смотреть вниз, где бегущая

гор речка, выходя из-под деревьев, одно мгновение блестит на об-наженных камнях и снова заходит в лес.

— Ты, конечно, не мне должна была задать этот вопрос…

— Прости, я не хотела тебя обидеть, — быстро сказала Анаит.

— Прекрати за каждую ерунду просить прощения, — с досадой сказал Мушег. — Что касается твоего вопроса, только… я ведь не знаю, что произошло между вами. Тебе, наверное, нужно мое бес-пристрастное мнение?

— Конечно, — кивнула Анаит, до сих пор не понимая, куда он клонит.

— Да, я буду беспристрастен, несмотря на то, что ненавижу себя за это… Значит, так: что бы ни произошло между вами, я не верю, что Карен может совершить подлость по отношению к тебе. Одно из двух: или здесь какое-то недоразумение, или я просто не знал его как следует… Вот и все. А сейчас, я прошу, пойдем домой. Мне тя-жело продолжать этот разговор.

Мушег встал с места и медленно направился в сторону села. Анаит также поднялась с камня и, понурив голову, пошла за Муше-гом. Позже она поняла, что потребовала больше, чем имела право, чувство вины перед этим парнем так подействовало на Анаит, что она на время забыла о своем горе. До ее дома шли молча. У ворот встали.

— Который час? — спросила Анаит, чтоб нарушить давящую тишину.

— Поздно уже, — голос Мушега прозвучал достаточно сухо.

— Неужели?

— Спокойной ночи, Анаит.

— Спокойной ночи, Мушег. Не знаю, что тебе сказать за этот ве-ликолепный вечер.

— Ничего не нужно говорить. Спокойной ночи.

— До свидания. Если буду нужен, позови.

— Благодарю, Мушег.

Мушег развернулся и зашагал в сторону их маленького участка несколько домов, спящего у подножия холма. На ночных без-людных дорогах какое-то время виднелся его приземистый плотный стан, потом он смешался с темнотой, растворившись в ней.

Анаит глубоко вздохнула и вошла во двор. Ее не покидало мучи-тельное чувство вины перед Мушегом. И, кто знает, может, как раз это чувство, как и чувство печального одиночества, душевной пусто-ты, которое овладело ею после незабываемого разговора с матерью, стало причиной того, чтобы Анаит уже на следующий день, найдя какой-то повод, пригласила Мушега пойти погулять. И Мушег, буд-то весь день ждал этого, немедленно пришел. До позднего вечера они гуляли по краю ущелья, сидя на плоском валуне, смотрели на ущелья, затерянные в вечерних сумерках, потом Мушег попросил на следующий день встретиться снова. Анаит долго молчала, потом сказала: «Хорошо».

Они встретились и на следующий день, потом снова и снова. Незаметно Мушег стал для нее тем единственным, кого она могла посвятить в свои маленькие горести и радости, тем единственным человеком, который, в случае необходимости, мог ее выслушать, правильно истолковав ее слова, посочувствовать, а если нужно — дать правильный совет. Словом, на него можно было положиться.

Друг за другом проходили дни, дни переходили в недели… Че-редой проходили недели. И однажды Анаит, внимательно глядя на Мушега, вдруг заметила, что его лицо похудело, щеки впали, глаза смотрят грустно и устало. Она забеспокоилась и спросила:

— Что с тобой случилось, Мушег? Может, ты заболел?

опозданием она подумала, что задала глупый вопрос. Мушег невесело улыбнулся и ответил, что все нормально. Эта невеселая улыбка так проникла в глубину души Анаит, что она еле сдержалась, чтобы не заплакать. Анаит только сейчас поняла, что, по сути, все эти недели она совершенно безжалостно, эгоистично использовала чувства Мушега, его безответную любовь к ней. Она испытала мучи-тельный стыд за несправедливую жестокость, проявленную к этому доброму и хорошему парню, самозабвенно влюбленному в нее.

«Что сказать? — шагая рядом с Мушегом мимо извилистой речки, водах которой отсвечивал огненно-красный закат, лихорадочно соображала Анаит. — Боже мой, что сказать? К кому обратиться?» И она сама понимала, что не стоит ни к кому обращаться, потому что никто не поможет. Но есть один выход — один выход, чтоб боль-ше не встречаться с Мушегом. Однако, доходя до этой точки в своих мыслях, она твердо понимала, что не встречаться с Мушегом не сможет, что она чрезмерно привыкла к нему, что они, как сросшаяся лещина, связаны душами… Потерять его тоже не хочется — при этой мысли Анаит готова была упасть и закричать… «А, может, это лю-бовь? Может, это и есть та чистая и настоящая любовь, без которой невозможно жить, а то, что было с Кареном, было проходящим, по-лудетским увлечением, временным душевным заблуждением? Ведь он меня предал, он обманул, покинул, а я в течение целого месяца ни разу даже не заплакала. Значит, это не было любовью. А сейчас от мысли, что могу лишиться Мушега, готова сойти с ума».

Разочарованная и растерянная, Анаит не заметила, что они уже вышли из ущелья, и сейчас она сидит на краю обрыва на плоском валуне возле Мушега, а Мушег молча курит. Она впервые видела Мушега курящим. Заметив молчаливый взгляд Анаит, Мушег истол-ковал это по-своему и, растерянно улыбнувшись, сказал:

— Не курю, просто так, иногда…

Он улыбнулся, но Анаит на его улыбку улыбкой не ответила. На-оборот, ее лицо стало белым как полотно и стало таким холодным, будто она приняла внезапное решение броситься в пропасть ущелья той скалы.

— Что с тобой случилось, Анаит? — тихо спросил Мушег.

тут произошло неожиданное. Не произнося ни слова, Анаит отняла у него сигарету, бросила в сторону, потом повернула его руку и губами прильнула к его ладони. Совершенно ошеломлен-ный, Мушег даже не убрал своей руки. Чуть позже, задыхаясь, он произнес:

— Ах, Анаит, если б ты знала, как ты измучила меня за все эти дни…

— Знаю, я знаю обо всем. Все, что было до этого, было нена-стоящим, не было того, что нужно, — затрепетала Анаит, плотнее прижимаясь лицом к груди Мушега и чувствуя, как руки Мушега обнимают ее плечи и талию. — Знаю, что тебе было тяжело. Забудь про все…

—Аты?

— Я тоже забуду, я уже забыла… — прошептала она, с содрогани-ем чувствуя, что не забыла, и это мешало ей полностью отдаваться его ласкам, властно вторгаясь в минуты, принадлежащие только им, Анаит и Мушегу.

Анаит прикладывала усилие, чтобы забыться в теплых объятиях Мушега, жаждущих любви. Иногда ей казалось, что ей это удается…

Однако незримое присутствие Карена было заметно Он здесь, он полностью растворился в вечернем воздухе, в теплой темноте. «Не нужно, не хочу, его нет…» — убеждала Анаит сама себя, с нарас-тающим ужасом понимая, что бессильна противостоять этому кол-довству: она сейчас обнимала не Мушега, а Карена. Сердясь больше на себя, чем на Мушега или Карена, понимая, что может обидеть Мушега, она вдруг выскользнула из рук Мушега и стала искоса смо-треть на него. К счастью, его это не обидело или он искусно скрыл свою обиду.

— Поздно уже, надо идти, — сказала Анаит. Мушег также поднялся с камня.

— Да, десятый час уже, — отозвался он, будто редко бывало, когда возвращались домой позже этого. — Пошли…

Он заботливо взял девушку под руку, но через несколько шагов Анаит незаметно высвободила руку, изображая, что хочет поправить прическу…

Через четверть часа Анаит, закрыв за собой калитку, поднялась дом. Она заметила на столе конверт, надписанный знакомым почер-ком Карена, и ей показалось, что ее уличили в предательстве. Анаит остановилась. Какое-то мгновение она стояла, потом медленно взяла конверт и открыла. По-деловому сухим тоном Карен сообщал о том, что более трех недель не мог написать Анаит, потому что и дядю, и его отправили в один из отдаленных, вновь организованных сов-хозов целины строить хлева для животных, а сегодня, когда он вер-нулся, увидел, что у него есть письмо из деревни (от кого письмо, не пишет), из которого стало очевидным, что Анаит за это время успела подружиться с Мушегом, и эта дружба настолько теплая, что до по-луночи не могут расстаться. И что тут такого, ехидно добавил Карен, ты пока красива и пока свежа, еще много мужчин сможет ласкать твое привлекательное тело, в чем он, Карен, не сомневается.

«Поздравляю вас обоих, — писал он в письме, — более того, в те-чение последних двух месяцев, что я нахожусь здесь, я имел доста-точно времени убедиться в том, что я тебя никогда не любил, между прочим, так же, как и ты меня. Так что расстанемся без сожаления, если есть сожаление, то только о потерянном времени, больше ни-чего. Что касается Мушега, то я искренне жалею его, потому что он тобой не будет счастлив, к чему он, естественно, стремится. Ты его так же не любишь, как не любишь и меня».

конце письма Карен сообщал, что в село он не вернется, там, Казахстане, в таких, как он, больше нуждаются.

«Еще лучше, — зло подумала Анаит, механически складывая письмо. — Еще лучше… Еще лучше… Легко сказать, еще лучше!»

когда среди ночи вдруг вскакиваешь, до сих пор обманывая себя, что это было не во сне, что это он, Карен, он снова пришел, и ты за-крываешь глаза, чтоб снова увидеть его, и твои губы, действительно, чувствуют касание его искристых, красных, как угли, обжигающих губ? А как стереть из памяти то, как там, в ущелье Матура, у род-ника, он обнимал тебя за плечи, а ты, прижав голову к его груди, слушала, как там, глубоко в груди, беспокойно стучало его горячее сердце? Как забыть то, когда, прощаясь, он весело, с восторгом гля-дел на тебя и, ласково проводя пальцами по твоим щекам, говорил: «Спокойной ночи, любимая»! И дома, вспоминая его слова, ты без-молвно плакала и смеялась от счастья…

Анаит взяла бумагу, ручку и захотела прямо сейчас, в эту ми-нуту, ответить Карену, что все то, что он написал — неправда, что она любила его, и сейчас тоже любит, и вечно будет любить, что чрезмерно жестокие, грубые слова даже не обидели ее, пото-му что знает, что эти слова были написаны в момент гнева, были написаны, чтобы причинить боль ей, Анаит, а она вот совершенно не обижается на него.

Анаит было много, что сказать, о многом она хотела написать, однако… не написала. Зачем? Он даже словом не обмолвился, по-чему он все-таки уехал в Казахстан. Почему Анаит должна была узнать об этом от посторонних людей, даже если и от Григория?.. За два месяца он убедился в том, что никогда ее не любил… Не будет для нее, Анаит, чересчур унизительным после всего этого что-то ему объяснять, доказывать? Ну и что, пусть будет так, сердцу не при-кажешь. А Мушег… Мушег очень хороший парень, славный парень, она сделает все, чтобы привыкнуть к нему, а может даже и полюбить. Она сделает так, что, вопреки предсказаниям Карена, он почувству-ет себя рядом с ней счастливым. И это дойдет до него.

«Еще лучше», — на этот раз произнесла она громко и неожидан-но заметила, как непроизвольно рвет письмо Карена. Анаит теперь уже не могла сдерживать себя, прямо так, в платье, упала на кро-вать и, обхватив голову ладонями, горько заплакала. Она плакала долго, от души, чувствуя, что слезы постепенно успокаивают ее или, во всяком случае, придают какую-то легкость. Анаит плакала не только от обиды и горя, она навсегда прощалась с той далекой свет-лой и прозрачной чистотой, которую внес в ее жизнь Карен. И так, со слезами на глазах, она уснула…

на следующий день, встретившись с Мушегом, ничего ему не сказала о письме, и не только потому, что не хотела его огорчать, еще и потому, что в тот день Мушег показался ей чужим. Он не имел никакого отношения ни к ней, ни к Карену, ни к письму. Мушег, конечно, с самого начала заметил ее отчуждение, однако не стал рас-спрашивать, будто догадавшись, что он для нее сегодня чужой. Они молча прогулялись до большого камня, немного посидели там. Все это время Анаит страдала морально и не знала, что сказать, если Му-шег вдруг захочет ее поцеловать. И, неожиданно для себя, она была признательна ему, будучи уверенной, что он даже не попытается ее обнять. В этот вечер они недолго сидели рядом, рано расстались, не-много испугавшись неожиданно возникшего чувства (во всяком слу-чае, для Мушега), необъяснимого отчуждения и холода между ними.

Снаружи вновь послышался какой-то грохот. Анаит вышла на балкон и оттуда посмотрела вниз, на дорогу, ведущую из центра села их дворам. Никого не было. А грохот продолжался. Он раздавался неба. Неведомо почему, Анаит подумала, что это недавно проле-тевший самолет летит обратно, долго глядя вслед промчавшемуся среди мерцающих звезд самолету, который сверкал как бриллиант на небе. Интересно стоять вот так, одной, на открытом балконе на-против обнажающегося сада, зная, что вокруг нет ни одной живой души, только ты и чудесный, необычный осенний вечер.

Анаит вошла в дом и вспомнила другую осень. Той осенью в ее и Мушега жизни произошли значимые события: Анаит поступила в Степанакертский медицинский техникум, а Мушега призвали в армию. Думали, что пока Мушег будет служить, Анаит окончит тех-никум, они вернутся в село и тогда поженятся.

— Ты будешь ждать меня два года? — спросил Мушег.

— Ты что, не веришь мне?

— Почему? Нет, — с сомнением ответил Мушег.

— Я буду ждать тебя, только часто пиши мне.

Анаит дождалась, хотя и понимала, как неполноценна их лю-бовь: Мушег ее любит, а она связана с ним, связана теплым дружеским чувством и уважением. И, тем не менее, дождалась, потому что для нее после Карена было, по сути, все равно, кого ждать. И она ждала и одновременно училась. Один-два раза в месяц Анаит при-езжала в село, так как техникум находился недалеко, в областном центре, в шестидесяти километрах от села.

Карен оказался хозяином своего слова: в село не вернулся, и ни-кто толком не знал, где он, хотя было известно, что уехал из Казах-стана еще в конце июля. «Словом, после отправки последнего пись-ма», — в уме подсчитала Анаит. А куда уехал, долгое время никто не знал.

Однажды Анаит нашла в себе смелость пойти к ним домой. Мать Карена в огороде перед домом собирала зеленую фасоль. Анаит по-здоровалась с ней через ограду. В ответ мать что-то буркнула под нос продолжила свою работу. Анаит, конечно, хорошего приема не ожидала (она не забыла свой первый визит), но растерялась до та-кой степени, что на миг осталась стоять, не зная, что сказать. Придя в себя, она сказала, что просто хотела узнать, где находится Карен пишет ли письма.

По всей вероятности, этого оказалось достаточным, чтобы мать Карена вышла из себя. Озверев, она отошла от грядки с прилипши-ми к одежде листьями фасоли и, размахивая руками и взрывая воздух крикливым голосом, напала на ошеломленную от неожиданности Анаит, сразу начав сыпать проклятия на ее голову. Она произносила такие слова, которые Анаит не слышала ни разу за всю свою жизнь. Анаит развернулась и почти бегом удалилась из их двора, слышала, как мать Карена бросила ей вслед: «Любовник твой ушел, да? По-этому снова виляешь хвостом?»

Анаит вышла на улицу, сильно покраснев от оскорблений и оби-ды. Ей повезло — вокруг никого не было. Но Анаит знала, что до вечера все село будет знать, как мать Карена, Лусик, дала взбучку Анаит.

Только в начале октября в селе распространился слух, что Ка-рен поступил в Сельскохозяйственную академию имени Тимиря-зева. Анаит с горечью подумала о том, что их размолвка была на пользу Карену. Кто знает, может, были бы вместе, он не сумел бы поступить?

Анаит попросила в техникуме, чтобы ее направили работать в больницу родного села. А через два месяца из армии вернулся Мушег, загоревший и возмужавший. Служил он в мотострелковой дивизии, где и приобрел специальность механика. Поэтому, вернув-шись в село, он устроился на работу в колхозный гараж. Скоро его назначили заведующим гаражом (прежний был человеком пожилым с трудом справлялся с работой). Мушег так организовал работу, что все машины полностью были готовы к весенней страде и сбору урожая. Колхозное начальство облегченно вздохнуло: наконец, на-шелся опытный механик, прошедший армейскую школу.

середине осени, когда завершились работы на полях, Мушег Анаит поженились. Анаит было грустно, это не огорчило Мушега его родителей, но свадьбу сыграли простенькую, на которую при-гласили около двадцати—двадцати пяти человек из числа близких родственников и друзей. Потом колхоз выделил новый земельный участок и денежную ссуду на строительство дома.

Они построили одноэтажный дом из двух комнат. Дом был на холме, лицом к солнцу; отсюда, как на ладони, был виден весь Хндзахут с раскинувшимися на склонах холмов и в небольших ущельях маленькими подворьями. В ясную погоду и лунные ночи круглый год на глазах у Анаит в одиночестве тоскует гора Мрав, виднеющиеся вокруг все горы и скалы, большие и малые луга, при-мыкающие к лесам или же в тех же самых лесах.

Анаит стояла и долго рассматривала все это, но ничего не про-буждало в ней никакого чувства. В этом доме на холме начали жить Анаит и Мушег.

Обремененная новыми заботами, связанными с коренными изменениями после детства да с установившейся духовной ста-бильностью, Анаит сначала не замечала собственного отчуждения от Мушега. Он и сам не проявлял, казалось, никаких признаков недовольства, потому что внешне это не проявлялось. Анаит была любезна с мужем, заботлива и мила, Мушег отвечал ей теми же чувствами.

С утра Анаит шла в больницу, а Мушег в ремонтные мастерские. Он возвращался обычно позже Анаит, и дома всегда был готов вкус-ный горячий обед. Обедали вместе, а потом вместе ходили в гости к кому-либо из родственников или в кино, а иногда оставались дома. Дома им не было скучно. Мушег с радостью добровольно помогал Анаит по хозяйству, а когда делать было нечего, каждый из них брал книгу из книжного шкафа и углублялся в чтение или, если по телевидению транслировали интересный фильм, садились перед те-левизором и смотрели. В такие моменты Мушег, зная, какая Анаит поклонница кино, больше смотрел на нее, чем на экран, стараясь по выражению лица жены, по взгляду догадаться, что показывают, и почти всегда угадывал безошибочно.

Отчужденность появлялась у Анаит тогда, когда они ложились постель. Хотя ласки Мушега ей не были противны, они не трогали ее, не волновали ее кровь и, чтобы скрыть это, Анаит была вынуж-дена притворяться, отвечая на его ласки. Она с ужасом думала о том, что всю жизнь должна притворяться и всю жизнь бояться, что наста-нет день, когда Мушег почувствует ее лживость. Пару раз она ловила себя на том, что чуть было ни назвала мужа Кареном, застывая от мысли о том, что это может когда-нибудь произойти. А что может произойти после этого!

Она стала лихорадочно отгонять от себя это пугающее ее имя. Эту ночную вину перед мужем она старалась искупить днем, про-являя к нему нежную заботу, ласку, спокойствие характера. И это, общем, ей удавалось, судя по тому, что Мушег искренне радовался ее мирной, нежной покорности, ничуть не сомневаясь в истинно-сти чувств, относя все, как он сам выражался, к «его чудовищному везению».

Тем не менее, день сменялся ночью, и все повторялось. Снова Анаит думала о том, как долго может продолжаться эта двойная жизнь. И теперь, чтобы как-то разбудить в себе какие-то ответные чувства к Мушегу, она тешила себя надеждой, что скоро у нее будет ребенок. Она мечтала об этом ребенке, надеясь, что после его рож-дения отношения с Мушегом окрепнут настолько, что эта ненавист-ная отчужденность растворится, исчезнет сама по себе и все встанет на свои места. Жизнь, наконец, снова приобретет свою ясность, без которой нет счастья.

Ребенок, к сожалению, родился чересчур поздно, на третьем году их совместной жизни, когда Мушег начал уже кое о чем до-гадываться. Анаит часто ловила на себе задумчивый взгляд мужа, после этих взглядов, без притворства, возникал вопрос, который иногда мог застать Анаит врасплох. В подобных случаях Анаит искала какой-нибудь повод, чтобы выйти из дома, лишь бы быть подальше от Мушега, не дать ему возможность задать пугающий ее вопрос. Брала кувшин и шла на родник за водой или, вспомнив что-то неотложное, уходила в больницу. И, тем не менее, Мушег задал неизбежный вопрос:

— Анаит, скажи только правду, я тебе противен?

Это было поздно вечером, они легли спать, тело Анаит на-пряглось, как пружина, но в следующую секунду она прильнула

мужу.

— О чем ты говоришь, Мушег? — притихшим голосом сказала она.

Следующий вопрос был ужаснее:

— Ведь после Карена тебе было все равно, за кого выходить за-муж? Если б вместо меня встретила кого-нибудь другого, вышла бы замуж за него.

— Не нужно об этом, — сказала Анаит тихим, крайне напряжен-ным голосом. — Я хочу спать. Лучше поспим.

Среди ночи Мушег очнулся ото сна. Анаит рядом не было. Му-шег быстро встал, пошел в другую комнату. Анаит сидела в ночной рубашке в темноте и беззвучно плакала. Мушег постоял немного в дверях, потом вернулся, лег и до утра не сомкнул глаз. На рассве-те, не позавтракав, ушел в гараж, а вечером пришел пьяный и из-за какой-то ерунды безжалостно избил Анаит. Удивительным было то, что в этот день Анаит, как всегда, простила его, даже не дала ему по-просить прощения. Она не обвиняла Мушега. Винила сама себя.

Рождение ребенка, действительно, ничего не изменило, наоборот, пропасть между ними росла, обязывая их терпеть и не сметь рвать за-путанную уступчивость. И они терпели, между тем, дело обстояло так, что Мушег не только любил жену, но и знал, что она никуда от него не уйдет: ребенок крепко связал ее руки и ноги. А куда должна уйти?

На улице продолжал царить обыкновенный осенний лунный вечер. Сидя у окна, Анаит вспоминала все прошедшие дни. «Пусть тебе не покажется смешным, Карен, — в уме Анаит беседовала с Ка-реном, — пусть не кажется смешным, что бывают такие дни, что хочу спрятать голову в твоих теплых объятиях, чтобы ты своими ла-сковыми руками гладил меня, а я позабыла, позабыла обо всем, как то время, в кажущиеся такими далекими дни. Скажи мне, где та дорога, которая может увести нас в те прошедшие дни?»

На одном из перекрестков множества дорог, думала она, жизнь столкнула ее и Карена, чтобы дать счастье. Каждый человек рождается, чтобы быть счастливым, иначе зачем приходить в этот мир? Бог как раз для этого создал человека, а она, наверное, была очень гордой, не осознавала, что может быть счастлива только Кареном, не хотела понять этого, и оттого ее счастье, как и любое большое счастье, было коротким.

Анаит вспомнила слова Карена: «Когда тебя больше не любят, тобой остается твое горе. Когда уже не любишь ты, у тебя больше ничего не остается». Анаит горько усмехнулась над этой мыслью. Она усмехалась, а из глаз текли слезы. Она плакала из-за своей погибшей любви, из-за первых ее морщинок, не замечаемых чужим взглядом, из-за того, что дни ее проходят одинаково бесцельно и пусто.

Эти дни, недели, месяцы, годы проходили так, как говорила мать: все есть — молодость, здоровье, любящий тебя заботливый муж растущий сын, который скоро пойдет в первый класс. Есть дом, слава богу, все в доме есть, самое время жить, живи и радуйся… Но не выходит, не получается, ничего радостного нет, и не знаешь, чем все это закончится, да и закончится ли вообще?

Услышав шаги, Анаит внутренне напряглась. Позади дома за-скрипела калитка, потом во дворе послышались тяжелые четкие шаги — он еще не поменял гордую походку рядового армии. Войдя в дом, Мушег легким кивком головы поздоровался с женой, подо-шел к столу, на котором его ждал ужин.

— А где Араик, спит что ли?

— Нет, у мамы, — сказала Анаит. — Почему ты так поздно пришел?

— Ездили в Мартакерт за запчастями.

— Удалось получить? — спросила Анаит.

Ей, конечно, было все равно, получили эти запчасти или нет, но ведь нужно же было о чем-то говорить, чтобы с первых же минут не воцарилась тишина, давящая на нервы, к которой ни она, Анаит, ни Мушег никак не могли привыкнуть (как раз из-за этого Мушег задал вопрос об Араике, зная, что тот сегодня должен быть у бабушки) .

— Нет, — ответил Мушег, кроша хлеб в мацони. — Одной бумаж-ки не хватило. Вынуждены завтра снова ехать.

— Какой бумажки?

— Доверенность должны были взять, забыли. Ничего, завтра получим. — Мушег немного подождал, потом добавил: — Между прочим, там, в магазине райцентра, были утепленные сапожки, хорошая вещь для зимы. Сегодня не удалось взять, денег не было собой, завтра возьму.

— Сапожки у меня есть, почти новые.

— Во-первых, не такие уж и новые. Словом, завтра я привезу, сама решай, понравятся — оставишь, не понравятся — продашь кому-нибудь.

По телу Анаит прошла теплая волна ласки и жалости. Она по-смотрела на мужа, на этого во всех отношениях сильного и доброго человека, от которого, как и от нее, судьба отвернулась, лишая его небольшого счастья. Она подошла к Мушегу сзади и, обнимая его, прижала его голову к своей груди.

— Если ты купишь эти сапожки, — произнесла она задумчиво, — их продам, потому что мне они не нужны, у меня все есть. Так что давай об этом говорить не будем. Мы не так богаты, у нас не так много денег, чтоб разбрасываться ими, как хотим.

— Как это «разбрасываться»? Это же для тебя! — возмутился Му-шег. — Ты хотя бы думаешь, что говоришь?

Анаит не успела ответить. Позади дома остановилась машина. Свет от фар упал на деревья, а чуть позже послышались шаги. «Кто это может быть так поздно?» — недовольно проворчал Мушег. Он сегодня очень устал, хотел рано лечь.

— Ты сядь, я открою дверь, — сказала Анаит.

Она быстро прошла через маленький коридор, открыла дверь во двор и от неожиданности отпрянула, бледнея, прижав руку ко рту, чтобы заглушить инстинктивный крик.

— Здравствуй, Анаит, — произнес Карен, растерянно улыбаясь. — Гостей не принимаете?

«Бог мой, это ты?!» — в уме прошептала Анаит, пока не веря сво-им глазам.

— Прошу, — внезапно задыхаясь, хриплым голосом сказала она.

Карен вошел, Анаит осталась в коридоре, прислонясь спиной стене, на минуту прикрыв глаза, не зная, как удержать сердцеби-ение, от которого останавливалось дыхание. Открыв глаза, Анаит увидела будто в тумане, как Мушег с тупой улыбкой на окаменевшем лице встал навстречу неожиданному гостю (какое лицо было в этот миг у Карена, Анаит не знала, потому что он стоял спиной к ней). Карен первым неуверенно протянул руку, будто не зная, пожмет ли друг его школьных лет или нет. И снова сквозь туман Анаит уви-дела, как Мушег, сначала сомневаясь, пожать искренне протянутую руку или нет, потом все-таки пожал ее крепко, по-мужски.

Такое начало придало сердцу Анаит некоторое спокойствие. Она непроизвольно поправила прическу и решительно вошла в комнату, где царила напряженная тишина. Карен и Мушег, растерявшись на мгновение, смотрели в разные стороны, стараясь не встречаться взглядами. Анаит открыла посудный шкаф и, гремя посудой, стала доставать чашки для чая.

— Чем ты занята, Анаит? — спросил Мушег.

— Я… Я сейчас принесу чай.

— В подобных случаях пьют не чай, а что-нибудь покрепче…

— Ничего не нужно, Мушег, я за рулем, далеко должен ехать. На минуту зашел посмотреть, как вы. Я был у своих, столько лет не видел…

— Ясно, — усмехнулся Мушег, — а где ты был столько лет?

— Долгая история, Мушег.

— Я теперь не знаю, чай будете пить или вино? — спросила Анаит.

Она исподтишка поглядывала на Карена. Он вроде стал выше ро-стом, почернел от солнца, однако в нем была какая-то чуть заметная подавленность… И эта ранняя седина в его волосах, и эти морщины, которые образуют складки на его широком открытом лбу… Сердце Анаит постепенно начало сжиматься. Достав рюмки, она не знала, что ей делать дальше. Голос Карена будто очаровал ее.

— После окончания Тимирязевки попросил меня снова отправить в Казахстан, на этот раз в Кустанайскую область.

— А почему ты не приехал сюда, в Карабах, у нас ведь тоже нужны сельхозработники? — поинтересовался Мушег.

Анаит замерла с сахарницей в руках. В словах Мушега ей пока-зался вызов. Вероятно, Мушег позже тоже понял это, поэтому не дал Карену ответить:

— Впрочем, это неважно, на целине больше нуждаются в них, там другие масштабы, — сказал он, исподлобья уловив одобряющий взгляд Анаит.

— А потом?

— Два года был главным агрономом в одном крупном зерно-водческом совхозе, думал, останусь навсегда… — Он на мгновение прервался, но потом добавил просто, не прилагая усилий: — Я не смог… Мне не хватало наших гор, здешнего воздуха… Чувствовал себя не так…

— Ты что, до сих пор не женился? — спросил Мушег.

— Женился, даже имею двоих детей, сына и дочь. Просто-напросто чувствовал себя, как на чужбине.

— Ты приехал с семьей?

— Да, — Карен кивнул, зажигая сигарету.

комнате наступила короткая, но напряженная пауза. Как стремительно приближающийся гром отдаленной грозы, накаляя обстановку, в воздухе витал никем не заданный вопрос. На этот не заданный вопрос ответил сам Карен.

— Мы будем жить не здесь, — спокойно сказал он, не глядя ни чью сторону, и чуть усмехнулся, сам чувствуя, как его слова разря-дили обстановку, в комнате спало напряжение. — Меня назначили агрономом на опытной станции в цитрусовой сфере.

— Но там тоже не будет твоих гор… — сказал Мушег.

— Ничего, как-нибудь потерпим… — ответил Карен, глядя прямо глаза Мушегу, и тот своего взгляда не отвел. — Что это, все время обо мне будем говорить? Как вы?

Мушег не ответил. Неожиданно, он встал с места:

— Все-таки я пойду в погреб, принесу вина.

— Сказал, что не пью.

— Выпьешь один бокал, вино легкое, ничего не будет.

Он вышел. В комнате снова воцарилась тишина. Карен сидел за столом, спиной чувствуя присутствие Анаит.

— Ну, как живете, Анаит? — тихо спросил Карен. Анаит поставила на стол поднос, звякнув чашками.

— Я теперь не знаю, что делать, чай будете пить или вино?

— Ничего не нужно, Анаит. Я выпью бокал вина и уйду. Машина не моя, у меня есть друг-геолог, Альберт Шахназарян, машина его. Утром рано ему нужно ехать. — Он, наконец, поднял глаза и взгля-нул на Анаит. — Вы почти не изменились, ни ты, ни Мушег.

— Ты как?

— Так же неплохо, — сделав вдох, Карен добавил: — Жена, дети, интересная работа.

— Телевизор, холодильник, стиральная машина?

— Нет, этих вещей пока нет, просто даже времени не было купить. А при чем тут они?

— Это моя мама говорила, что сейчас самое лучшее время, чтобы жить и радоваться…

— Гмм… даа, все есть… Только непонятно, почему радуются не все? — задумчиво произнес Карен, ладонью поправляя край скатерти.

Вошел Мушег с кувшинчиком вина в руке. Не глядя на Анаит

Карена, он поставил на стол маленький кувшинчик. Анаит хотела достать рюмки для вина, но Мушег сказал, что рюмки не нужны — для такого вина подходят чайные стаканы. Налив три стакана до краев, он взял свой стакан и сказал:

— Ну, пусть будет за встречу…

— Нет, вернее будет за расставанье, — сказал Карен — Завтра ве-чером я уже должен быть в своем хозяйстве. Лучше пожелайте мне удачи.

— Ну, что же, удачи тебе и немного счастья!

ответ Карен кивнул и посмотрел на Анаит:

— А ты, Анаит, мне ничего не желаешь?

Анаит посмотрела ему прямо в глаза и сказала тихо, но твердым

голосом:

— Мой муж пожелал тебе удачи и счастья и от моего имени.

Она подняла свой стакан, ударила о стакан Мушега. Выпили стоя.

Карен посмотрел на часы.

— Ну, я пойду, — сказал он, глядя в пол.

Мушег пошел провожать его до машины. Это был старый «газик» вылинявшим тентом. Карен открыл дверцу, но не сел. Он достал пачку сигарет, взял одну, протянул пачку Мушегу:

— Ну, что еще хочешь сказать? Мушег повел плечами:

— Ничего. Почти все сказали. Между прочим… — он заколебал-ся, — передай привет Астхик.

— Кто такая Астхик?

— Подожди, — Мушег прищурился, — мы были уверены, что ты женился на девушке из твоей родни…

— Не нужно об этом, — строго сказал Карен. — Неужели ты ду-маешь, что я сегодня вошел бы к вам, если бы был женат на ней?

Карен сел за руль, снова обратился к Мушегу и, улыбаясь, сказал:

— Помнишь, в школе ты гордился плоскими истинами? Хочешь, скажу одну из них?

— Скажи, посмотрим, — произнес Мушег, закуривая сигарету.

— Сколько хочешь можно повторять, что наша судьба зависит от нас, но достаточно хоть один раз отнестись к этой судьбе легко-мысленно — она на протяжении всей жизни будет мстить нам… Вот такие дела…

— Ты считаешь, что судьба была к тебе жестока? — спросил Му-шег и сразу понял, что вопрос прозвучал не к месту.

Карен с грохотом закрыл дверцу «газика», завел машину, потом, улыбаясь, повернулся к Мушегу:

— А ты?.. Счастливо оставаться!

Машина без включенного света медленно поехала по полутем-ным пустынным улицам, горели только задние подфарники. Но скоро и они исчезли в темноте.

Мушег проснулся среди ночи, посмотрел на жену. Анаит лежала лицом к потолку, в лучах лунного света, проникшего между занавеска-ми, блестели ее широко раскрытые глаза, упрямые губы были слегка прилипшими, а на щеках блестели не просохшие серебристые слезы.

— Ты не спишь? — спросил Мушег.

осеннем холодном небе пролетала стая журавлей. «Курлы… курлы… курлы», — грустно призывали журавли, отдаляясь… Вот почему весь вечер казался таким необычным, подумала Анаит, да ее сердце, наверное, чувствовало, что он должен был прийти сегодня.

— Ты не спишь? — повторно спросил Мушег.

— Нет.

Мушег нежно погладил обнаженные плечи жены:

— А ты попробуй уснуть. Ведь не пробовала…

— Нет.

— Она повернулась к мужу, взяла его руку, щекой прижалась пахнущей машинным маслом, грубой, большой его ладони и за-крыла глаза. — Я сейчас усну, только ты руки не убирай…

— Не уберу, ты спи, — сказал Мушег.

Но про себя он явно подумал: «К чьей руке ты так прижалась? Моей или…» И мысленно перебил сам себя, чтобы не назвать другого имени.

В ТО ДАЛЁКОЕ ЛЕТО

Жизнь была прозрачной и ясной,

Небо синее,

А нам всего по восемнадцать лет…

Ю. Саакян

жизни каждого человека, вероятно, бывают незабываемые дни. Замечательные, красивые дни. Но в детстве, юности все дни в це-лом — замечательные и красивые, потому что эти дни всегда с нами, живут в нас, время от времени переполняя нас безграничной тоской грустью.

Сегодня  я  вновь  хочу  вспомнить  эти  прошлые,  далекие  дни,

в тех днях — Марину. Хочу вспомнить то далекое, но незабыва-емое лето, то сказочное, безвозвратное лето, мою первую встречу

Мариной.

Это было в последние дни июля, под вечер. Солнце повисло над нашими горами, хотело зайти, но почему-то не заходило, пристало горам, будто сомневаясь, идти ночевать по ту сторону или нет.

этот вечер я возвращался с сенокоса и уже дошел до дома, за-ходил во двор, как услышал сверху, с самого холма у сельского клу-ба, как наша одноклассница Алвард не так громко, но так, чтоб мне было слышно, позвала: «В кино пойдешь, Ваграм, сегодня хороший индийский фильм идет?» Алвард была не одна, возле нее стояла де-вушка, я ее видел впервые.

Застегивая клетчатую сорочку, я зашагал в сторону девушек, не осмеливаясь смотреть на новую подругу Алвард.

— Какой фильм? — просто так сказал я, дойдя до них.

— Отличный фильм, Марина смотрела, — сказала Алвард, улыба-ясь и поглядывая то на меня, то на подругу.

— Стоит посмотреть, — внезапно краснея, сказала Марина, бро-сив на меня мимолетный взгляд. — Вам понравится, — и добавила задушевной непосредственностью: — Придете?

— Да, — быстро сказал я, не в состоянии оторвать взгляд от лучис-тых синих глаз и алых губ на белом лице.

101



— Марина живет в Сумгаите, в гости приехала к нам, — добавила Алвард, как-то по-родственному прижимаясь к Марине, — около месяца будет у нас.

Марина сказала:

— От вас пахнет горами.

Она легким движением головы откинула назад темные густые во-лосы, которые рассыпались по полуобнаженным плечам:

— Вы были в горах?

— Да, — сказал я и показал на наши горы: — Вон там мы косим траву.

Марина посмотрела в сторону гор, где уже не было солнца; луга, раскинутые на горных склонах, постепенно погружались в темноту. Прищурившись, она долго смотрела, а я думал о том, что с сегод-няшнего дня, с этого момента, ее образ всегда будет перед моими глазами, а серебряный голос, как мелодия, всегда будет звучать моей душе…

— Ну, мы пошли, — сказала Алвард.

Алвард поглядывала на меня: мол, чего глаза вылупил, что, кра-сивую девушку не видал? Она демонстративно гордилась своей гостьей, а я был благодарен Алвард, что позвала меня, и я познако-мился с Мариной.

— Не забудьте, приходите, хорошая картина, — обернувшись, улыбчиво сказала Марина.

непроизвольно сделал шаг вперед и совершенно чужим голо-сом незнакомого человека сказал:

— Обязательно приду. Благодарю.

клубе вместе с парнями мы сели на последнем ряду. Уже должен был начаться фильм, когда в зал вошли Марина и Алвард. Марина была в красном, оно ей очень шло. Клуб будто наполнился светом, когда она вошла в зал.

Девушки прошли мимо нас, сели на пару рядов впереди, потом Алвард что-то сказала на ухо Марине, та повернулась и лучезарной улыбкой поприветствовала меня. Ребята тайком поддели меня лок-тями, мол, смотри, кто здоровается с тобой.

потом началась картина. Она была про любовь — любовь парня девушки. Этот парень и девушка любили друг друга, без конца кля-лись, что любят глубоко, но я не верил этому, потому что клятвами не любят, думал я, любят без клятв и обещаний, как я сейчас люблю Марину.

Красивая была девушка в фильме, как Марина, и фильм будто был про нее. Я захотел незаметно подойти к Марине, погладить

полутьме ее распущенные блестящие волосы, которые беспо-рядочно рассыпались по плечам, сесть возле нее, смотреть на нее и ничего-ничего не говорить. Пусть она почувствует, пусть поймет, что с сегодняшнего дня мир сразу поменялся в моих глазах и я сам не знаю, что происходит со мной.

Девушка из кинофильма была похожа на Марину, но была бес-сердечна и безжалостна, поэтому в конце она бросила любимого парня. И он, брошенный любимой девушкой, поет в горе о том, что он сейчас бродит по тем местам, где они были вместе, клялись любви, а теперь душа его опустела, разбито его сердце, и больше ничего-ничего не поможет ему… Все пропало безвозвратно.

не хотел, чтоб Марина была такой, хотел, чтоб она меня люби-ла и не бросала меня никогда. Она не может быть такой, думал я в то время, ведь такими ясными были ее глаза.

После фильма мы с парнями вышли во двор клуба и стали ждать, пока выйдут Марина и Алвард. «Я люблю ее, я безумно люблю ее, — сам себе шептал я, получая несказанное удовольствие от этих слов. — Но неужели так любят, с самого первого взгляда, неужели так любят?»

Марина и Алвард тоже вышли из клуба.

— Какая хорошенькая! — сказал кто-то.

— Заткнись! — грубо бросил я.

Ребятам показалось, что я шучу, и они засмеялись.

Марина и Алвард шли впереди. Кто-то из парней, я не понял, кто, меня подтолкнул: «Иди». Я ускорил шаги, догнал их.

— Вам понравился фильм? — спросил я, сдерживая растерянность.

— Я его смотрела, — Марина пристально посмотрела на меня. — Хорошая картина. А вам, вам понравилась?

— Да, — ответил я, — только мне не понравилось, что они не остались верными своим клятвам.

В моей душе еще отзываются горестные слова парня о его любви

о мертвых листьях прошедшей осени, о том, что опустела его душа, разбито его сердце и уже ничего-ничего не может его утешить, все пропало безвозвратно.

— Почему? — спросила Марина, глядя на меня искоса. Ее глаза глубокомысленно улыбались.

— Если они, действительно, любили друг друга, — начал я, но Ал-вард перебила меня:

— Ну и что, что любили? — сказала она, и я почувствовал, что она произнесла эти слова просто так, чтобы что-нибудь сказать.

— Клятвами не любят, — сказал я. — Мне кажется, что клянутся тогда, когда не любят. Клянутся, чтобы убедить и заставить пове-рить. Неужели не так?

— Не знаю, — Марина снова посмотрела на меня, на этот раз ее глаза имели мечтательное выражение, — может быть.

Помолчали. Молчали также ущелья, поля, теплые леса вокруг села, горы, где целый день мы с ребятами косили траву. Лишь время от времени внизу, в ущелье, зазывала ночная птица. Село, уставшее от работ длинного летнего дня, уснуло глубоким сном.

— А что вы делаете в горах? — Марина прервала молчание.

— Косим траву, заготавливаем корм для колхозного скота.

— Ваграм создал производственную бригаду из выпускников школы, — сказала Алвард, с довольной улыбкой глядя в мою сторо-ну. — Он бригадир.

— Правда? — будто очень удивившись, спросила меня Марина.

— Да, — вместо меня ответила Алвард, — и не только бригадир.

еще сельский корреспондент. Пишет материалы в газеты, ему платят.

— Алвард, — с укоризной произнес я: мол, не стоит говорить об этом. Но про себя я был рад — пусть Марина знает.

Она снова продемонстрировала, что это ее удивило. Слегка при-открыв ротик, она с восхищением посмотрела мне в глаза и, улыба-ясь, сказала:

— Вы станете журналистом, будете писать статьи для газет, а я с удовольствием буду их читать.

молчал. Сейчас мне было все равно, кем стану. Под лунным светом белела дорога, но я почти не смотрел на дорогу, часто искоса, тайком поглядывал на Марину, на ее пухлые губы, очерченные при ярком свете луны, и от волнения останавливалось мое дыхание.

— О чем вы думаете? — в красивых, будто излучающих свет глазах Марины показался сдержанный смех.

— О  кинофильме,  —  сразу  сказал  я,  хотя  думал  совершенно

другом.

— Очаровательная девушка, правда? — спросила Марина, глядя мне прямо в глаза.

В темноте было легко говорить, и я быстро сказал:

— Да, красивая. Очень походит на вас.

— Неужели?

Марина отвела от меня взгляд и посмотрела в сторону отдален-ных гор, а мне показалось, что она хотела увидеть наши покосы, но это было невозможно, потому что в темноте уже не видны были луга, они, наверное, тоже уснули глубоким сном. Впереди в темно-те пел ручей, бегущий вниз.

Переходя через ручей, Марина споткнулась, и я невольно поймал

за руку, на короткое мгновение задержав в своей ладони ее холод-ные тонкие пальцы.

— Вам не больно? — задыхаясь от волнения, сказал я по зову сердца и почувствовал, как внезапно загорелось мое лицо.

— Нет, — с иронией сказала Алвард.

Марина не обратила на это внимания и любезно посмотрела на меня.

— Спасибо, — прошептала она, на миг остановившись.

При лунном свете Марина была бледна. Бледна, но красива. Она хотела мне что-то сказать, однако, увидев впереди на холме отца Алвард, слившегося с темным горизонтом, поменяла свое намерение.

— Спокойной ночи, — быстро сказала Алвард. — Марина, пошли.

— Спокойной вам ночи, — тихим шепотом произнесла Марина, глядя молящим взглядом, будто еще и жалея, что расстаемся. Мне так показалось.

— Спокойной ночи, — тихим голосом отозвался я и остановился.

не хотел, чтобы отец Алвард увидел меня. Марина еще раз посмо-трела на меня, и они быстро и легко пошли в сторону холма. Там, перед своим домом, стоял и ждал их Апрес, отец Алвард, — началь-ник сельской почты, который известен в селе тем, что понемногу знает обо всем.

Остановившись в темноте, я провожал взглядом Марину и Ал-вард. А в уме рассказывал Марине о внезапно родившейся моей

глубокой любви, также говорил, что моя душа очарована ею, что после этого не смогу прожить ни одного дня, не думая о ней. И му-зыка из кинофильма продолжала звучать в моей душе, и кто-то пел печально:

Распустится весна, а с ней любовь,

Раскроются красивые цветы…

Но не распустятся те листья вновь,

Что прошлой осенью умерли…

Эта песня, ее мелодия еще звучали в моей душе, когда я задум-чиво блуждал по нашему огороду, в дом входить не хотел. Мне хо-телось лечь среди зеленых грядок, прижаться к земле, обнять холод-ные стволы наших яблонь, шелковистая кора которых напоминала живое тело.

Да, я хочу сегодня вновь вспомнить то далекое лето, мою первую встречу с Мариной. Вернее, я хочу вспомнить последний день моей первой встречи. В этот день Марина уезжала из нашего села.

далеком тумане моих воспоминаний я и сейчас вижу Марину — стройную, высокую, со светлой улыбкой, очаровательную. В этом синем тумане скошенные поля, в воздухе висят, застыв, синекрылые горлицы, вдруг, взмахнув крыльями, меняющие место, снова зави-сающие и застывающие.

Вспоминая те далекие дни, я вижу август после полудня — на скошенных полях золотистая соломка, по тропинке, которая тянет-ся среди полей, я бегу из деревни в сторону дороги, ведущей к горам, туда, где дорога внезапно прерывается и заходит в лес, где в тени деревьев меня ждет Марина. Неужели можно когда-либо забыть ее, стройную и гордую, забыть ее ясные глаза, когда она смотрит на тебя, и в этих синих лучистых глазах блестит такая доверчивость, что сердце невольно начинает биться чаще. Наконец, забыть ее ало-красные губы, белоснежные зубы, когда она, искоса глядя на тебя, закинув голову, смеется.

По скошенным полям я шел к Марине. Опаздывал, очень торо-пился, пот лился по лицу, сердце билось часто. Шел в последний раз: в этот день Марина уезжала из нашего села. Отец Алвард уже договорился с водителем Балабеком.

шел к Марине и еле сдерживался, чтобы не заплакать, потому что больше не увижу Марину, не буду гулять с ней в полутемных

лесах, лунными вечерами не будем сидеть рядом на оставшихся

зимы бревнах, а вокруг нас — монотонные песни сверчков в глубо-кой и абсолютной тишине села. Почти месяц около полудня я остав-лял работу, уходил к ней, и председатель колхоза Габриел Балаян говорил, что не даст мне рекомендацию для поступления в институт. Но в то время меня ничего не интересовало, только бы пойти к Ма-рине, вместе бродить по нашим полям, в наших лесах.

Да, в этот день я в последний раз шел к Марине. Она поступила

какой-то техникум, хотела пораньше уехать, а я, хоть и окончил среднюю школу, должен был еще два года проработать в колхозе, приобрести двухгодичный трудовой стаж, чтобы потом идти учиться, потому что в те годы без производственного стажа и рекомендаций

институт не принимали.

Скошенные поля закончились. Где-то близко беззаботно за-ливались птицы, печально звала кукушка. Я быстро перешел холм

верховьях села и чуть позже был уже у Марины. Она сидела под буковым деревом на бугорке, обняв руками коленки, ждала меня.

— Я опоздал, да? — сказал я и сел возле Марины на зеленую траву, глядя вверх между листьями деревьев на синеватое небо, по кото-рому очень высоко, чуть касаясь небесной синевы, плыли пряди облаков.

— Не опоздал, я тоже недавно пришла, — улыбаясь, сказала Ма-рина, — опять сбежал?

Белоснежные зубы Марины были ослепительны.

— Да, в последний раз, — сказал я, с болью думая о том, что это действительно было в последний раз, ведь Марина сегодня вечером уезжает из нашего села.

Марина вновь улыбнулась, потом встала с места, сказав:

— Пошли!

— Куда? — спросил я, повернувшись в ее сторону, потом сказал: — Пойдем, пропадем в наших лесах, горах, полях и ущельях, — мой голос неожиданно задрожал, — только не уезжай отсюда.

Марина долго, пристально смотрела на меня, как тогда, когда я

первый раз провожал ее из кино домой вместе с Алвард. Ничего не говорила, не улыбалась, смотрела, а потом сказала:

— Пошли. Хочу попрощаться со всеми этими местами, где мы бывали, с лесами, полями, горами. Кто знает, буду ли я еще когда-нибудь здесь? — Немного помолчав, она сказала: — Какая-то грусть

одолевает душу, когда расстаешься с местами, ставшими как-то уже родными, думая, что больше никогда не вернешься туда.

Мы вышли из-под густой тени деревьев, пошли по дороге, ве-дущей в горы. Марина в том же наряде пламенно-красного цвета,

в котором была в клубе. На кофте две пуговицы были расстегнуты и каждый раз, когда она наклонялась сорвать по дороге цветок, или потом, на поляне Джангира, когда поднимала руку, чтобы сорвать ежевику, я невольно видел ее смуглые, налившиеся груди

темными сосками, напоминающими лесную земляничку, и это магически действовало на меня. Голова кружилась, сердце бешено билось, душа наполнялась каким-то непонятным сладострастным теплом.

Весь мир знал о том, что я в последний раз шел так близко ря-дом с Мариной, вдыхал ее дурманящий девичий аромат, деревья спокойно и грустно качали макушками, шелестели, дрожали листья, грустно пели птицы, то умолкали, прислушиваясь, то опять пели.

Весь мир знал о том, что я люблю Марину, и только она, Марина, не знала об этом, потому что я ей ничего не говорил. Правда, мы

ней бродили в наших ущельях, ходили по нашим полям, я ей по-казывал красивые места нашего села, с высоты Сарнатана смотрели на заснеженные вершины Мрав-сара. В лунные вечера с Мариной сидели в глубине яблоневого сада близ ущелья, говорили на тысячи тем, но Марина не знала, что с того дня, как я увидел ее с Алвард,

того самого дня коротал бессонные ночи, неустанно думая о ней, произносил ее имя, мечтая о ней.

И, сам не знаю, почему, я вдруг неожиданно сказал:

— Ты будешь помнить меня, Марина, там, в Сумгаите?

Марина посмотрела на меня с грустной улыбкой, потом сказала:

— А ты сам будешь меня вспоминать? Не забудешь?

— Никогда не забуду, навек запомню, — быстро сказал я, — буду помнить, буду бродить по тем местам, где мы бывали вместе, и вспо-минать тебя.

Глядя на нее сбоку, я мысленно говорил ей: «Во сне приходишь часто ты ко мне, ты стала восхитительной мечтой, ведь перед сном я помню о тебе, твой образ дорогой всегда со мной».

— И я буду помнить, — сказала Марина с опозданием и замолчала.

Впереди показался родник Гырма-ахпюр. Уже было слышно журчание воды.

— Я тоже буду помнить, — снова заговорила Марина. — Подру-гам расскажу о тебе. Они не поверят, что здесь, далеко в этих горах,

кем-то дружила. В лесах, в горах. Не поверят.

— Почему? Почему не поверят?

— Не знаю, — пожала плечами Марина, — потому что я ни с од-ним парнем не дружу, — хитро улыбаясь, добавила Марина.

— Ни с кем? — спросил я и был безмерно этому рад.

— К чему это? Что, допрашиваешь? — сузив глаза и снова улыба-ясь алыми губами, сказала Марина.

— Просто так, — улыбнулся я.

— Не скажу, — сказала Марина, убирая волосы со лба. — Не все можно рассказывать. Вернее, не все возможно рассказать.

Дошли до родника Гырма-ахпюр, сели на замшелые камни. Ма-рина долго смотрела на воду, впустую льющуюся в канаву, на раз-ноцветных бабочек, порхающих над водой, потом тихо, с грустью сказала:

— Прощай, родной родник! Сколько людей прошло мимо тебя… Ты среди них запомнишь меня? — она замолчала на миг, потом тем же грустным голосом сказала: — Есть такие бабочки, которые живут один день. Бабочка с золотыми крылышками про-жила целый день, но этот день был хмурый, шли дожди. Не было солнца, не было песен птиц. День прошел, и бабочка с золотыми крылышками ничего не увидела, не узнала, что дни бывают еще

солнечные, мир бывает полон звонких голосов. Так прожила свою коротенькую жизнь маленькая бабочка с золотыми крылыш-ками. — Марина посмотрела на меня и улыбнулась, и ее улыбка тоже была грустной.

Потом мы снова гуляли по дорогам, ведущим в горы. Дорога иногда выходила на лужайки и снова заходила в лес. Мы с лужаек оглядывались назад, там, далеко, по ту сторону лесов, на полях, буд-то грустили одинокие стога, виднелось село. А мы шли на поляну Джангира, где бывает самая лучшая ежевика. Шли в последний раз есть ежевику и оттуда смотреть на наше село Хндзахут, окутанное летней дымкой.

Марина шла за мной. Я повернулся к ней, остановился:

— Ты не устала? — спросил я.

— Устала, — жеманно произнесла Марина и надула красивые губ-ки, — еще долго идти?

— Остался один овражек, пройдем его и дойдем, — ответил я. — Хочешь, вернемся?

— Нет, не хочу, дай руку.

Держась за руки, мы с Мариной шли через прохладный лес.

— В следующем году, когда приедешь, вряд ли устанешь, — ска-зал я. — В этом году впервые, с непривычки, поэтому устаешь.

— В следующем году не приеду, — в глубокой тишине леса звон-ким голосом сказала Марина, — что здесь есть?

— Тебе не нравится наше село? — слегка обидевшись, сказал я.

— Не знаю, — Марина молчала. Потом, когда снова заходили

лес, сказала: — Нравится. Вначале не нравилось. Потом начало нравиться. После того, как встретила тебя.

Последние слова она сказала подчеркнуто. Я пристально посмо-трел ей в глаза, они хитро улыбались. Мои пальцы, независимо от меня, сжали нежную до прозрачности белую руку Марины. Я спросил:

— А Апрес кем вам приходится?

— Кто такой Апрес?

— Апреса не знаешь? — улыбнулся я. — Апреса с почты знает весь район. Отец Алвард. В райцентре был конкурс врунов, он занял первое место.

— Аа, — поняла Марина и тоже улыбнулась. — От трели птиц и запаха лесной сырости я потеряла голову… Его сын у нас, в Сум-гаите, живет.

— Моя сестра тоже там живет, работает на каучуковом заводе.

— Правда? — посмотрев на меня, Марина продолжила: — Мы приходимся какими-то дальними родственниками. Кроме того, его сын попал в больницу, оперировали. Моя мама же в больнице ра-ботает медсестрой, она ему очень помогла. Когда выписался, часто ходил к нам домой. Отец его, то есть дядя Апрес, приехал в Сумгаит. Когда возвращался в село, мама меня тоже с ним отправила. Дядя Апрес сам предложил, и я, конечно, была не против. Ведь нужен же был повод увидеть тебя, — она, конечно, шутила.

— А отец? — осторожно спросил я, — у тебя нет отца?

— Нет, — после небольшой паузы озабоченно сказала Мари-на. Потом добавила: — Разошелся с нами, в другом городе живет. В Средней Азии. Женился, от новой жены имеет дочь. — Она опять

ненадолго замолчала, потом сказала: — Я, моя мама и брат Валерий.

Брат в этом году пойдет в первый класс.

Шли молча. Дорогу с визгом перелетали красивые зяблики.

— Но больше сюда не приеду, — вдруг заявила Марина.

— Но почему? — быстро спросил я. — Ведь ты же говоришь, что наше село тебе нравится?

— Все равно, не приеду. Ты не нравишься его жене, — улыбаясь, добавила Марина.

— Я? — удивился я.

— Говорит, что ты в нем нашла?

—Аты?

— А я смеюсь. Говорит, в селе все про тебя говорят, зачем с ним ходишь по лесам? — Марина посмотрела на меня таинственно улы-бающимися глазами.

не сказал Марине, что мой отец тоже упрекнул меня, не сказал, что он утром поругался со мной. А он действительно поругался. «Что ты привязался к этой девушке, — сказал мне утром отец, — твои то-варищи в день по два трудодня зарабатывают, а ты бесцельно шля-ешься по лесам». Я думал об этом, а Марине сказал совсем другое:

— Приезжай в следующем году к нам, останешься у нас.

Марина искоса посмотрела, покачала головой:

— Не приеду, — сказала она с легким движением головы, а потом добавила: — Твой отец возчик?

— Да, — сказал я, явно краснея, — а что?

— Ничего, я просто так сказала, — она помолчала немножко, за-тем продолжила: — Я сегодня видела его.

Я вмиг представил обросшее лицо отца, резиновые изношенные трехи*, клетчатую старую рубашку, спадающую до колен, вспомнил брюки с тысячью заплаток на них, мгновенно вспомнил и спросил, вспотев и покраснев:

— Где?

— До твоего прихода сидела под деревьями, он проехал на арбе, груженной сеном. Меня не видел.

Мы молчали. Я по-прежнему шел впереди, дорога сузилась, оста-лась только тропинка, а вокруг нас снова щебетали птицы, печально

надрывно с перерывами куковала кукушка в лесной глуши. Лес закончился, мы вышли на поляну Джангира. На прошлой неделе мы были там, но сейчас ежевика была более спелая, ее было много. Длинненькая и сладкая, она бывает только здесь. Поели ежевики, сели на зеленой траве. Бесконечно приятно было смотреть издале-ка на наше село Хндзахут, затерявшееся в молочном тумане, потом снова ели ежевику.

* Трехи — деревенская обувь, в основном из шкур свиней или коров (арм.).

Родниковой холодной водой, от которой мои пальцы чуть не за-мерзли, я отмыл посиневшие от черной ягоды руки Марины. Мари-на без конца смеялась, потому что вода была слишком холодной, а я не отпускал ее руку, и моя рука дрожала, когда я опускал ее в воду

растирал губы Марины. Дыхание Марины было теплым, она смея-лась прикрытыми губками, вроде попыталась бежать, снова покорно остановилась, а я хотел, чтоб это мгновение задержалось, и сердце мое замерло. Потом Марина, смеясь, убежала, роскошные волосы рассыпались по ее плечам.

Солнце уже дошло до покрытой густыми лесами горы Кхнахач

зашло за тучи, дремавшие на горе.

— Солнце уже заходит, — чуть издалека сказала Марина, — пош-ли домой.

— Солнце ждет нас, — сказал я. — В нашей деревне солнце умное. Обратная дорога проходила через ущелья, мимо речки Барак-

джур. Я сплел венок из полевых цветов, украсив им голову Марины,

вместе с восхитительным девичьим ароматом от нее стал исходить аромат цветов.

Вдруг в лесу стало темно, верхушки деревьев закачались от силь-ного ветра. Птицы перестали петь. Друг за другом, рассекая воздух, над лесами разрывались молнии. Приближался дождь. Село было еще далеко, нужно было скорее перейти реку, потому что сзади, над высокой горой Кахнахач, небо потемнело до черноты, там уже шел дождь. Он шел над горами и ущельями в сторону села. «Скоро река станет полноводной», — подумал я. Мы с Мариной, держась за руки, бежали через сумрачный качающийся лес, и, как только перешли через реку, нас настиг проливной дождь. Зашли под одно случайное дерево, здесь было надежно, я посмотрел наверх и, взяв Марину за руки, выбежал из-под дерева, потому что это был высокий вековой дуб, а у нас известно всем, что молния поражает именно дубы.

Побежали обратно по узкой дороге, ведущей в село, бежали, про-мокнув. Я искал взглядом буковое дерево или граб, наконец, нашел граб. Но мы уже промокли, я хотел снять рубашку и накинуть на плечи Марины, но она не дала: «Мне не холодно», сказала она, но ежилась, прижимаясь к стволу дерева. Я левой рукой обнял ее, она прижалась ко мне, спадающие, как водопад, волосы касались мое-го лица, волосы источали приятный аромат, а ее мокрое тело было хрупким и теплым. Я хотел сказать ей про свою любовь, хотел ска-зать: что бы ни произошло, я буду любить ее всегда, но не осмели-вался, губами осторожно и нежно касаясь ее волос…

дождь все шумел, дождевая вода несла по тропинке ворох листьев, молния сверкала, на короткое мгновение освещая потем-невший лес. Промокшее тело Марины источало тепло, а в глубоком ущелье завывала река.

— А если вдруг мы останемся здесь? — пугливо сказала Марина.

— Не останемся. Сильный дождь быстро прекращается, скоро перестанет.

Потом я взял руку Марины и сказал:

— Давай погадаю.

— Давай, — сказала Марина.

раскрыл ее ладонь, смотрел долго, якобы думал, гадать вроде трудно.

— Впереди счастливая жизнь, так видно. Муж будет тебя лю-бить, — сказал я. — Муж будет тебя безмерно любить, все время бу-дет любить, — шептал я с закрытыми глазами. — День и ночь будет любить и ревновать, потому что, где есть большая любовь, там есть

большая ревность, безумно будет любить.

— Только одного буду любить? — глядя на меня хитро улыбающи-мися глазами, спросила Марина.

— Как? — не понял я.

— Только одного? — с той же хитрой улыбкой в искрящихся гла-зах переспросила Марина. — Только одного буду любить — и боль-ше никого?

— Конечно, — поняв, наконец, ответил я, — только одного и…

— А меня? — перебила Марина, — Меня сколько человек будут любить?

— Только один, — не совсем уверенно сказал я, глядя на белую руку Марины, — вот, смотри.

— Ты неправильно гадаешь, — Марина взъерошила мои во-лосы, выбежала из-под дерева, встала на тропинке, протоптанной

животными и людьми, под веткой граба, протянутой, как лапа. — Неправильно говоришь, — повторила она, — двоих я уже знаю.

— Как? — тревожно замерев, произнес я.

— Не скажу, — смеясь, сказала Марина, потом, увидев, как вдруг упало мое настроение, подошла и встала возле меня. Ничего не го-ворила, даже не смеялась. Молча смотрела, а потом сказала: — Не обижайся.

Марина села у моих ног на изумрудный замшелый камень, обняв свои гладкие колени, посидела несколько минут и, не глядя на меня, тихонько сказала:

— Есть один, Степаном зовут. В этом году окончил институт. До того как получить новую квартиру, жил в нашем дворе. Я даже не знаю, чего больше к нему испытываю — ненависти или любви. Ты не обижайся.

— Не обижаюсь, — просто так сказал я, еле сдерживая волне-ние. — Почему я должен обижаться?

Дождь прекратился. Мокрые листья поблескивали в последних лучах солнца, из ущелий, как дым, поднимались клубы пара, а небо было такое ясное. В начале села, где заканчивался лес, вернее, через пару шагов он должен был закончиться, Марина свернула с дороги

пошла по тропинке, я молча пошел за ней. Чуть пройдя, она по-вернулась ко мне, лицо ее горело. Вокруг стояла тишина, за дере-вьями вдалеке виднелись синеватое небо и все наше село с полями, горами, которые поднимались до самого неба.

— У счастья нет завтрашнего дня, — сказала Марина, — оно не имеет и вчерашнего дня, оно совершенно не хочет вспоминать про-шлое, не думает о завтрашнем дне, оно имеет только настоящее,

не то что день, а час, мгновение. Давай попрощаемся, — изме-нившимся голосом, краснея, добавила Марина, пальцами убирая волосы назад.

смотрел в ее крупные красивые глаза, которые излучали свет, на ее губы, которые пылали, как пламя, не смог оторвать взгляда от нее.

— Ты что смотришь так отрешенно? — снова заговорила Мари-на, спокойно и нежно касаясь пальцами моего лица. — Ты любишь меня. Я это вижу. Я также тебя не забуду, потому что у тебя непо-рочная душа. Я даже не знаю, как ты с таким сердцем сможешь про-жить в этом мире.

все еще смотрел в ее глаза с синеватым блеском, на ее темно-красные полные губы, груди, которые в этот миг напоминали спя-щих голубей. Да, никак не мог оторвать взгляда от нее. Вокруг нас были только темнеющий лес и шелестящая тишина. Марина, оки-нув меня растерянным взглядом, привычным движением откинула назад волосы, которые снова рассыпались по плечам, глухо и тепло рассмеявшись, сказала:

— Знаешь, как нужно девушку любить?

смотрел на нее восторженно, не произнося ни слова.

— Ты не знаешь, как нужно любить девушку? — повторно спроси-ла она, вместе с тем неожиданно и медленно расстегивая пуговицы на моей клетчатой рубашке. — Девушку так нужно любить, чтоб у нее даже мысль не промелькнула, что кто-то ее может любить сильнее.

Проводя длинными пальцами правой руки по моей груди, от чего чуть не остановилось мое дыхание, Марина с тем же зардевшимся лицом капризно улыбнулась и резким движением обняла меня, упругими торчащими грудями прижалась к моей груди. От этого потрясающего душу сладкого сближения у меня закружилась голо-ва, от волнения будто остановилось дыхание, в ласке, в блаженстве сумасшедшей мелодии крови мое сердце беспорядочно стучало, готовое выскочить из грудной клетки.

— Если вспомнишь меня когда-нибудь, — слабеющим нежным голосом прошептала Марина, — этот миг также запомни.

Затем мои колени почувствовали колени Марины, руки — хрупкое тело, а губы… мои губы почувствовали щемящую боль от волнующе-нежного прикосновения губ Марины. Ее руки нежно обнимали меня под моей рубашкой. Нежные пальцы постоянно ласкали мои плечи. Казалось, еще мгновение — и я потеряю рас-судок, не смогу устоять проявлениям моих чувств.

Марина целовалась медленно и томно, как во сне, одновременно

ее прерывистыми стонами и теплым дыханием я почувствовал сла-дострастное тепло ее шероховатого языка. Этот поцелуй, сводящий

ума, длился долго, после чего Марина резко отошла и в полуобороте от меня дрожащими пальцами стала застегивать пуговицы на блузке.

— Марина, — угасающим шепотом произнес я.

— Ничего не говори, — покачала головой Марина, — ты этого хотел. — Глядя на меня сбоку, она, взволнованно улыбнувшись, сказала: — А может, не только этого?

Над лесом стремительно промчался ветер, лес зашумел, закачался, где-то с дерева упала сухая ветка.

— Марина.

— Прошу, — Марина приложила к моим губам пальцы, источа-ющие аромат цветов, — прошу, больше ничего говорить не нужно.

теперь пошли.

Растерявшись от произошедшего, я стал невменяем, ноги не слу-шались меня.

Где-то не так далеко, переходя на пение, переливались лесные пташки, вдали над лужайками растворялась радуга, а солнце уже садилось.

родника Бахчут маленькие девочки с веночками из цветов на головах обливали друг друга водой и громко смеялись. Увидев нас, замолкли, потом о чем-то тихо заговорили, посматривая в нашу сторону.

— Про нас говорят, — сказала Марина, когда мы прошли родник.

— Пусть говорят, — беззаботно произнес я.

Марина искоса посмотрела на меня и улыбнулась слегка припух-шими от долгого поцелуя губами.

— Все равно я уезжаю, — сказала она. — Это ты бойся, после это-го ни одна девушка не захочет с тобой встречаться.

— Мне никто не нужен, — сказал я с замиранием сердца, снова вспоминая и переживая все то, что произошло там, в полутемном придорожном лесочке.

Марина уезжала на грузовике в областной центр, а оттуда на ав-тобусе прямо в Сумгаит. Машина наполовину была загружена дро-вами, на дрова набросали солому, на солому сели Марина и завуч нашей школы Аракелян (его жена была больна, и завуч вез ее в об-ластную больницу). В деревне о нем говорили, что вроде нет такого дня, чтоб он не избивал жену.

Марина сверху, из кузова, смотрела на меня и душевно улыбалась.

— Уезжаешь? — тихо, с грустью произнес я.

— Да, — тихо, любезно сказала Марина. — Уезжаю. Стемнело. В темноте грустно блестели глаза Марины.

— Ты расстроена, Марина? — помолчав, спросил я. — Тебе груст-но, что уезжаешь из нашего села?

— И да, и нет, — она помолчала чуть, затем продолжила: — Ты же не обижаешься на мои слова?

— Не обижаюсь, — подавленным голосом сказал я.

смотрел на Марину, не находя, что сказать. Долго смотрел, по-том пробормотал:

— Почему должен обижаться?

Все стояли справа от машины, что-то говорили завучу и его жене, которая сидела в кабине грузовика. Алвард, стоя у грузовика, смо-трела то на меня, то на Марину. И почему-то не решалась что-либо сказать. Отца стеснялась, наверное.

— Матери от меня передай привет, — говорил врун Апрес. — Ска-жешь, что хорошо за тобой смотрели. Скажи: дядя Апрес говорит, что больше всего на свете не любит, когда врут. Скажи: дядя Апрес приглашает, я люблю говорить в лицо, если я что-то сказал, значит, все сказанное будет сделано. На будущий год пусть приезжает, ты тоже приезжай, если хочешь.

Марина безразлично кивала головой. Я стоял слева от машины, опираясь на борт, и смотрел на Марину.

В конторе писали путевку для Балабека, он вышел оттуда, по-русски сказал «поехали», подмигнул мне: «Ты тоже едешь?» и, уда-рив ногой по покрышке машины, сел в кабину.

— Я тоже еду, — сказал я Марине, воодушевленный внезапной мыслью. — Хочешь, я тебя провожу?

— Нет, не нужно, — Марина положила свою руку на мою, ее рука была теплая. — Не езжай, прошу.

Но она хотела, чтоб до областного центра я поехал с ней — я это почувствовал. Машина уже тронулась, я поставил ногу на шину

при движении машины прыгнул в кузов, сел рядом с Мариной, плечом прикасаясь к ее теплой руке.

— Еду, — дрожащим голосом сказал я, — до Степанакерта поеду

тобой.

— Спасибо, — прильнув ко мне, по-русски прошептала Марина, она шепнула так близко, что от ее дыхания по моему телу пробежала какая-то теплая сумасшедшая волна.

Завуч только заметил, что я тоже в кузове.

— Ты тоже едешь? — через плечо безразлично бросил он.

— Да, еду к дяде домой, — придумал я.

Была лунная ночь. Ясная, чистая ночь. В синем звездном небе спокойно плыла луна, а когда заезжали в лес, луны не было видно, мы ехали по темной лесной дороге. Свет от фар машины прыгал по деревьям, по холмам, казалось, они ищут и находят дорогу.

Завуч часто поворачивался к кабине и спрашивал: «Как ты себя чувствуешь?» Наверное, он ее избил и боится, что, если случится что-нибудь, его обвинят.

свете фар на дороге показывались зайчики, ошеломленные от света, они прыгали в разные стороны и терялись в темноте на обо-чине дороги. Был сказочный вечер. Проехали маленькие деревни Тхкот и Кичан. Звезды сверкали в фиолетовой глубине неба, луна, держа путь в вечном своем направлении, сверху, над горами и уще-льями, шла с нами. Грузовик плыл вперед, и время от времени в глу-боких ущельях и темных теснинах раздавался дребезжащий звук шин. Когда переезжали через реку Хачен, я посмотрел вниз и увидел, как под луной блестела вода, мокрые речные камни сверкали, и здесь,

Хаченском ущелье, воздух был холодным, пронизывающим.

— Тебе не холодно? — тихо, очень тихо сказал я Марине. Она была для меня самой родной в мире, во всем мире самой близкой,

которой я сегодня расстаюсь.

— Нет, — снова прильнув ко мне, прошептала Марина, — а тебе?

посмотрел на нее. Если б было… если б было так, чтобы в ку-зове мы были одни, я говорил бы ей прощальные слова, целовал ее теплые губы. Но это было невозможно.

до областного центра оставалась половина пути, вдали в ноч-ной мгле виднелись деревни Арачадзор и Аяд, а наше село было не видно, оно осталось по ту сторону лесов и гор. Я ласково гладил руку Марины, иногда ее волосы касались моих губ, от них исходил восхи-тительный аромат. В уме я ругал нашего завуча, который навострил свои длинные уши и слушал нас, притворяясь, что его внимание

другом месте, вроде не слышит нас. Я в уме его ругал, а он вдруг повернулся ко мне и сказал:

— Как твои дела?

— Ничего, — сказал я.

— Работаешь?

Будто не знает, что из числа выпускников я создал производ-ственную бригаду. Очень хорошо знает.

— Да, работаю, — сказал я, — конечно.

— Похвально, работа — дело чести и славы, — он чуть помолчал. В лесу кричала сова, внизу бурлила, шумела река Хачен. Машина

проехала небольшую выбоину, потом начала подъем и мотор будто заплакал.

— Ты пойдешь в институт? — громко спросил завуч.

— Не знаю, — сказал я, — посмотрим.

— Как это «не знаю»? — не отставал он. — Школу окончил и не знаешь, что будешь делать?

— Два года должен отработать. По новому закону нужно иметь двухгодичный трудовой стаж, чтобы поступить в институт…

— Да, правда, я забыл, правильно говоришь, молодец, — с лож-ным дружелюбием сказал наш завуч, — не обязательно же, чтобы все поступали. Ты хорошо учился, выбери какую-нибудь профессию, оставайся в селе, пиши в газеты заметки, гонорары получишь.

«А твоя дочь Асмик почему не осталась в селе? — сказал я в уме завучу. — С тройками еле окончила школу и теперь учится в уни-верситете. По знакомству да за деньги в университет поступила, а ее полуграмотный и хитрый отец, то есть ты, мне говоришь “не обяза-тельно, чтобы все поступали”».

— Трактористом стану, — грубо сказал я, — или помощником на тракторе, или животноводом, шофером, звеньевым, кем-нибудь стану, да… Вы не думайте… Как Асмик, стипендию хотя бы получает?

Вроде не услышав, он вытянул шею в сторону кабины и спросил жену: «Как ты сейчас себя чувствуешь?»

мысленно ругал его, я так хотел поговорить с Мариной, я хотел сейчас, в эту минуту, сказать ей обо всем. Столько нужно сказать, но было невозможно!

Выехали уже на шоссе, теперь машина ехала еще быстрее, впере-ди, под горами, виднелись огни Степанакерта. Чем ближе мы подъ-езжали к областному центру, тем я становился грустнее. И сердце мое стучало часто. «Неужели не даст своего адреса?» — думал я

Марине, хотел попросить у нее, но не решался. Через несколько минуть въедем в город, через несколько минут будет поздно гово-рить. Набрался смелости и, не глядя на Марину, сказал:

— Дай мне свой адрес, Марина.

Марина покачала головой.

— Дай адрес, прошу, — сказал я. — Не буду писать, ничего не буду писать. Не бойся, дай адрес, приеду через десять лет, — дрожащим голосом сказал я. — Не знаю, один раз приеду, чтоб увидеть тебя. Домой не приду, издалека, не бойся, Марина.

Марина снова помотала головой.

— Хотя бы скажи, в какой техникум поступила, приеду, найду тебя.

— Не проси, — Марина закрыла лицо руками. — Не могу, — про-шептала она, — не могу, прости! — Она посмотрела на меня глазами, полными слез. — Зачем, зачем я приехала сюда? — снова прошепта-ла, помотала головой, вновь закрывая лицо руками. — Лучше бы не приезжала, не встретились бы.

— Где ты сойдешь? — не поворачиваясь ко мне, спросил завуч.

— Около автовокзала, — не раздумывая, ответил я.

Машина уже въехала в город, автовокзал был в самом начале города, а этот сумасшедший Балабек ехал очень быстро. Завуч постучал по кабине:

— Остановись, выходят, — громко сказал он, ежась от ветра, по-том повернулся и о чем-то заговорил с женой. Я медленно сполз

кузова, взял руку Марины и встал.

— Дай твой адрес, Марина, — попросил я, — хочу приехать, тебя увидеть, хочу поговорить с тобой, Марина.

Марина попробовала улыбнуться:

— Прощай, — с грустью сказала она, — спасибо за все. Помни нашу последнюю встречу в лесу.

— Езжай, — сказал завуч.

не отпустил руки Марины, я провел ее рукой по моим губам, не решаясь поцеловать, вместе с машиной пошел быстро, немного про-бежал и выпустил руку Марины. Я встал посреди улицы, а машина двигалась вперед. Марина продолжала смотреть в мою сторону и на прощание махала рукой. Издалека мне не видно было ее лица, я не знал, улыбается она или плачет.

Задние красные лампочки грузовика зажигались и гасли, будто дразнили. Потом грузовик стал уменьшаться, пока его совсем стало не видно.

дяде я не пошел, бесцельно бродил по пустым улицам малень-кого города. Устав, около получаса просидел на автовокзале,

полчаса — на телеграфе, снова побродил по городу. Дежурные ми-лиционеры подозрительно смотрели в мою сторону. Потом пошел

городской парк, сел в глубине его под вековыми липами, вокруг была тишина. Я все время думал о Марине. Стало холодно, я руками закрыл лицо, так было лучше, мое дыхание меня согревало, и я снова думал о Марине. В легкой тишине деревья вокруг качались плавно, не шелестя, а я беседовал с Мариной. «Прощай, Марина, — говорил я, — прощай, любимая, мы больше не встретимся, прощай».

себя чувствовал бесконечно жалким и одиноким, отвергну-тым и беспомощным, хотел, чтоб весь мир меня пожалел, все пожалели.

На следующий день, меняя несколько попутных грузовиков, до-брался до села. Опустел наш Хндзахут без Марины. В ущелье при-тихли птицы. Для кого они должны были петь, если Марины нет? В селе было пусто, как в моем сердце: ни звука, ни голоса, только пчелы гудели на огороде у дома… «Марина, моя Марина, — шептал я, — зачем ты приехала в наше село, зачем я увидел тебя? Скажи, как теперь я должен жить без тебя, Марина, неужели это возможно?» Нет, невозможно. Стало невозможным. Я продолжал думать о ней,

даже если старался не думать — не получалось. Ее облик стоял перед моими глазами, ее грустные глаза улыбались мне, а голос, бархатный голос Марины, перейдя в мелодию, звучал в моей душе. И этот миг прощания в глубине леса…

конце сентября я сказал матери, что еду в Сумгаит. Мать за-плакала, отец упрекнул меня, но все это было бесполезно, мне уже было тяжело жить без Марины. С большим трудом взял у Алвард адрес Марины, узнал, в какой техникум она поступила, с помощью Сократа, работника паспортного стола районного отделения мили-ции, получил паспорт и через два дня поезд вез меня в город, к ней… Это было счастливое путешествие. И сейчас, через много лет, с вол-нением вспоминаю, как скользил поезд во мраке, иногда свистел пронзительно и грустно, будто звал Марину.

Мне казалось, что Марина будет бесконечно рада, внезапно уви-дев меня, казалось, от счастья заблестят ее глаза, но каковы были мои удивление и разочарование, когда она, увидев меня во дворе торгового техникума, взглянула испуганно, оставила меня стоять под деревом и вместе с подругами, сев в трамвай, уехала. Я стоял во дворе техникума, безнадежно расстроенный, не зная, что делать.

По ту сторону трамвайной линии было море. Его не было видно, но порою легкий ветер доносил шум волны и запах рыбы… Я зашагал

морю и до позднего вечера бродил по берегу, смотрел, как далеко в море медленно плыли рыболовные суда, поблескивая в последних лучах вечернего солнца.

Море постепенно темнело, потом стало черным. Я пошел к Ма-рине домой, не надеясь ее встретить. Днем я был возле их дома, во дворе спросил у маленьких мальчиков, игравших в футбол, которая их квартира, и они показали.

Здание было одноэтажным, вытянутым в длину, крыша, покрытая киром, с узкими окнами. Их квартиру нашел сразу, слева от входа четвертое окно было их. Свет в комнате горел. «Наверное, Марина дома», — подумал я и встал в темноте, не смея идти вперед. Долго гу-лял по двору, иногда прячась, когда кто-нибудь выходил из подъезда

ведром в руках, чтобы набрать воды из колонки во дворе. Посмо-трел вокруг, чтобы никого не было, и, почти касаясь стены, тихонько подошел к Марининому окну и сквозь занавески заглянул вовнутрь.

Марина стояла с каким-то парнем посреди комнаты, парень о чем-то ей говорил, о чем именно, было непонятно, а Марина смо-трела на него и ничего не говорила, только улыбалась. «Есть один, Степаном зовут, в этом году окончил институт», — моментально вспомнил слова Марины, и сердце мое будто остановилось. Неуже-ли это он?

Низкорослый, черненький, подвижный, в модном синем батни-ке, парень продолжал говорить, потом положил руку на плечо Ма-рины. Марина снова улыбалась. Сам не знаю, как это получилось, я быстро постучал в окно. Парень повернулся в сторону окна, но он не мог меня видеть: на улице было темно, а он стоял в светлой ком-нате. Я увидел, как Марина испуганно оглянулась, и быстро отошел от окна. «Это он, Степан. Она другого любит».

Захотелось кричать на весь этот незнакомый город. И не знаю, зачем, я зашагал к морю. Но чей-то голос меня остановил. Это был голос Марины, она бежала ко мне, и ее распущенные волосы раз-вевались на ветру.

— Пошли, — добежав до меня, сказала она, задыхаясь. — Пойдем отсюда! — Она быстро взяла меня за руку, и мы побежали по темной улице. — Я тебе все объясню, — сказала Марина угасающим шепо-том. — Я тебе все объясню.

Мы пересекли две улицы, пробежали еще, я не знал, куда мы идем. Марина иногда оглядывалась, мы пробежали еще два кварта-ла. Впереди был Приморский парк.

— А теперь рассказывай, — неожиданно повернувшись ко мне

прижав голову к моей груди, сказала Марина, — я ждала тебя. После того как тебя сегодня увидела, я долго плакала дома.

— А почему ты не заговорила со мной там, во дворе техникума?

— Потому что его сестра была там.

— Чья сестра?

— Я о нем тебе говорила. Сестра Степана. Помнишь? Неужели забыл?

— Это он был у вас дома?

— Да. Они раньше жили в нашем дворе, об этом я тоже говорила тебе, потом получили новую квартиру. Отец его директор нашего техникума.

— А что он делал у вас дома? — задыхаясь от ревности, спросил я нетерпеливо.

— Он часто к нам приходит. Мама тоже знает. Все знают. Он лю-бит меня.

— А ты? — у меня почти остановилось дыхание.

— А я нет, — всем телом прижимаясь ко мне, прошептала Мари-на. — После того как я познакомилась с тобой, узнала тебя, невоз-можно кого-либо любить, Ваграм. Он самодовольный, высокомер-ный, чванливый, наглый. Ты не такой, как он. Он сегодня пришел сказать мне, что отец купил ему машину, а я все время думала

тебе.

Вокруг нежно качались молодые тополя.

— Неужели это не сон, Марина? — шептал я, несмело целуя ее волосы.

— Нет, не сон, — так же шепотом сказала Марина. — Ты и сам видишь, что не сон. Вот я возле тебя, я твоя.

не дал, чтоб затихли последние звуки на ее губах, поцеловал ее упрямые теплые губы, говорил ей возбужденно какие-то слова, на губах чувствуя ее поцелуи и слезы.

— Я боюсь за тебя, — говорила Марина, — у него много друзей, поэтому я не дала тебе свой адрес и поэтому не хотела говорить с то-бой сегодня. Знаешь, у него есть разряд по боксу, я боюсь за тебя.

— Будь спокойна, Марина, — говорил я, сжимая в своих объятиях

хрупкое тело и вдыхая аромат ее губ, подобный запаху только что раскрывшейся розы. — Ты не переживай, Марина, мне никто ниче-го не сможет сделать, я люблю тебя, Марина.

Над нашими головами качались тополя, они будто говорили, да, сладострастные поцелуи ее пламенных губ и есть слова признания в любви!

сегодня хочу вспомнить подробно те далекие безвозвратно ушедшие дни, но внутренний голос как будто говорит мне тихонько: не вспоминай живописные моменты твоей юности, ибо то, что ты оставил там давно, больше не найдешь, и места там уже не живопис-ные, и ты уже не тот юноша.

Не вспоминай? Неужели это возможно, неужели возможно за-быть ту лунную ночь, когда мы гуляли в опустевшем парке, потом я проводил ее домой?! Ее мать в этот день дежурила в больнице, ее не было дома, но свет в квартире еще горел. Младший брат Марины в одежде уснул на диване, а дверь была открыта настежь.

— Дверь даже не закрыл, — глядя на меня, как-то виновато улыб-нулась Марина, потом сказала: — Он нас не простит.

— Еще лучше, — сказал я, — даже приятно, что есть тот, кто будет постоянно думать о нас.

— Он нас не простит! — снова сказала Марина озабоченно, а по-том засмеялась. — Но мне все равно, — добавила она, с лучезарной улыбкой глядя на меня.

стоял в прихожей, не решаясь войти в комнату, где, лежа на диване, заснул младший брат Марины.

— Но мне все равно, — сказала Марина и выключила свет в при-хожей, — потому что я люблю тебя, — шепотом сказала она, — по-тому что ты тоже любишь меня.

Марина бросилась в мои объятия, прижимаясь ко мне своими упругими грудями:

— Потому что ради меня ты проделал сотни километров.

полутемном коридоре я целовал сладострастные губы Марины,

говорил ей о том, что отныне не отойду от нее ни на шаг, что свя-зан с нею тысячами нитей и ни один день, ни одну минуту, даже ни одну секунду не проживу без нее.

— Да, да, да, — шептала Марина. — А теперь иди. Поздно уже! Иди, твоя сестра может забеспокоиться.

вышел из их дома, мою грудь распирало от счастья, я хотел кричать, разбудить спящих людей и рассказать им про Марину.

Так состоялась моя вторая встреча с Мариной. После этого мы всегда были вместе. Я устроился на работу на трубопрокатный за-вод. После работы я шел к Марине. Мы с ней беззаботно гуляли по городу, ходили в кино, бродили по морском берегу. Мы были счастливы и весь город знал об этом, весь город хотел, чтоб мы всегда были вместе — я и Марина. И только мама Марины была против этого.

— Я не знаю, что моя Марина нашла в тебе, — однажды обидно бросила она, — ты мою дочь сделаешь несчастной, я это знаю.

— Я люблю ее, — быстро сказал я, но мама Марины не хотела меня слушать.

— Нам не нужна твоя любовь, — сказала она.

— Почему? — не понял я.

— Что ты можешь дать моей дочери на твои пятьдесят девять ру-блей зарплаты? — сказала она с пренебрежением.

Это было слишком унизительно. Я даже на миг растерялся.

— Скажи, что ты можешь ей дать? — повторно спросила Марини-на мама, смерив меня взглядом с ног до головы.

— У меня скоро повысится зарплата, — пробормотал я, — я сей-час работаю помощником аппаратчика в кислородном цеху, скоро получу разряд. Буду больше денег получать.

— Сколько? — с издевкой спросила мама Марины.

— Сто рублей, — сказал я и почувствовал, что задыхаюсь от оскорблений.

— А Степан получает триста, — с усмешкой заявила она и, глядя на меня уничтожающим взглядом, сказала: — Чтобы я тебя никогда не видела с ней, слышишь, никогда!

Прошла зима. Наступила весна. Я уже перешел от сестры в об-щежитие трубопрокатного завода, а общежитие находилось в цен-тральной части города, на проспекте Дружбы. Случалось, возвра-щаясь из техникума домой, Марина приходила ко мне в общежитие (они получили новую квартиру, и Марина мимо общежития ходила

техникум и обратно). Марине нравилась моя комната. Однажды она сказала:

— Хочу такую теплую комнату.

— Приходи, живи здесь, — сказал я.

— В мужском общежитии? — засмеялась Марина.

— А что тут такого?

— Знаешь, что не разрешат, поэтому и говоришь.

— А если бы разрешили, ты пришла бы?

— Бегом бы прибежала, — сказала Марина, — ни на один день не оставила бы тебя одного.

— А что бы ты сделала? — улыбнулся я.

— Я бы повела тебя в загс, женила бы на себе, заставила бы, что-бы любил меня вечно.

— Скоро запишусь в очередь и получу квартиру, — сказал я, гладя на Маринины золотистые волосы. — И ты станешь хозяйкой в моем доме и в моем сердце.

— Но когда это будет, Ваграм, когда это будет? — почти умоляя, прошептала Марина.

— Двух лет не пройдет.

— А Степан уже получил, — грустным голосом сказала Мари-на. — Всего несколько месяцев, как он работает начальником отдела кадров на суперфосфатном заводе, и вот получил двухкомнатную квартиру.

— Ничего, я тоже скоро получу, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать, сам не веря своим словам.

Марина посмотрела на меня и усмехнулась.

— Дай бог, — сказала она, а потом, прижимаясь щекой к мое-му плечу, нежным тоном продолжила: — Со Степаном почему подрались?

— Кто тебе сказал? — спросил я в недоумении. — Он сказал?

— Нет, — покачала головой Марина, — это не важно. От чужих услышала.

спрятал глаза от Марины. Не сказал ей, что Степан несколько раз приходил с друзьями в общежитие драться, а однажды около трамвайной остановки его машина чуть не сшибла меня. Не рас-сказал также, что пару недель назад он позвонил к нам, в отдел кислородного производства, изменив голос, оскорблял и угрожал,

что убьет меня, если немедленно не отстану от Марины. «Если по-сле этого я еще раз увижу тебя с Мариной, — сказал он мне по теле-фону, — знай, что мать твою заставлю плакать». «Мы всегда бываем вместе, — ответил я ему, — и всегда будем вместе, а что касается того, чтобы заставить плакать мать, то пока неизвестно, кто чью мать заставит плакать».

тот день я работал во вторую смену, в общежитие пришел в час ночи. Только вошел в комнату, в дверь постучали. «На улице тебя ждут», — сказал какой-то парень. Я сразу понял, что это был он. Медленно спустился на первый этаж, вышел на улицу. На пустой улице, у обочины под деревьями стояла машина Степана. С парнем, который пришел за мной, я подошел к машине. В машине, кроме Степана, были еще два молодых человека.

— Я пришел, что ты хочешь?

это сказал громко, ни на кого не глядя, понятно, что мои слова были обращены к Степану.

— А ты фраер душковитый, я не знал, — выходя из машины, ска-зал Степан, небрежно хлопая дверцей. — Но все равно я должен тебя воспитать.

— Ты? — спросил я с иронией.

— Я, — сказал Степан, — но ты не бойся, никто из ребят не вме-шается. — Какое-то мгновение на лице его дернулась мышца правой щеки. — Никто не вмешается. Я сам, иди.

Он пошел в сторону темной аллеи. Я зашагал за ним. Степан встал под деревьями, повернулся ко мне.

— Тебе сказали по телефону, чтобы ты больше не говорил с Ма-риной? — спросил Степан.

— Сказали, — ответил я невозмутимо.

— Ее мать сказала, чтоб ты отстал от нее?

— Сказала.

— Потом?

— Потом то, что мы любим друг друга.

— Неужели?

— Да, — сказал я спокойным голосом.

— А ты знаешь, что она не девушка?

Земля под ногами будто заколебалась, а воздуха почти не хвати-ло. Степан засмеялся, артистично протянул руки в сторону друзей, смеясь, сказал:

— Получается так, что она свое пышное тело отдает мне, а не-существующую любовь — этому фраеру. А как отдается! — он стал ломаться в отвратительных движениях.

«Врешь, сволочь», — подумал я и с силой дал ему в лицо. Это было неожиданным для Степана, но он не растерялся, ногой сильно пнул меня в живот чуть ниже пояса, я от неожиданности руками обхватил живот, а он отвесил мне звонкую пощечину. При-бежали друзья Степана, но Степан рукой дал им понять, чтоб не вмешивались.

— Я сам, — бросил он.

бил кулаками, Степан — открытой ладонью. Звука моих уда-ров не было слышно, в то время как от грохота ударов Степана все вокруг гремело. Друзья Степана своими возгласами воодушев-ляли его:

— Молодец. Степан, двинь еще раз этому чучелу.

— Так ударь, чтоб имя отца своего забыл.

— Осторожно, Степан, шкуру не повреди…

чувствовал, что мои удары до него не доходят, он ловко укло-нялся от них. Еще один грохочущий удар — и из моих ноздрей хлы-нула кровь. Пока я пытался ее остановить, Степан еще раз ударил.

опустился на колени. Хотел встать, но не удавалось.

— Так тебе, мальчишка, — сказал Степан, отряхивая одежду, — еще раз увижу с ней, изуродую.

— Пошли, — сказал кто-то из парней.

Они направились к машине, я услышал гулкий рокот отъезжаю-щей «Волги».

— Гуд бай, деревенщина, гуд бай, — прокричал один из друзей Степана.

Раздался их дружный хохот. Потом машина зарычала и проплыла по пустой улице.

Обо всем этом я не сказал Марине, я ей ничего из сказан-ного Степаном не сказал, я молча страдал, не говоря ей ни одного слова.

Весна также прошла. Начались первые дни лета.

«Сегодня с Мариной пойдем купаться на море», — подумал я, вы-ходя из общежития. И в этот миг случайно увидел машину Степана. Это было короткое мгновение, на заднем сиденье сидела девушка, мне показалось, что Марина. Про Степана я много слышал, будто

он каждый день меняет девушек. Задыхаясь, я побежал догонять, через переулок вышел на улицу, но машина была уже далеко. «Это была она!» — с трепетом в душе подумал я, и ноги мои чуть не под-косились. «Получается так, что свое пышное тело она отдает мне,

несуществующую любовь — этому фраеру».

не стал ждать, пока подъедет очередной автобус, коротким путем между домами побежал к дому Марины. «Неужели это была Марина?»

шел быстрым шагом, от бега я уже задыхался. «А если это она? Нет, не может быть!» — обнадеживал себя я. Но в последнее время казалось, что она как-то изменилась, вчера даже отказалась пойти со мной в кино. «Боже мой, неужели это была Марина?»

вот и их дом. Я быстро пролетел по лестницам наверх, на пя-тый этаж, нажал на дверной звонок. — Кто там? — изнутри спросила Марина.

— Это я, Марина, открой!

Марина открыла дверь.

— Входи, — сказала она безразличным тоном, застегивая домаш-ний халат. — Что случилось?

— Ты где была сегодня? — спросил я, оглядываясь вокруг.

— Дома была, — небрежно ответила Марина.

— А почему не пошла в техникум?

— Не знаю, — с опозданием ответила Марина, — не хочу учиться.

— Почему?

— В торговом техникуме не хочу.

— Но почему? — с нетерпением спросил я.

— Не знаю, — вновь с опозданием спокойным тоном сказала Марина.

«Она даже не приглашает меня присесть», — тревожно подумал я.

— Но почему? — повторно спросил я.

— Маме сказала, она согласна. Пока устроюсь на работу на супер-фосфатный завод.

— На какую работу?

— Телефонисткой, там у меня будет много свободного времени для занятий. Может, устроюсь в отдел кадров и буду работать там.

«Идет к Степану, — с замиранием сердца подумал я, — значит,

не ошибся, это она была в машине. Она больше не любит меня».

— Ты идешь к Степану, — сердце разрывалось и лопалось от рев-ности и бессилия. — Это он тебя пригласил?

— Почему именно Степан? — Марина растерянно пожала пле-чами. — На суперфосфатном заводе работают четыре тысячи человек.

— Ты сегодня тоже была с ним. Я видел, ты была с ним. Ты идешь

нему.

— Ваграм, — она легонько взяла меня за локоть, но не противо-речила. Она молчала.

— Когда идешь? — внешне уже смирившись, сказал я.

— Завтра, — тихо сказала Марина. — В девять часов утра.

— Я тоже пойду с тобой, — сказал я. — Так что вместе будем ра-ботать, на одном заводе. Говорят, там зарплата высокая. Я тоже хочу там работать.

— Правда? — спросила Марина, снова внимательно глядя на меня.

— Да, завтра утром после дежурства буду ждать тебя возле нашего завода на троллейбусной остановке. Я буду ждать тебя.

Вышел я от Марины, не попрощавшись с ней.

Утром следующего дня я ждал ее на троллейбусной остановке. Она пришла с опозданием, почти около одиннадцати часов. Вышла из троллейбуса и, увидев меня, как-то растерялась. По всей вероят-ности она подумала, что после ночного дежурства вряд ли я буду столько ждать. Она была не одна, с ней была какая-то девушка.

— Я тоже иду с тобой, — поздоровавшись с Мариной, тихо сказал я.

— Зачем? — удивленно спросила Марина, будто слышала об этом впервые.

— Я же вчера сказал. Хочу работать на суперфосфатном заводе, — сказал я.

Марина остановилась.

— Ты занимаешься ребячеством, Ваграм, — сказала она, глядя в сторону завода. — Что случилось с тобой?

— Ничего не случилось, — ответил невозмутимо, — просто хочу устроиться на работу на суперфосфатный завод.

— Иди, устраивайся, кто тебе мешает?

— Я хочу с тобой пойти.

— А я не хочу, — холодно и резко сказала Марина, снова посмо-трев в сторону завода. Наверное, договорились, чтобы Степан встре-тил ее, поэтому она все время смотрела в ту сторону.

— Иди, я тебе не буду мешать.

Марина с подругой пошли в сторону завода. Она даже ни разу не повернулась в мою сторону. «Вот это твоя любовь, Ваграм, — отча-явшись, сказал я сам себе. — Конец твоей любви, забудь ее». Как легко сказать «забудь»!

После этой встречи прошло два дня. Я вышел утром после ноч-ного дежурства и на площади возле входа на завод ждал троллейбус. День для меня был грустным, потому что вечером, перед тем как пойти на работу, я пошел домой к Марине, но ее не было дома. «А где она может быть?» — все время спрашивал я сам себя, стоя на оста-новке троллейбуса, и вдруг увидел ее. Она сидела в «Волге» Степана, рядом с ним. Степан что-то рассказывал ей, она смеялась, закинув голову. Она даже не посмотрела на людей, собравшихся на троллей-бусной остановке, она, возможно, знала, что этой ночью я работал, знала также, что я могу быть здесь, на остановке троллейбуса.

не стал ждать троллейбуса. Пешком пошел на суперфосфатный завод. Наши заводы были расположены не так уж и далеко. Я ничего не видел, в моих глазах небо было черным и жизнь уже казалась бес-смысленной. Зеленоватая «Волга» 56—36 АВА стояла перед зданием заводоуправления — машина Степана.

Отдел кадров был на втором этаже, я быстро поднялся, толкнул дверь в кабинет начальника отдела кадров. Она была закрыта. По-вернулся, чтобы спуститься, но кожаная дверь неожиданно от-крылась и оттуда вышла Марина. Лицо у нее было багровым, губы припухшими. Наверное, от поцелуя. Мою душу взорвала бешеная волна ревности, я прислонился к стене, чтобы не упасть. Марина растерянно посмотрела на меня, потом повернулась и начала быстро спускаться по ступенькам лестницы.

— Марина, — позвал я. — Марина, постой.

Марина не остановилась. Я догнал ее в коридоре первого этажа и, резко повернув в свою сторону, сказал:

— Ты что там делала?

— Тебе какое дело? — грубо бросила Марина.

Люди стояли и смотрели, я изо всех сил дал Марине пощечину.

— Иди, — сказал я. — Я триста рублей не зарабатываю, у меня нет «Волги» и мой отец не является директором техникума, чтобы за взятки устраивать туда людей.

Потом я пошел на берег моря, упал на песок, уставился в небо, глядя на кочующие в его глубине облака. «Не останусь здесь, уеду, удалюсь от тебя, Марина, — бормотал я. — Не забуду тебя, буду любить тебя, всю жизнь буду любить тебя, и ты ничего не будешь знать об этом».

В эти дни в газетах напечатали объявление о том, что в Армении,

Каджаране, на молибденовых рудниках требуются рабочие. Про-читал это объявление и уехал в Каджаран. Там устроился на работу,

на следующий год поступил в университет на факультет журнали-стики. Это была моя давнишняя мечта. Помню, тогда Марина гово-рила о том, что я, мол, стану журналистом и она будет читать мои статьи в газетах.

Годы учебы прошли незаметно, после чего я поступил на работу

редакцию молодежной газеты «Авангард». Все эти годы я не забы-вал Марину. Где она была, чем занималась, вышла замуж за Степана или нет, я не знал.

вот случилось так, что от редакции меня направили по работе

Самарканд. По возвращении в бакинском аэропорту Бина наш рейс задержался до следующего утра, я взял такси и поехал в Сумгаит навестить сестру. До вечера оставался у сестры, мы долго беседовали, потом она вышла проводить меня во двор и там неожиданно сказала:

— Пару раз Марина приходила к нам, очень хочет видеть тебя, позвони ей. Запиши номер телефона: 48-45.

Я шел к троллейбусной остановке и думал о Марине. «Позво-нить? И что сказать? — думал я про себя. — Все уже давно прошло, о чем мы должны говорить?»

На троллейбусной остановке я все еще думал о Марине, и мое сердце непонятно почему стучало беспокойно, тревожно. Мне каза-лось, что сейчас откуда-нибудь выйдет Марина, красивая и хрупкая, как прежде, и скажет: «Привет, Ваграм, это я. Ты же не забыл свою прежнюю Марину?»

Троллейбуса не было. Через дорогу за холмом было море. Четко было видно, как там, поднимаясь друг за другом, блестят волны. Поискал в карманах, нашел двухкопеечную монетку. «Узнает мой

голос, вспомнит? — думал я. — Если трубку не возьмет или ее дома нет, больше звонить не буду». Набрал 4, 8, 4, набрал последнюю цифру 5. Сердце беспокойно забилось. На другом конце провода кто-то сказал: «Алло». «Это ее брат, — подумал я, — в первый класс ходил, сейчас, наверное, давно закончил школу. А, может, это ее муж? Может, это был голос Степана?»

— Я прошу Марину, — как можно спокойнее сказал я. — Марина дома?

На другом конце провода наступила тишина.

— А кто спрашивает? — наконец, произнес голос мужчины. «Брат», — снова подумал я.

— Вы не узнаете, — прикрывая мембрану телефона, сказал я. — Марина дома?

Снова наступила тишина.

— Алло, кто это? Что вы хотите?

Это была ее мать. Из тысяч голосов я бы узнал ее голос.

— Я прошу Марину. Пригласите ее, если можно.

— Марины дома нет. Кто ее спрашивает?

— Не узнаете, — с опозданием сказал я.

— Значит, и не нужно, чтоб узнали, — перебила ее мать. — И не смейте больше сюда звонить, слышите?

почувствовал, что мать Марины сейчас положит телефонную трубку, и сам первым дал отбой. «Значит, все, прощай, — сказал я

уме Марине, — исполнил твою просьбу, позвонил, однако тебя не было дома или была, но не захотели позвать к телефону».

Троллейбус легко подъехал, так же легко тронулся с места. «Сре-ди стольких людей нет ни одного знакомого», — промелькнуло

меня в голове. А в то время, много лет назад, город был малень-ким, несколько десятков тысяч жителей было в нем и почти все друг друга знали в лицо. Из троллейбуса виднелось Каспийское море. Оно было темное-темное, и только вдалеке, там, где, кажется, кончается море, в вечерних сумерках зажигались и гасли красные лампочки. Это рыболовные суда бороздили морские дали.

На автовокзале я вышел из троллейбуса. Продавались билеты на автобусы, направляющиеся в Баку. «А где она? — подумал я. — Ясно, что дома была, не захотели позвать». Я вышел из очереди. «Еще раз позвоню», — решил я. Зашел в телефонную будку, набрал три цифры, вновь пальцем чуть придержал последнюю и отпустил диск.

Диск вернулся на место, и немного погодя на другом конце провода взяли трубку.

— Алло?

Марина, Марина, Марина, почему я так волнуюсь, поче-му я не могу молвить слова, неужели я люблю ее, как раньше? Удивительно.

— Марина, это я. Алло, Марина, — сильно взволнованно, иска-женным голосом сказал я. — Ты слышишь меня? Алло!

— Да, слышу, — спокойно сказала Марина и, немного помолчав, добавила тем же спокойным голосом: — Сегодня ночью я тебя ви-дела во сне. За столько лет в первый раз. Удивительно. Потом про-снулась, а тебя не было и мне так захотелось тебя увидеть.

— Ты сейчас сможешь выйти? — спросил я Марину. —

подожду.

— Конечно. Который час?

— Семь двадцать.

— Через десять-пятнадцать минут я буду у тебя. Алло, — засмея-лась Марина, — я чуть не положила трубку, ты где меня ждешь?

— Возле вашего дома, перед мясным магазином. Я звоню с нового автовокзала. Сейчас буду.

— Там уже нет мясного магазина, там отделение милиции.

— Нет-нет, значит, в другом месте, — засмеялся я (на другом конце провода Марина также засмеялась). — На углу здания школы, надеюсь, что школа осталась?

— Школа осталась.

— Я тебя всегда там ждал, помнишь?

— Помню, — грустно сказала Марина. — Иди. Только быстро.

если вдруг не узнаем друг друга?

— Я тебя не забыл, — сказал я.

«Иди. Только быстро…» Быстро. Голос. Смех. Грусть в голосе. «Помнишь?» Я не шел, почти бежал. «Только быстро…» «Во сне

видела тебя». Здесь дорога короче, дворами. «И я так захотела уви-деть тебя…» Перешел трамвайную линию, мимо меня проходили люди, я не обращал на них внимания. Перешел главный проспект… подарочный магазин… парикмахерская. Неужели еще люблю? Го-лос… Смех… Любовь, как огонь в золе, остается надолго. Вот Мари-нино здание. Марина… Изменилась ли она? «А если вдруг не узнаем друг друга?»

Марины пока не было. Вероятно, я пришел раньше на несколько минут. Сейчас выйдет. Я встал у стенки школы, там, где много лет назад всегда стоял. Будто ничего не произошло, будто годы не прош-ли, действительно, как в то время, пришел со второй смены, чтобы еще раз посмотреть на окно Марины, потом пойти в общежитие.

час ночи, возвращаясь с работы в общежитие, выходил из автобуса, становился на этом углу и долго смотрел на окно Марины, чтобы хоть еще раз увидеть ее издалека, а потом пешком шел в общежитие.

Марина была в красном, в туфлях на высоком каблуке, я сразу заметил ее в полутьме парадного подъезда. Она шла легкой поход-кой, я пошел навстречу, не зная, куда спрятать руки, волновался, а Марина приближалась, и я чувствовал слабость в коленях, сердце будто останавливалось, и, как в то время, много лет назад, захоте-лось развести руки и взять Марину в свои объятия, но вот Марина приближается, улыбается. Я остановился, не зная, куда деть руки, словно мои руки виноваты в том, что я так волнуюсь.

Марина совершенно не изменилась. Туманно-грустные глаза улыбались.

— Добрый вечер, — рука Марины, маленькая и холодная, потеря-лась в моей ладони.

— Добрый вечер, — тихо сказал я, держа руку Марины в своей ладони, — ты ничуть не изменилась.

— Ты тоже, — Марина смотрела мне в глаза и продолжала грустно улыбаться. — Ты тоже ничуть не изменился, а знаешь, сколько лет прошло?

смотрел на Марину с тоской.

— Пятнадцать лет, — немного погодя, сказала Марина. — Может, и больше. Пятнадцать лет, — повторила она разочарованно, с отчая-нием. — Человека старят не годы, а отсутствие надежды и мечты. Сколько тебе лет сейчас? — не вынимая руки из моей ладони, глядя на меня грустными глазами, спросила она.

— Взрослый я уже. На пять лет старше Христа.

— Тридцать восемь.

— Ты достаточно сильна в математике. Я не знал. А тебе?

— Неужели не помнишь?

— Помню. Ты еще ребенок.

— Конечно, — вздохнула Марина, — годы отстают, а мы шаг за шагом уходим от самых прекрасных лет своей жизни. И почему так,

Ваграм? О счастье не думаешь, когда оно есть. И начинаешь думать тогда, когда оно позади и ты так далека от него. Мне кажется, сча-стье похоже на горизонт — как ни приближайся, он все дальше от тебя. — Марина снова вздохнула. — Ты когда приехал?

— Сегодня. Куда пойдем?

— Хочешь на берег моря?

— Хочу, — сказал я.

Море было недалеко, через один переулок от нас. Медленно за-шагали в сторону моря.

— Раньше здесь ничего не было, помнишь? Сейчас вдоль всего побережья большой парк. И город не тот. Очень изменился…

— Да, очень изменился, — сказал я. — Только ты не изменилась.

— Это только кажется, Ваграм, ты на сколько дней приехал?

— Сегодня уезжаю. Из Самарканда еду, там большая армянская диаспора, репортаж должен был подготовить, сегодня уезжаю, — повторил я.

— Почему так быстро?

— Я на работе. Покупал билет на автобус, стоял в очереди, потом решил еще раз позвонить. Позвонил, и ты взяла. А тебя что, дома не было, когда позвонил в первый раз?

— Дома была.

— Я так и знал. Чувствовал, что не хотят звать тебя к телефону.

— Будто маму мою не знаешь, — вздохнула Марина.

Немного помолчали.

— Мне сестра сказала, чтоб я позвонил. Это она мне дала номер телефона.

— Я попросила. Где ты сейчас работаешь?

— В редакции республиканской газеты. Ты не знаешь, когда по-следний автобус отправляется отсюда в Баку?

— Знаю. В одиннадцать тридцать. Ты должен ехать в аэропорт?

— Да. В шесть часов утра вылетаю. Остановлюсь в гостинице аэропорта, утром вылечу. Иначе отсюда не успею.

— Да, отсюда не успеешь. Пока доедешь до Баку, а оттуда в аэро-порт, твой самолет уже будет в Ереване.

Проезжала машина. Я нежно взял Марину за руку.

— Подожди, — сказал я.

Свет машины попал на Марину, и я на мгновение увидел ее в лучах света. Бриллиантовые сережки и блестящая золотая цепочка

кулоном на шее. Она была красива: те же прищуренные от света глаза и окутанные лучами света очаровательные черты лица.

— Боишься за меня? — Марина посмотрела в мои глаза, в ее чер-ных глазах будто были иголки.

отвел взгляд. Машина проехала перед нами.

— Боишься? — игриво повторила она.

— Боюсь, — сказал я и почувствовал какое-то далекое сладостное волнение в душе. Я невольно жал теплую руку Марины.

— Пройдем.

Море было уже близко, оттуда дул холодный ветерок, и в темноте под звездами слабо поблескивали волны, был слышен их шум. Где-то вдали грустно загудел маневровый локомотив.

— Слышишь?   —   Марина   остановилась.   —   Закрой   глаза

слушай.

Мы стояли рядом под ясными звездами с закрытыми глазами

слушали идущие будто издалека, из глубины лет, грустные гудки заводского маневрового локомотива. Моя рука проскользнула по руке Марины и нашла ее пальцы. Не было прежних холодных паль-цев, сейчас они были теплыми.

— Ты слышишь, Ваграм? — все еще с закрытыми глазами сказала Марина. — В то время тоже, много лет назад, когда тягуче гудели маневровые локомотивы, мы останавливались и прислушивались к этим грустным призывам. Помнишь, с закрытыми глазами, при-жавшись друг к другу, слушали?

— Помню, — сказал я, пальцами нежно погладил лицо Марины, будто я ее будил от гипноза. Мои руки проскользнули по мокрым от слез теплым губам.

Локомотив больше не гудел, уже не звал из далеких лет, над пар-ком царили тишина и покой.

— Уже наступает весна, — оставаясь мыслями в далеких воспоми-наниях, сказала Марина. — У вас как? Холодно еще?

— У нас тоже весна, потомки Карабалы уже продают фиалки.

— Кто такой Карабала?

— Любитель цветов, торговец цветами. Говорят, в Ереване все влю-бленные покупали цветы только у него. Могу я взять тебя под руку?

— Конечно, — Марина искоса посмотрела на меня и горько улыб-нулась. — Под руку брать — спрашиваешь разрешения, а пощечины бьешь без разрешения. Ваграм, я этого не забуду.

— Это было давно.

— Какое это имеет значение? Хочешь сказать, что ты забыл? — Чуть помолчав, Марина сказала: — Ты можешь забыть, а я нет. Я не забуду. Все началось с этого.

Безграничная гладь моря вблизи казалась темно-зеленой, мрач-ной и сливалась с темнеющим вечерним небом. Вдали из-за моря медленно поднималась луна, освещая на отмелях то тут, то там чер-неющие самодельные дощатые площадки рыбаков.

— Смотри, Ваграм, — сказала Марина, — луна прокладывает до-рожку на море.

Мы молча смотрели на молодую луну, которая сквозь звезды медленно подходила к городу. Чуть поодаль в темном пространстве красный неоновый свет отпечатывал «Ресторан Сумгаит», стирался, потом снова появлялся тот же отпечаток. Я вспомнил, что мы с Ма-риной ни разу не были в ресторане, и сказал:

— Пойдем в ресторан. Немного посидим, послушаем музыку. Столько встречались и ни разу не ходили в ресторан.

— Чтобы ходить в ресторан, нужны были деньги, — снова с горь-кой улыбкой сказала Марина, и я почувствовал неловкость за сказанное.

Запах шашлыка из осетрины разносился по всей округе. Я тол-кнул внутрь тяжелую стеклянную дверь ресторана, вошел, пропу-стив Марину вперед. Перед высоким зеркалом Марина поправила волосы.

— Где сядем? — тихонько, по-домашнему спросил я у нее.

— В углу.

повел Марину между столами под руку, не обращая ни на кого внимания, однако чувствовал, что с разных сторон смотрели на Ма-рину. Я вспомнил, что и в то время, когда мы вместе шли в кино, все зачарованно глядели на нее, и это мне безумно нравилось. Специ-ально позже заходили в зал, через минуту-две после третьего звонка длинноногая Марина величаво шла впереди и знала, что она кра-сивая, что все смотрят на нее, шла легко, будто скользила по льду,

высоко поднятой головой, гордо, кончиком языка водила по при-открытым губам, и губы становились ярче.

открыл меню.

— Что будем заказывать? — спросил я.

— Не знаю. А что есть?

Глаза мои пробежали по меню, но в памяти ничего не оставалось.

Подошла официантка:

— Добрый вечер! Я вас слушаю.

— Что у вас есть хорошего и свежего? — полуобернувшись в ее сторону, спросил я, потом сказал: — Мы бы хотели шашлык из осетрины, можно?

Официантка кивнула. Я посмотрел на Марину. Она была не про-тив шашлыка из рыбы.

— Что ты будешь пить?

— Мартини бы хотела. Со льдом.

— А для меня принесите коньяк. Двести грамм. У вас есть отбор-ный коньяк?

— Есть, — сказала официантка. — Молдавский. Всем нравится.

— Армянского нет?

— Откуда? — виновато улыбнулась официантка.

— А икра? — спросила Марина.

— Найдется.

— Значит, отлично, — развеселилась Марина. — Черную икру очень люблю, — сказала она, — а ты?

— Я тоже, — ответил я и обратился к официантке: — Сделайте так, чтобы моя подруга была довольна.

Официантка улыбнулась, бросив любезный взгляд на Марину. Музыканты исполняли какую-то турецкую мелодию. «В нашу

сторону смотрят, на Марину», — подумал я без чувства ревности.

— Я был не прав, — сказал я Марине, — я был не прав, когда го-ворил, что ты не изменилась.

— Изменилась?

— Да. Очень. Ты сейчас красивее, прелестнее.

— Спасибо, — сказала она с полуулыбкой и, как из глубины лет, прищурившись, туманным взглядом посмотрела на меня. — Краси-вым кажется все, на что смотришь с любовью.

Официантка принесла мартини и кусочки льда в гнездышке, не-большой графинчик с коньяком и закуску, бережно и старательно поставив все на стол. Она откупорила плоскую бутылку мартини, налила Марине, а мне — коньяк.

— Первый тост выпьем за тебя, Марина, — сказал я, когда офи-циантка отошла. — Я никогда не забывал тебя. Твое здоровье!

из-за тебя приехал в Сумгаит и так же из-за тебя уехал отсю-да, — с виноватой улыбкой сказал я Марине. — Но все равно, твое здоровье.

— Знаю, я знаю обо всем, Ваграм. Я виновата во всем, только я. Сам бог не может изменить наше прошлое, прошлое не исчезает, оно, как тень, продолжает преследовать нас.

— Я никогда тебя не забывал, — повторил я, — моя жизнь, по всей вероятности, пошла бы в другом направлении, Марина, одно-значно, пошла бы по-другому, если бы мы не встретились. Любовь всегда сама по себе красива, лишь бы в сердце человека, в душе и в сущности была она, а не только в голове. Любовь без глубокого уважения, без почтения — еще не любовь. Я полагаю, что жизнь ос-нована только на бескорыстной и взаимной любви, и самые тяжелые страдания — это страдания от безответной любви. Твое здоровье, Марина! За нашу сегодняшнюю встречу!

Выпили, а потом Марина сказала:

— Действительно, человек постигает цену счастья только после того, как теряет его. Я долго думала над этим, Ваграм, и пришла к та-кому выводу, что внешний вид только ласкает взгляд. Чтобы овладеть сердцем, нужна душа. Душа безмолвна, у нее нет голоса, не может кричать и поэтому вынуждена терпеть, терпеть, терпеть. У любимого человека недостатки не замечаешь, а у нелюбимого — достоинства раздражают. Это так, ради женщины не трудно умереть, трудно най-ти женщину, ради которой стоит умереть. Знаешь, человек начинает курить, чтобы доказать, что он такой же, как все. Потом, через много лет, он бросает курить и снова для того, чтобы доказать, что он не по-хож на других. Вот этот шаг — от лучшего к худшему, как и от умного до глупого, нетрудно сделать, всего один шаг — и ты там. Обратный шаг трудный, обратный шаг назад, на который способны только единицы. Эх, Ваграм, Ваграм… Послушаем музыку, хорошо играют.

снова вспомнил тот день, когда увидел Марину в «Волге» на-чальника отдела кадров суперфосфатного завода, а потом дал ей пощечину.

— О чем ты думал? — внезапно спросила Марина. — Ты ушел в свои мысли, не хотела мешать.

— Просто так, думал.

— А знаешь, о чем думаю я? — спросила Марина.

— О чем? — спросил я.

— Думала о том, что женщина, действительно, создана из ребра мужчины. Не из ноги, чтобы была унижена, не из головы, чтобы превзойти его, а из ребра, чтоб всегда быть рядом с мужчиной, на-равне с ним. Под рукой, чтоб была защищена. Со стороны сердца, чтоб была любима. Думала еще о том, почему красивые девушки несчастны?

посмотрел на Марину.

— Потому, что их часто обманывают, — снова заговорила Ма-рина. — Это правда, что женщины любят ушами. Самые соблаз-нительные слова в мире говорят им и они обманываются. Неужели неправда?

— Наверное, правда.

Официантка принесла шашлык из рыбы.

— Этот тост за тебя, Ваграм, — сказала Марина, после чего по-ставила длинный бокал на стол, опустила в него два кусочка льда. — Спасибо, что позвонил. Если б ты только знал, как тяжело жить, тоскуя, знал бы так же, как я хотела видеть тебя. Ты ничего о себе не рассказываешь, — сказала Марина, глядя на меня.

— Что рассказать? Отсюда поехал в Каджаран, работал на медных рудниках. Одновременно учился в университете. После универси-тета некоторое время работал в молодежной газете, потом в лите-ратурном ежемесячнике, сейчас работаю в республиканской газете.

меня короткая биография.

поднес свою рюмку к бокалу Марины:

— Снова и снова выпьем за нашу встречу, за мое и твое здоровье, Марина! — не убирая назад рюмку, сказал я. И, не отрываясь, смо-трел на полуоткрытые губы Марины. — Моя жизнь всегда была на-полнена тобой, Марина. Порой слова кажутся лишними, когда ря-дом с тобой та, о ком страдает твое сердце, кто согревает и освещает твою душу, та, которую не только безумно любишь, но и каждое мгновение вновь и вновь еще сильнее влюбляешься в нее. Любовь — это такая волшебница, которую не может победить ни природа, ни бедность, ни время, и надо так любить, чтобы, проходя мимо тысячи красавиц, ни на одну из них не обратить внимания. Вот так я любил тебя, Марина. Ты была моей первой любовью, божественной, чи-стейшей моей святыней…

— Не надо, Ваграм, — не поднимая взгляда, сказала Марина, по-том посмотрела на меня устало и горестно. — Ты ничего обо мне не

знаешь… Я совершенно уже не такая, как обо мне думаешь ты. Я не та Марина, Ваграм. Скажу тебе, есть пять вещей, которые вернуть невозможно: брошенный камень, сказанное слово, неиспользо-ванные возможности, время, которое упущено, и любовь, которую потерял навсегда. Прежней Марины уже нет, — Марина слабо улыб-нулась, — та Марина осталась в глубине лет.

— Выпьем, — я одним глотком выпил коньяк.

— Все началось с пощечины, — чуть позже продолжила Марина. —

была виновата. Чувствовала, что виновата, но все равно видеть тебя не хотела. Он мне сказал, что возьмет меня на работу к себе, в отдел кадров. Да, я с ним встречалась, а тебе ничего не говорила. Мама моя виновата тоже, я до сих пор не могу ее простить.

— Ваша соседка мне все рассказала о тебе. Через два дня после случая на суперфосфатном я пришел к вам, сердце не выдерживало, хотел встретить тебя. Но тебя не было. Она случайно увидела меня и рассказала о твоей связи со Степаном и вообще рассказала обо всем. И я решил уехать, отдалиться отсюда.

— Я была со Степаном, — повторила Марина, — до позднего ве-чера он катал меня на машине за городом. Говорил, что любит меня очень давно. И если я его оставлю, говорил он, то он будет чувство-вать себя совершенно несчастным. Он говорил и говорил. Все будет хорошо, говорил он, привыкнешь. В Медицинском институте в Баку у него есть знакомый, говорил, устрою тебя туда. Одним словом, все было решено. Ты знаешь, любовь, в действительности, — божья награда, и оцениваться она должна соответственно ее ценности и божественному величию. Она после себя должна оставлять такие нежные воспоминания о красивой влюбленности, джентльменском обращении, щедрости, безупречном отношении, чтобы женщина совершенно не имела желания другого выбора и если, не дай бог, даже в мыслях позволит себе подумать об этом, чтоб не могла найти подобного. Ты меня понимаешь?

Я, конечно, понимал ее.

— Любовь  рождается  в  сердце,  отражается  в  глазах  и  живет

действиях. — Марина внимательно посмотрела на меня, будто пытаясь понять, доходит ли до меня сказанное ею.

— Потом? — сказал я, возвращая ее из далеких мыслей к нашему разговору.

— Я была очень сердита на тебя, — продолжила Марина. — Из-за пощечины была сильно рассержена. Сейчас тоже, когда вспоминаю, нехорошо себя чувствую. При всех… О тебе пыталась не думать.

потом больше тебя не видела. Но однажды, не помню, кто, ска-зал, что ты уехал из города. А потом в глубине души я чувствовала какую-то боль за тебя. Чувствовала себя виноватой.

зажег сигарету.

— Затем поступила в институт, — разом произнесла Марина, — не в медицинский, конечно. К торговле не тянуло, бросила техникум, поступила в химический институт. В этой отрасли и работаю.

— А он? Степан? Что с ним стало?

— Вскоре направили его на учебу в Москву. Уезжая, пришел, по-звал, мы вышли. Просил, чтоб я ждала. Сказала, подожду. Пятико-пеечную монету бросил в море. Говорят, если бросишь пятикопееч-ную монету в море, обязательно вернешься. — Марина замолчала.

— Пей, — сказал я, — за наши прошедшие дни.

— Мне столько нельзя, — сказала она, — но я с благочестием пи-лигрима пью за наши безвозвратные, за наши прошедшие, за наши потерянные дни. Знаешь, о чем я часто вспоминаю, Ваграм? Наш поцелуй в вашем лесу после сильного дождя. Твоя наивная чистота так пленила меня, что я была почти готова на все… Как хороши, как свежи были розы…

посмотрел на нее. Глаза в слезах, она улыбнулась мне.

— Пойдем танцевать, — я приподнялся с места. — Столько лет я с тобой не танцевал!

— Пойдем.

Начали танцевать. Я чувствовал на своей груди хрупкое тепло

тела, я вдыхал аромат ее золотистых волос, фиалковый аромат

гладкой шеи. Моя голова кружилась в вихре танца, и я не знал, от коньяка это или от такой близости Марины.

— Марина, — тихо, будто мог разбудить ее ото сна, прошептал я. — Ты была моя. Я тебя безумно любил. Почему все так получилось?

Марина не отвечала.

— Почему так получилось, почему? — переспрашивал я, прижи-мая Марину к своей груди.

— Думаешь, я знаю? — грустно сказала Марина, прильнув головой к моему плечу. — Интересно, почему жизнь так сложена, что все нужное встречается меньше, а то, что не нужно, есть на каждом шагу?

Музыка закончилась. Снова сели за стол. Я позвал официантку.

— Какие у вас есть сигареты?

— А какие вы хотите?

— «Парламент».

— Сейчас принесу, — сказала официантка.

Марина посмотрела на меня. Долго смотрела, потом сказала:

— Ты не женился, Ваграм?

— Женился, — слукавил я, пряча взгляд от Марины.

— Не знала, — грустно сказала Марина. — Давно?

— Давно, — сказал я, снова не глядя на Марину. Официантка принесла сигареты.

— И вы любите друг друга? — задумчиво спросила Марина.

— Не знаю, — я зажег новую сигарету. — Обычно не курю, — сказал, — хочешь?

— Дай, — Марина взяла сигарету.

«Правда, прежней Марины больше нет, — с горечью подумал я, — она осталась в глубине лет, далеко».

— Потом? — вдруг сказал я. — Расскажи мне обо всем, что с то-бой произошло.

— Ты что, написать хочешь? — усмехнулась Марина, на мгнове-ние взглянув на меня затуманенными дымом сигарет глазами.

— Допустим.

— Не советую. Моя жизнь в газете не поместится. Со мной столько всего случилось…

— Не напишу. Зачем писать? — попробовал пошутить я. — Ты все равно на армянском читать не умеешь.

— Научусь, — Марина тоже улыбнулась.

— Ты расскажи мне все. Все, что произошло. Дождалась его?

— Кого?

— Степана.

— Вначале ждала. Потом мне сказали, что он со многими встре-чался и бросал. — Марина надолго умолкла. — И вот в один день, — продолжила она, — помню, было солнечно, вернее, было ближе

вечеру, солнце еще не село, на одной стороне улицы было еще солнечно, другая была уже в тени. Вот по этой солнечной стороне

шла, и вдруг кто-то будто вырос возле меня на велосипеде, улы-бающийся, с черным чубом на лбу, который он то и дело убирал

назад легким движением головы, спрашивает вкрадчивым голосом:

«Девушка, вашей маме случайно зять не нужен?»

Марина посмотрела на него, не хотела отвечать, но парень добро-душно улыбался, и она промолвила:

— Случайный не нужен.

— Я тебя где-то видел, — произнес парень, не сходя с велосипеда.

Марина вновь посмотрела на него.

— Я там часто бываю, — сказала она.

— А как зовут остроумную красавицу? — спросил парень, продол-жая свой путь. — Меня, например, зовут Армен.

Марина не ответила и шла, не глядя на парня, а тот, не отставая, ехал на велосипеде рядом.

— Такая добрая, такая красивая, такая хорошенькая и такая обидчивая.

— А почему обидчивая? — внезапно выпалила Марина и посмо-трела на парня, с лица которого не сходила улыбка.

— Потому что я не поздоровался, ты обиделась, — улыбнулся парень.

Марина тоже не сдержала улыбку.

— Родные люди должны говорить на «ты», — сказал парень.

— А что, мы родные? — спросила Марина с удивлением. — Я тебя даже не видела в жизни.

— Это не имеет значения, — сказал парень, — после этого каждый день будешь видеть. Ты еще влюбишься в меня.

Марина искоса посмотрела на него и снова не могла сдержать улыбку.

— Я тебе точно говорю, — продолжал парень, — влюбишься. Я не из тех, кто слова бросает на ветер. Давай держать пари?

— Но вы слишком самоуверенны, — сказала Марина, улыбаясь, — так нельзя.

— А ты? — сказал парень, и снова его лицо озарилось добродуш-ной улыбкой. — В твоих красивых глазах присутствуют и хитрость,

немного высокомерия.

— Неужели? — кокетливо отреагировала Марина.

— Да. Кстати, такие красивые девушки, окруженные поклонника-ми, редко бывают одни, — сказал парень, — но очень часто в конце

остаются одинокими. — Он быстро поменял тему: — Ты каждый день умываешься молоком? — спросил он.

— Почему молоком? — удивилась Марина.

— Не знаю, — сказал парень, — наверное, молоком умываешься, раз такая красивая.

— Нет, ошиблись, умываюсь росой роз, — засмеялась Марина. Она не хотела смеяться, не хотела улыбаться, не хотела смотреть

на парня, но не получалось — смотрела, улыбалась. Голос тоже был такой приятный. Улыбка Марины, вероятно, придавала парню сме-лости, сидя на велосипеде, он медленно крутил педали, стараясь не заезжать вперед и не отставать.

— Я тебе нравлюсь, — сказал парень, — я это чувствую.

— Что-о?! — засмеялась Марина.

Дошли до Марининого дома. Марина захотела войти в подъезд, но парень велосипедом перекрыл вход. И опять с лица не сходила улыбка.

— Как я вижу, вы слишком веселый, — сказала Марина.

— А что, тебе это не нравится? — сказал парень. Он то говорил на «ты», то переходил на «вы».

— Нравится, почему нет? — ответила Марина, глядя на него.

— В таком случае выходи за меня замуж.

— Без любви? — вступила в игру Марина.

— Потом полюбишь, — улыбнулся парень.

— Потом когда? — спросила Марина.

— Как выйдешь замуж.

— А ты? — явно переходя тоже на «ты», сказала Марина.

— Я и сейчас люблю.

— Неужели? Прямо с первого взгляда? — улыбнулась Марина.

— Да, — ответил парень. — Любовь с первого взгляда — это самая чистая. Остальное все ерунда. Но есть еще и такое: чем сильнее лю-бишь, тем больше страдаешь.

— Как вижу, у тебя большой жизненный опыт.

— Конечно, — улыбнулся парень, — но никто мне не нравится, — добавил он. — Кроме тебя. Ты хорошая. И волосы, как позолочен-ные, и голос очень добрый, как журчание горной речки.

— А если ошибаешься? — сказала Марина. — Я очень плохая, вредная и злая.

— Кто тебе поверит? — сказал парень. — Ты себя не знаешь, меня спроси, я такую, как ты, девушку не видел в жизни.

— Вся твоя жизнь еще впереди, — сказала Марина с улыбкой. — Еще много увидишь. Ты еще ребенок.

— Ребенка нашла, — засмеялся парень. — Я уже отслужил в ар-мии, какой ребенок? Дети в детском садике бывают. Я только вер-нулся из армии. В этом месяце.

— Это меня не касается, — сказала Марина, приняв серьезное вы-ражение лица. — Велосипед убери, меня ждут дома.

— Ответите на мой вопрос потом, — сказал парень.

— Какой вопрос? — Марина пожала плечами.

— Выйдете замуж за меня?

— Прямо сейчас? — засмеялась Марина. — Подождите, пойду маме скажу, потом. Без ее согласия неудобно.

— Если не пойдешь — украду, — сказал парень, — точно.

— На этой машине? — снова засмеялась Марина.

Парень убрал велосипед с дороги в сторону.

— Иди, — печально сказал он, — мешать не буду.

Марина быстро поднялась по лестнице, думая о парне. «Обидел-ся», — решила. Она даже захотела вернуться, попросить прощения. Но не вернулась.

На следующий день парень снова пришел и снова ближе к вечеру. Без велосипеда. Марина увидела его из окна кухни. Вышла. Парень не был похож на того вчерашнего, он почти не улыбался.

— Эту ночь я не спал, — сказал он.

— Почему? — спросила Марина.

— Думал о вас, — сказал парень, как будто не осмеливаясь взгля-нуть на Марину.

Так начали встречаться Марина и Армен. Он был из какой-то деревни, затерянной в горах Карабаха. Родители жили там, он из деревни пошел в армию. В Сумгаите у него был женатый брат, у него Армен и проживал. Только вернулся из армии, еще не был пропи-сан. Потом прописался, устроился на работу. Работал в трамвайном парке.

вот он однажды вместе с братом пришел к Марине домой. Марине не сказал, хотел сделать ей приятный сюрприз. Когда они вошли, у Марины сердце чуть не остановилось. О ее интимных от-ношениях со Степаном она ничего не сказала Армену. Это угнетало

«Что сказать? — думала Марина. — Как объяснить ему?» Решила сказать. Не в этот день, конечно.

На следующий день Армен позвонил и предложил пойти в кино, однако Марина не захотела. Она хотела обо всем рассказать Армену.

том, как однажды, когда она была еще в девятом классе, поздно вечером к ним пришел Степан. Мать ее в тот день была на дежурстве в больнице. «Я должен сказать что-то важное», — сказал он.

Марина открыла дверь и боязливо прижалась к стене. Степан был пьян, глаза его зловеще горели. «Ты будешь моей, — сказал тогда Степан, — ты должна принадлежать только мне, слышишь? Причем сегодня, сейчас». Марина не успела даже закричать. Степан тут же обнял ее и, подталкивая, повел в сторону дивана. Она сопро-тивлялась. Они не дошли до дивана, Степан грубо бросил ее на пол, разорвал одежду.

Марина хотела рассказать Армену, что Степан силой овладел ею, хотела все ему объяснить, но в последней момент непонятно зачем сказала: «До тебя я встречалась с одним. Степаном звали. Мы должны были пожениться». «Потом?» — тихо спросил Армен. Голос его шел откуда-то издалека. Казалось, сейчас остановится его дыхание. «Мы с ним должны были пожениться, — продолжала Марина, — однако… Однако до свадьбы мы не подождали… глупо-стью, ребячеством это было… А за два дня до свадьбы его машина попала в аварию, и он погиб».

Какое-то мгновение Армен сидел неподвижно, только мышца на лице постоянно дергалась. Потом тяжело встал с места и ушел, не оглядываясь и понурив голову. Марина смотрела ему вслед и не зна-ла, что делать. А потом заплакала. Плакала долго и горько.

— А потом? — не глядя на Марину, спросил я. — Так и ушел?

— Нет, — ответила Марина, — он любил. Через неделю пришел.

Через неделю Армен пришел небритый, с красными глазами.

Молча смотрел на Марину, как верующий на икону.

— Не могу без тебя, — сказал он, — люблю, не могу, нет сил. Снова стали встречаться Марина с Арменом. На Новый год Ар-

мен прямо с работы пошел к Марине домой. Марина была одна.

— Я нашел квартиру, — сказал Армен в хорошем настроении, — снимем ее, пока дадут квартиру. Обещали.

Без свадьбы, без музыки поженились. Все было хорошо. Ар-мен получал зарплату и до последней копейки приносил Марине. Марина тоже работала — была учетчицей в трамвайном парке. Они три месяца были вместе, когда стали планировать, куда поехать летом.

— Поедем к нам в Шаумян, — сказал Армен. — На земле нет такой красивой деревни, как наш Сарнагбюр, окруженный горами

лесами, затерянный в травах и цветах, с бурной речкой, высоки-ми, до неба, горами Дотсар и Алырак. Как все армянские названия в этих местах, азербайджанцы изменили название и нашего села, они его называют Бузлух, а гору Алырак — Кяпаз.

Армен жил в городе, но душой был с деревней. Все время рас-сказывал о деревне, о горах, родниках, которых, по его словам, было десятки. А там, выше деревни, вспоминал он, находились пещеры, оставшиеся после извержения вулкана. В этих пещерах, говорил, даже в самое жаркое лето висели сосульки льда. Там, в деревне, про-шло его детство, окончил среднюю школу.

про Степана он не говорил, хотя Марина чувствовала, что он часто думает об этом. Думал, мучился, но ничего не говорил. В голо-ве у Армена плотно сидела тень третьего, который стоял между ним

Мариной. И он не мог вытеснить это из сердца. Мучился, Марина чувствовала это, но что она могла поделать? Только один раз Армен сказал:

— В моей голове не укладывается, что кто-то ложился рядом с то-бой, Марина, в постели обнимал твои обнаженные плечи, говорил слова любви, целовал твое чудное тело, губы. Я сойду с ума, — гово-рил, закрывая лицо пальцами, и пальцы на лице дрожали.

— Больше об этом ни слова, прошу, — сказала Марина. — Я по-нимаю тебя, Армен, но прошу, не говори больше об этом. Его нет.

— Хорошо, — тихо сказал Армен. И больше не говорил.

вот в один весенний день, в середине апреля, Армен пришел домой поздно. Выпивший. У него был ключ, но он не открывал, долго звонил в дверь. Марина открыла дверь и увидела его на пороге

совершенно красными глазами, будто три дня не спал. Он посмо-трел на Марину прямо, не моргая. И Марина интуитивно поняла, что он обо всем знает. «Степан сказал», — мгновенно промелькнуло

Марины в мыслях.

Марина не ошиблась. Действительно, Степан сказал. Он оста-новил Армена на улице и прямо из машины спросил: «Как Мари-на? Она не скучает по мне?» «А ты кто?» — растерянно спросил Армен. «Ее спроси, — засмеялся Степан. — Мы с Мариной провели много приятных ночей в моей квартире. Скажи, Степан передает привет».

Армен без единого слова прошел в комнату. Марина отправилась на кухню, не решаясь идти к нему, но, наконец, вошла. Армен уже уложил чемодан.

— За два дня до свадьбы умершие воскресли, — сказал Армен глу-хо, еле слышным голосом. — Значит, обманула меня? И, наверное, теперь вдвоем смеетесь надо мной?

Марина стояла, не находя слов, только плакала. Армен взял че-модан и вышел.

— Целый год я была одна, — вздохнула Марина, — потом снова пошла к нашим. Мама со мной не разговаривала, брат был малень-ким. Невыносимо было.

потушил сигарету в пепельнице.

— Расскажи, — сказал я, — потом больше не приходил?

— Нет. Здесь у него был друг, Сейраном звали. Работал на авто-бусе. Пошла к нему, взяла адрес, город Волжск. А где находился этот Волжск, даже представления не имела.

— Наполнить бокалы? — сказал я, взяв бутылку.

— Хватит. Ты пей, если хочешь. Я не хочу. Скажи, пусть принесут кофе.

подозвал официантку и попросил, чтобы принесла кофе.

— Кофе с коньяком очень вкусно, — сказал я. — На чашку кофе несколько граммов коньяка.

налил коньяк в кофе, когда его принесли, действительно, приятный вкус с коньяком. Марине тоже понравился. Молча слу-шали музыку.

— Поехала туда, в Волжск? — после долгого молчания спросил я.

— Да, — сказала Марина, тихо вздохнув. — Поехала.

— Ты что, любила его?

— Не знаю. Никогда об этом не думала.

Марина никогда не думала о том, любит Армена или нет. Про-сто привыкла к нему. Кроме того, она чувствовала себя виноватой. «Нужно изначально говорить правду, — думала она. Ей показалось, что Армену будет легче, если скажет, что Степана нет. — Про свадь-бу, аварию зря сочинила, — думала Марина и сама себя обнадежи-вала: — Ничего, поеду, объясню, поймет».

Волжск был маленьким промышленным городом в ста киломе-трах от Казани. Снег был по пояс. Марина нашла дом. Это было двухэтажное деревянное здание, во дворе спросила у одного, сказал, да, живет, показал окно, сказал, на втором этаже левая дверь.

окне горел свет. Сердце у Марины беспокойно билось. Волно-валась. Поднялась, нажала кнопку дверного звонка.

— Кто там? — спросили за дверью.

Сердце снова забилось беспокойно, казалось, сейчас выпрыгнет. Дверь приоткрылась, и русская женщина лет тридцати — тридцать пяти, измеряя взглядом Марину с ног до головы, сказала:

— Кого хотите?

— Армен дома? — спросила Марина.

— Армен? — женщина прищурилась, немного помолчала, потом спросила: — А вы кто?

— Знакомая, — сказала Марина.

— Его нет дома, — разглядывая Марину со всех сторон, сказала женщина, — в вечерней смене работает.

И поняла Марина, что Армен женился, и еле сдержалась, чтоб не расплакаться, держась за перила, медленно спустилась. «Все от меня убегают!» — думала она, и душа ее плакала. Спускаясь по лестнице, еще раз оглянулась назад. Незнакомая женщина еще стояла в дверях. Марина посмотрела на нее, эта женщина, конечно, все поняла, мо-жет, даже знала про Марину. Слезы безостановочно текли по щекам Марины.

— Так и не увидела его? — спросил я после долгого молчания.

— Нет, — отозвалась Марина. — Больше не видела. Я его ни в чем не виню. Он не был виноват. Я обманула его.

— А Степан? — снова спросил я, зажигая сигарету. — Его тоже больше не видела?

— Видела, — горько улыбнулась Марина. — Как раз на вокзале. Марина увидела Степана еще с открытой площадки вагона. Будто

по телеграмме встречал.

— Степан, — позвала Марина.

Степан увидел ее, рукой приветствовал.

— Откуда это ты едешь? — торопливо подойдя, спросил Степан. Марина на его вопрос не ответила.

— А ты что тут делаешь?

— Знакомого парня в Москву проводил.

— Меня отвезешь домой? — спросила Марина.

— С большим удовольствием, — развел руками Степан. Про Марину Степан знал все. Интересовался.

— Пойдем ко мне? — спросил Степан. — Кофе попьем, музыку послушаем. У меня есть новые грампластинки.

Дома не знали, что Марина приехала, а ей было уже все равно.

— Пойдем, — сказала Марина.

Начали снова встречаться. Степан хорошо обращался с Мариной. «Мир не без добрых людей», — думала Марина. Во все услышанное

Степане уже не верила. Даже не упрекнула за то, что он рассказал Армену об их отношениях. «Любит меня, — думала она, — поэтому, наверное, и рассказал». Говорил, что всегда любил Марину, любит

будет любить. Однако чего-то он боялся, не хотел идти с Мариной в загс. Чего он боялся, Марина не понимала.

Но вскоре все выяснилось. Марина была беременна. Степана не было, он на несколько дней уехал в командировку в Москву. Через неделю приехал, сразу позвонил Марине, сказал, что очень соску-чился, пригласил ее к себе домой. Марина была уверена, что он сойдет с ума от радости, услышав о ребенке. Однако так не вышло. Восторженную новость Марины он встретил холодно, более того, побледнел. «В Баку у меня есть семья, — сказал, — прошу, не позорь меня, Марина». Бросился в ноги, говорил несвязно, умолял. И по-вел Марину к знакомому гинекологу.

Врач настаивал. «Не могу подвергать риску, — говорил он, — она не сможет больше иметь детей, вы понимаете это?» Потом они

чем-то долго говорили. Врач согласился. Марина заплакала. Ув-лекшись счастливыми грезами, как она мечтала о ребенке! Ей всегда казалось, что, когда она выйдет замуж, обязательно родит сына, с русыми волосами, красивого. Представляла, как будет одевать, как причесывать. Даже имя дала — Ален. В одно мгновение Марина все это вспомнила и заплакала. Врач хотел успокоить ее, что-то говорил, но Марина не слышала, не могла понять, о чем говорит врач.

мыслях ругала всех, и родителей, что ее родили на свет, осо-бенно отца, который вроде ревновал, развелся с матерью, оставив ее

младшего брата с ней, женился на другой и живет в Средней Азии. Может быть, все бы так не случилось, если б они не разошлись? Ру-гала Степана и Армена за то, что оставил ее и уехал в Волжск. «Если знал, что не женишься на мне, — в мыслях говорила она Степану, —

зачем ты в ту ночь так поступил со мной?» И от злости и жалости

самой себе Марина плакала. Даже хотела покончить с собой. Ни-кого не хотела видеть, ни с кем не хотела разговаривать.

Марина замолчала. Я не поднимал взгляда, не смотрел на Марину.

— Уйдем? — попросила Марина. — Допивай кофе и пойдем. Воздух на улице был холодным, и луна захрустела на морской

воде. Скамейки в парке были заняты, мы медленно гуляли по алле-ям и молчали. Бескрайняя поверхность моря сейчас была не темно-зеленой, а полностью темной вперемешку с черным. Отдаляясь, она сливалась с небом. Вдали, из-за моря, уже поднялась луна, она бес-препятственно плыла в чистом звездном небе вверх, по-прежнему освещая то тут, то там чернеющие дощатые площадки рыбаков.

— Зачем рассказала? — тихо укорила себя Марина. Пауза.

— Зачем вспомнила все это?

Пауза.

— Это моя жизнь, хорошая ли, плохая — моя. Снова пауза.

— Я тебе рассказала мою жизнь, — заговорила она, не глядя в мою сторону. — Скорее, одну часть моей колючей жизни.

Вздох. Несколько минут раздумья. Привычным движением голо-вы Марина откинула назад волосы, спадавшие на лоб.

— Я тебе правду сказала, Ваграм, — снова заговорила она. — Моя жизнь в газете не поместится, не пробуй писать. Я к жизни подо-шла легкомысленно, и жизнь достойно мне отомстила. Про таких, как я, правильно говорят, что мы редко бываем одни, но очень часто

итоге остаемся одинокими. А если вдруг напишешь, напиши, что да, я была виновата. Я не смогла уберечь то святейшее чувство, ко-торое ты питал ко мне. В жизни такое дается только один раз, а по-сле — все не то. Знакомишься, встречаешься, говоришь, кажется, нравится, даже что уже любишь. Но это только кажется, потому что со временем проходит так называемая любовь, и ты снова твердо чувствуешь, что это была не настоящая любовь. Мне так кажется, Ваграм, что если ты своим поведением не удержишь того, кто тебе от души нравился и был твоей судьбой, данной свыше, то жизнь заставит тебя до конца сожалеть и молча страдать от твоего глупо-го шага. Почему мы в жизни иногда слепнем? — после некоторой

паузы добавила она. — Почему мы только потом понимаем, кто был достоин, а кого мы выбрали?!

Марина молчала. Ушла в свои мысли.

— Дай сигарету, — сказала она.

протянул пачку, чтобы Марина взяла сигарету. Потом поднес зажигалку, держал, пока она прикуривала, и в свете пламени на короткий миг увидел подавленное лицо Марины. «А где теперь этот Степан?» — подумал я.

— А Степана я вижу, — вдруг сказала Марина, и я невольно по-смотрел на нее. — Получил новую квартиру на нашей улице. Рабо-тает где-то на высокой должности. Часто вижу, в субботу или в вос-кресенье. Семью привез из Баку. У него два сына. Прохожу мимо них, а он даже голову не поднимает, чтобы посмотреть на меня.

женой под ручку гуляют. Если вдруг видит меня, сразу убирает руку от жены. Жена меня, конечно, не знает. И я все же думаю, как ничтожны, мелки, дешевы и жалки мужчины!

— Я думаю, — немного погодя, продолжила она, — обычно ниче-го случайно не происходит. В этой жизни все или испытание, или наказание, или благодать, или, скажем, знамение, и каждый, кто появляется в нашей жизни, несомненно, имеет какое-то влияние на нас. Некоторые учат нас быть мудрыми, уметь прощать, быть счаст-ливыми и радоваться началу каждого дня. Некоторые учат быть бо-лее сильными, а некоторые, в частности, не учат, прямо ломают нас, однако после этого мы приобретаем опыт и стойкость для будущих бедствий. Видимо, каждого необходимо оценивать соответственно и понимать: если он появился в твоей жизни, значит, так и должно было быть, потому что, действительно, в этой жизни ничего случай-ного нет.

Марина посмотрела на часы.

— Не опоздай на автобус.

— Времени еще достаточно, — ответил я.

— Послушай, Ваграм, если бы дни вернулись назад! — мечтатель-но сказала Марина. — И мы снова были бы там, выше села, в вашем лесочке, помнишь? Я в красном, вокруг нас совершенная тишина, от легкого ветерка колыхаются цветы, между деревьями виднеется глубокое небо, ваше село хорошо видно, и чуть подальше — поляна, на которой загораются и светят последние лучи солнца, пылая на тропинке. Помнишь это?

Разглядывая ее в этот лунный вечер, я с изумлением думал

том, что тогда, много лет назад, она тоже была в красном. Мо-жет, и на эту встречу специально пришла так одета, чтобы вновь напомнить мне о давно ушедших днях, проведенных с ней в на-шей деревне…

— Да, случись такое, чтоб мы снова начали встречаться, как раньше, — опять заговорила она, — не зная проблем, беззаботно гуляли бы на ваших полях и в горах, бродили бы по этим улицам. Только бы было так, чтоб дни вернулись назад, пусть бы ты не был журналистом, пусть был бы простым рабочим здесь, как в то время, только бы ты был, назад бы пошли дни… Но невозможно, — груст-но сказала Марина. — Дни назад не идут.

Мы дошли до их дома. Я посмотрел наверх.

— Ваши еще не спят, — сказал я. — У вас горит свет.

Марина долго смотрела на меня. Смотрела, не моргая, потом сказала:

— Есть такой вид бабочек, которые живут всего один день. Бабоч-ка с золотыми крылышками прожила целый день. И этот день был пасмурным, лил дождь, не переставая. Где я услышала эту историю, вспомнить не могу. Прошла жизнь бабочки с золотыми крыльями, — продолжила Марина, — и златокрылая бабочка так и не узнала, что дни бывают и солнечные, мир бывает полон звонких голосов. Так прожила маленькая бабочка свою короткую жизнь. — Марина сно-ва посмотрела на меня. — Бабочка с золотыми крылышками — это я, Ваграм, — вздохнув, сказала она, а потом добавила: — Хотя бы иногда приезжай. Если это возможно.

трепетно взял руку Марины.

— Ты еще помнишь нашу любовь? — спросил я, и голос мой задрожал.

— Что значит «помнишь»? — сказала Марина в отчаянии. — Пока не придет завтра, человеку трудно понять, что сегодня было хо-рошо. И как мало нужно, Ваграм, чтобы человек чувствовал себя счастливым, и как много, чтоб не чувствовать себя несчастным. Что говорит Марк Твен про Адама? Что Адам был человеком и его за-ветным желанием было яблоко с райского дерева, не потому, что это было яблоко, а потому, что оно было запретным. Да, — с горечью добавила она. — Издалека, наверное, все кажется сладким. Человек

чувствует глубину любви лишь после ее потери. И какая польза от этого? Все сейчас потеряно.

«Мы ничего не берем с собой из нашего прошлого, — поду-мал я, — ничего не берем, кроме воспоминаний».

вдруг на одном из верхних этажей кто-то включил магнитофон. Может, даже это был не магнитофон, может, радиоприемник или телевизор. Не это было важным. Важна была сама музыка и песня.

непроизвольно сжал руку Марины, и мы посмотрели наверх. Это была забытая нами песня, которую много лет назад мы с Мариной слушали в нашем старом сельском клубе. Как раньше, парень, бро-шенный девушкой, горестно пел о том, что он гуляет по всем тем местам, где они были вместе, клялись в любви, но теперь его душа опустела и разбито уже сердце, и больше уже ничего не утешит его, все прошло безвозвратно.

Распустится весна, а с ней любовь,

Раскроются красивые цветы…

Но не распустятся те листья вновь,

Что прошлой осенью умерли…

— Помнишь, Ваграм? — спросила Марина дрожащим голосом.

— Помню, — сказал я, гладя золотистые волосы Марины.

— А теперь опустела моя душа, — снова тихо сказала Марина, —

разбито уже мое сердце, и уже ничего-ничего не утешит меня, все уже потеряно.

— Марина…

— Ничего не говори, Ваграм. Прошу. Мне ничего не нужно. Ни жалости, ни участия. — В темноте блеснули слезы Марины. — Только, если сможешь, раз в два-три года приезжай. И всегда помни свою прежнюю Марину. А теперь… иди, — не сдерживая слезы, ска-зала Марина. — Счастливого пути тебе…

Не сделав и пары шагов, я невольно обернулся назад. С измучен-ным лицом, чуть подсвеченным луной, она молча стояла в полутем-ном дворе.

Вдали, словно из далекой глубины лет, тоскливо и протяжно гудел маневровый локомотив.

ИЗВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Дом стоял на окраине села, лицом к солнцу, другой стороной —

лесу, отдельно от остальных домов. Стоял на холме одинокий и вроде покинутый. В течение всего дня лес источал приятные за-пахи. Птицы там очень рано начинали свой предутренний концерт, купаясь в лучах солнца. А по ночам, когда все вокруг засыпало, по-гружаясь в мягкую безбрежную мглу, со стороны ущелья Бахчута был слышен тоскливый зов ночной птицы.

далеком тумане прошлого таким запомнился родной край. Теперь же, сидя в углу веранды, Аветис пристально смотрел по сторонам: казалось, ничего не изменилось. Сзади дома, в лесу, по-прежнему, перебивая друг друга, пели дрозды, возвращая его в те да-лекие дни, которые прошли как сон и, увы, никогда не вернутся назад.

Со стороны веранды, сразу за оградой приусадебного участка, начинались колхозные поля, раскачивающиеся от прохладного ве-тра, над ними сверкал, дрожал теплый туман. Не то на скошенных полях, не то на окрашенных маками плоскогорьях бесконечно, не прерываясь, пели жаворонки, и их грустная песня звенела на узких дорогах между полями.

Сколько раз мысленно он бывал здесь, в этой деревне с соломен-ными домиками, длинными сараями, маленькими приусадебными двориками! Уставший после долгой дороги, он сел в углу веранды,

тоской оглядываясь вокруг, и его сердце беспорядочно застучало в груди, готовое вырваться наружу.

Аветис, не мигая, смотрел на село, которое, измученное жарой, свернулось у подножия холма. Его глаза нетерпеливо скользили по знакомым лесам, холмам; на лугах и в ущельях он видел тропинки, которые тосковали по его следам. Кусты шиповника, на которых в середине апреля раскрывалась роза с красными лепестками,

цветущая темно-синяя фиалка… Да, все вокруг было до боли знако-мо, ничего не изменилось.

Аветис сидел долго и не хотел вставать с места. Не потому, что устал, проделав длинную дорогу: ехал на товарном составе до Евлаха, оттуда много прошел пешком, часть пути проехал на подводе, потом снова пешком целый день и ночь. Это была не усталость, нет. Там, далеко, в Сибири, в степях Украины и далее в Средней Азии, когда на лошадях неслись на басмачей, он долго мечтал вот так сидеть на веранде собственного дома, долго смотреть на близкий ему и дале-кий Хндзахут, тоскующим взглядом окинуть его высокие горы, поля, утопающие в цветах и зелени, объяснить сыну, что его вынудило оказаться в чужих краях.

вот он вернулся спустя двадцать пять лет, наконец, добрался домой из далеких странствий и снова должен уезжать. Должен уе-хать… Неизвестно, посчастливится ли ему еще хоть раз посмотреть на родные луга и ущелья?

Жизнь — бесконечная дорога, человек — путник. Куда приведет его дорога, одному богу известно. Дороги снова его зовут. И почему так случилось, почему дороги эти отнеслись к нему, как неродная мать?

Он свил себе гнездо здесь, а значит, должен был жить здесь, по-тому что, куда б ни пошел, сердцем он не смог оторваться от этих мест. Должен был жить здесь, закончить строительство второго этажа дома, жить счастливой жизнью, но жизнь повела его иными дорогами, жил он под чужим небом, скучая по голосу сына, который вырос без него и стал уже мужчиной, создал семью.

Аветиса чуть сердце не остановилось, когда его невестка, под-талкивая малыша, тихо сказала: «Подойди, Авик, подойди к дедуш-ке». «Авик?» — удивился он. «Да. Его зовут Аветис, но мы называем Авиком. Он пока маленький, поэтому».

Аветис встал с места, от волнения мышцы лица напряглись, ноз-дри раздулись. «Значит, не забыли меня», — подумал он про себя,

из его груди вырвался глубокий вздох. Удивительно, когда ничего невозможно высказать словами, человек вздыхает, и этот вздох, ка-жется, приносит облегчение его душе.

Аветис невольно посмотрел на сына, заметил его хмурый взгляд, направленный на жену, и улыбка на его лице мгновенно погасла, как зажженная спичка от ветра.

Он прикурил сигарету, отвернувшись, снова стал рассматривать близкие и дальние поля, высокие горы, вершины которых касались лазурного неба. На полях снова пели жаворонки, из леса донесся го-лос кукушки, и этот голос тоже был тоскливый, где-то кто-то точил косу: «виш-вуш-ш… виш-вуш-ш…». Человека не было видно, звук

ветром то приближался, то снова отдалялся. Взгляд Аветиса устре-мился за извилистой старой дорогой, уводящей из села. Эта дорога поднимается по склону высокой горы напротив, поворачивается

входит в лес, потом выходит из леса, идет по основаниям холмов, входит в ущелья, местами показываясь наблюдающему издалека,

исчезает из виду. По этой дороге он ушел в последний раз… Время от времени отец исподтишка смотрит на сына, но взгляд

сына по-прежнему холодный, чужой. Сын не хотел, а может, не мог смириться с той мыслью, что этот человек, приехавший издалека, измученный, постаревший раньше времени, и есть его отец, родной отец, которого он потерял много лет назад, а теперь непонятно, за-чем он вернулся.

На улице лето, жаркий июнь. Слышно, как по ту сторону при-усадебного участка на золотистом пшеничном поле шелестят по-желтевшие колосья. В то время, двадцать пять лет назад, было такое же лето, воздух над полем накалился и дрожал. А, может, сыну через столько лет так только кажется? Двадцать пять лет… А как будто все это произошло вчера.

Удивительно, какой длинной кажется жизнь, когда ты маленький.

как она коротка, когда смотришь на нее с высоты своих лет. Ему в то время было всего четыре года. В его детской памяти запечатлел-ся этот день: отец с двустволкой в руке, разъяренный, орал на мать, и глаза его почему-то полностью были красные. Мама тоже что-то говорила и в то же время плакала. Он испуганно смотрел в разные стороны, в открытое окно был виден двор, там собралось достаточно много людей, озабоченные, они стояли перед домом. Затем, еще раз крикнув на мать, отец вышел из дома, по-прежнему крепко держа в правой руке винтовку. Он быстрыми шагами пошел к калитке, и толпа расступилась, пропуская его.

Отец вышел на улицу, не оглядываясь, пошел по дороге, веду-щей в ущелья. Потом из дома вышла мама (он не знал, не понимал, что происходит), лицо ее было белым, а губы дрожали. Увидев ее, люди облегченно вздохнули, кто-то в наступившей глухой тишине

дрожащим старческим голосом сказал: «Слава тебе господи, хорошо, что не произошло еще одно убийство». Толпа разошлась по своим домам, двор опустел.

Мама все еще была бледна, временами вздыхала и беспокойно глядела в сторону ущелий. А он опять ничего не знал, не мог понять, что произошло.

— Каковы в этом году поля? — после долгого молчания заговорил отец. — Есть что-нибудь на них?

— Да, ожидается хороший урожай, — ответил сын, не глядя в сто-рону отца.

Он, конечно, понимал, что мысли отца совершенно в другом месте. Он ясно видел, как отец продолжал смотреть на дорогу, вы-ходящую из села, которая, извиваясь, как горная речка, спускалась вниз, к ущельям. По этой дороге отец ушел в последний раз.

В последний раз… «Мама, а почему отец ушел из дома? Почему оставил нас?» — спросил он однажды у матери. Она тогда долго смо-трела на сына и, наконец, сказала: «А ты часто думаешь об этом?» «Да», — быстро ответил сын. Мать снова долго смотрела на сына, потом, отводя взгляд, сказала: «Напрасно, сынок, твой отец был не-умным: умный человек не поднял бы ружье на жену, не бросил бы семью. Он не любил людей. Вот каким был твой отец. Не стоит его вспоминать, он не достоин этого».

Сын старался вспомнить хотя бы один случай, когда отец был до-брожелателен и любезен с ними, но не мог — такого случая не было. Может, он был маленьким, не помнил? Но ведь отец же убил чело-века! Милосердные, хорошие люди не убивают своих односельчан. Этот факт исключить было невозможно, отец был убийцей.

Необычными были слова старика Апетнака. Он говорил: «Теряя богатство, человек ничего не теряет, теряя честь, много теряет, теряя смелость, теряет все. Твой отец был настоящим мужчиной, сынок, уважительным и храбрым человеком. Помни его всегда».

От противоречивых мнений об отце у сына кружилась голова. Но это было давно, с тех пор много воды утекло, в памяти сына стер-лись и лицо отца, и воспоминания о нем. Он привык к тому, что

него нет отца. Нет отца — и все! После этого и не нужно, чтоб был, до сих пор жили без него, проживут и потом, достаточно того, что

него есть любимая мать, которой тоже, наверное, не нужен был

такой муж. Вот она, мать, забилась на кухне в угол и углубилась

свои воспоминания. Она даже не подошла к столу, ничего не по-ела. Вероятно, ей было тяжело сидеть за одним столом с человеком, который без угрызения совести бросил ее, так и не подумав, что ей было несказанно тяжело в одиночку растить сына.

— Эх, сынок, — глядя куда-то вдаль, заговорил отец, — сколь ко-ротко время между тем, как человек безмерно молод, и когда он уже приближается к старости.

— Приближаясь к старости, — задумчиво сказал сын, — человек начинает понимать ценность семейного очага.

Отец повернулся к сыну и в ответ сказал:

— Старость, видимо, наступает для того, чтобы испытывать горечь, но она должна быть достаточно разумной, чтобы безропотно пережить ее.

— Но ведь есть же счастливая старость? — сказал сын.

— Счастливая старость? Счастливой старость не может быть. Так говорят глупые люди. Старость может быть или мирной, или несчастной.

Отец помолчал, потом продолжил:

— Старость мирная, когда ее уважают, горькая и несчастная, когда покидают, забывают старца, оставляя его в одиночестве.

— Легкомысленная молодость тоже несчастье, — слова сына про-звучали как выстрел.

— Эх, сынок, — глухо отозвался отец, дрожащими руками при-куривая сигарету. Он замолчал, ненадолго задумавшись, затем сказал:

— Вижу, есть вещи, о которых ты не знаешь и так и не узнаешь никогда, потому что не все можно выразить словами.

Сын посмотрел на отца и, встретив его взгляд, отвел глаза в сто-рону. Он, конечно, понимал, что его сыновний долг — считать своим отцом этого приехавшего издалека человека. Однако язык не поворачивался произнести это слово, ему казалось, что в этом есть что-то оскорбляющее святые чувства.

— Вероятно, в жизни бывает и такое, когда не важно, какой ты

жизни. Действительно важно то, как ты себя преподнесешь, — заговорил отец с горькой усмешкой.

Сын молчал. Он очень хорошо знал, что неблагодарный сын хуже постороннего, в чем-то даже преступник, ибо сын не имеет права

быть безразличным к отцу. Но в чем он виноват, если не может при-нять его за родного отца и лицемерить тоже не может.

— Сюда меня привел ты, сынок, — снова заговорил отец, с трудом выговаривая слова. — Из-за тебя я преодолел тысячи километров.

— Зачем? — спросил сын, хотя знал, что отцу нелегко будет от-ветить на этот вопрос. Он даже и не ждал ответа.

Сын продолжал смотреть на отца безучастным, отсутствующим взглядом, смотрел так, как смотрят на совершенно постореннего, незнакомого человека. Он никак не мог привыкнуть к той мысли, что этот чужой человек — его отец. Хотя он так хотел бы освободить свое сердце и душу от подозрений, чтобы суметь обнять отца, как может обнять истосковавшийся сын, произнести заветное слово «отец», вкус которого давно, очень давно он забыл. Однако вместо печали, сыном овладел какой-то ледяной холод, и он был бессилен преодолеть его.

— Как живешь, сынок? — неожиданно спросил отец.

— Как видишь, — колеблясь, неопределенно ответил сын.

— В жизни бывают трудные моменты, — спокойным голосом за-говорил отец. — Необходимо противостоять, поворачиваясь спиной

худшему, и лучшие дни придут сами по себе. Чтобы быть счастли-вым, нужно верить в возможность быть таковым.

— Словом, большие трудности временны, а на маленькие не стоит обращать внимания. — Сын пристально посмотрел на отца, не отво-дя от него взгляда, и продолжил: — Не зря говорят, что расстояние от счастья до несчастья и, наоборот, от несчастья до счастья — всего один шаг.

— Да, это так, — откликнулся отец. — И это, видимо, оттого, что от счастья люди больше глупеют, чем от несчастья.

— Тот, кто не может удержать счастье, когда оно приходит, не имеет права жаловаться, что его больше нет. Несчастье с неба не падает, оно рождается от человеческой глупости.

Отец покачал головой, глубоко вздохнул.

— Кто много думает, тот мало говорит, — сказал он. — Я, к несча-стью, много времени имел для долгих раздумий. И если бы не было этого, может, я такое расстояние не преодолел бы.

Сын услышал позади себя шаги матери. Он повернулся к ней и, встретив ее печальный взгляд, сразу поднялся с места.

— Нужно идти в школу, наверное, все собрались, ждут тебя, — сказала мать, не глядя в сторону сына. — Иди, попрощайся с друзьями.

Сын удивленно посмотрел на мать. Он ведь утром ходил в школу,

мать знала об этом. Но потом он понял, что, по всей вероятности, матери тяжело слышать разговор между отцом и сыном.

— Из учителей многие уходят? — спросила мать.

— Шесть человек. Есть еще выпускники этого года. Несколько человек уходят даже добровольно.

— Иди, сынок, иди, попрощайся, — тихо сказал отец, — только скорей возвращайся.

Сын молча ушел с веранды, бесшумно закрыв за собой дверь. Во-царилась тяжелая тишина. Не слышны были также голоса невест-ки и внука. Вдали, на лугах, временами слышен был грустный зов куропатки.

— Ты его специально отослала, — сказал Аветис.

Жена не ответила.

— Тебе нежелателен мой разговор с ним, — снова заговорил Аве-тис, — но зря.

— Без отца дети рано взрослеют, — сосредоточенно ответила жена. — И без этого разговора он все понимает, какой смысл вы-ворачивать его душу? — Она помолчала, потом, потупив взгляд, продолжила: — Только богу известно, что я пережила, ценой каких лишений я его вырастила. С адскими мучениями я его вырастила, дала образование. В школе он самый молодой учитель, но все его любят и уважают. И не только в школе, в селе все, от мала до велика, говорят о нем с уважением. А если люди отзываются положительно

твоем ребенке, значит, они хорошо говорят и о тебе.

— Тем не менее, я бы хотел по возможности поговорить с ним.

— Но зачем?

— Затем, Сирануш, что ты тоже знаешь, что один отец для сына дороже, чем сто учителей и даже все село.

В уставших, раньше времени потухших красивых глазах жены мелькнула еле заметная улыбка. Услышав свое имя, она вдруг вспом-нила один момент из прошлой жизни, о котором давно, очень давно забыла, или ей казалось, что забыла. Муж произносил ее имя по-особому, не так, как все. В этом было что-то сладкозвучное, незамет-ное для посторонних. И эта благозвучность в голосе мужа каждый

163



раз, когда он произносил ее имя в те далекие дни молодости, застав-ляла ее сразу останавливаться, улыбаясь, долго смотреть на мужа, одновременно чувствуя, как от нежности и любви сердце в груди начинает часто стучать. Боже, как давно это было! И было ли?

Улыбка померкла, погасла в глазах жены. Подняв взгляд на мужа, она сказала невозмутимо:

— Легко стать отцом, трудно им остаться.

— Эх, Сирануш, Сирануш, — тяжело произнес Аветис, сдерживая глубокий вздох, идущий из глубины души, и его взгляд вновь устре-мился вдаль.

Там, в дрожащем от летнего зноя воздухе, ясно была видна скала Сарнатана. Чуть ниже — поле Бахчута, по краю поля, местами за-ходя в лес и выходя из него, дорога, карабкаясь по камням вверх, поднималась к горе Кагнахач, в села, которые расположены по ту сторону горы: Арачадзор, Гарнакар, Шахмасур, Цмакаог, Ванк.

Весна только наступила, на склонах и вершинах гор снег еще не растаял, и мутные талые воды, спускаясь вниз по ущельям, дорогам, идущим с гор, стремительно текли по сельским улицам, наполняя их веселым весенним журчанием. Приятно в это время года стоять посреди села, во дворе кузницы, прислушиваться к журчанию воды, беседовать о прошлых и будущих днях.

В один из таких весенних дней со стороны Бахчута показались два всадника. Они направлялись в сторону села. Перед кузницей стояло несколько человек. Они внимательно смотрели на дорогу, спускающуюся с гор, но всадников узнать не смогли.

— Вроде, не из наших мест, — наконец, заговорил кузнец Григор, ни на кого не глядя.

— Да, видно, это так, — подтвердил парикмахер Айказ, прищу-рившись, вглядываясь вдаль.

Среди собравшихся Айказ был самым молодым, и в селе многие знали, что он неравнодушен к прекрасной дочери кузнеца Григора. Скоро родители должны пойти в дом кузнеца на помолвку. Хитрые голубовато-зеленые бегающие глаза Айказа выдавали себя, в по-следнее время он ни на шаг не отходил от Григора.

— Не из наших краев, — сказал Айказ, закуривая сигарету. Курили, беседуя и внимательно глядя на дорогу. К седлу лошади

была привязана маленькая раздувальная форсунка и другие лудиль-ные мелочи.

164



Кто-то засмеялся:

— Айказ, приготовь свадебные кастрюли, лудильщики едут. Григор притворился, что шутки не услышал.

— Добрый день, — сказал, приближаясь, один из всадников, чер-нобровый, черноглазый молодой парень лет двадцати — двадцати двух. Другой, намного моложе него, молчал.

— День добрый, — ответил кузнец Григор, — смею спросить, из каких вы мест?

— По ту сторону реки Хаченагет, из села Бадара, — снова загово-рил тот же парень, — бродим из села в село и лудим, что попадется из посуды.

— Правильно делаете, — поддержал Григор, одобрительно ка-чая головой. — Любая работа, выполненная честно, достойна уважения.

Тем не менее, оставалось неясным одно: из деревень по ту сто-рону Хачена каждый год обычно приходил хромой Арсен. Как во всех больших и маленьких деревнях, он имел знакомых в Хндзахуте,

каждый раз, являясь весной, он останавливался у кого-то дома. Выходя на лобное место села, начинал кричать: «Эээ-й-й, посуду лужу, посуду лужу…» Село к нему привыкло, как привыкают к воз-вращению ласточек.

— Но ведь по вашему делу Арсен приезжал, наверное, знаете? — снова заговорил Григор. — Как у нас говорят, он был здесь своим человеком.

— Арсена больше нет, — грустным голосом сказал старший. — В наших краях была эпидемия тифа, много людей ушло. В нашей де-ревне, например, бывало, в день умирало по пять—шесть человек.

— Господи, упокой их души, — грустно произнес старый кузнец

снял шапку. Другие последовали его примеру.

— Очень трудные времена, — продолжил незнакомый парень. — В деревнях голод. Конечно, не было бы голода, так бы по селам не скитались.

Все сразу замолчали, то ли не хотели нарушать гнетущую тишину, то ли оттого, что просто так, сам себе, громко раздумывая, один из собравшихся, Апетнак, который до этого молча стоял в стороне, со вздохом сказал:

— Ээх, жизнь…

165



— Жизнь, не зря говорят, иногда хуже смерти. Турок вне правил, но слово его правильное, — растягивая слова, заговорил кузнец Григор. — Он говорит: «Дуняда беш гюн вар, бешы да гара, истясян, гюль, истясян, агла».

— А что это значит, переведи, послушаем, — сказал парикмахер Айказ.

Он с перекошенным лицом выпустил вверх дым от сигареты. Почему-то с первого взгляда незнакомые ребята ему не понравились, и, вмешиваясь в разговор, он хотел показать, что он будто что-то со-бой представляет.

— Это означает, что жизнь человека — это путь в пять дней, — объяснил Григор, — и эти пять дней проходят по-черному, хочешь — смейся, хочешь — плачь. Это так.

— Ничего, настанет и хороший день, — снова заговорил Апет-нак. — Человек не для того пришел в этот мир, чтоб только мучить-ся, страдать. Нам тоже удача улыбнется.

— Если бы не надежда, что бы мы делали? — засмеялся Айказ. — Дважды не живешь, один раз живешь.

— А что это значит, переведи, посмотрим, — сыронизировал Апетнак.

— Это означает, что есть люди, которые эту единственную жизнь тоже не могут прожить как следует. Пока вы будете ждать, что откуда-то пробьется свет, — продолжил Айказ, — вся жизнь пройдет. Живи, пока ты есть, остальное — мираж.

Никто не отреагировал.

— Мы хотим остаться в вашем селе на несколько дней, — нако-нец, заговорил чернобровый, черноглазый парень, улыбаясь собрав-шимся. — Меня зовут Аветис, а это мой двоюродный брат, он мне помогает, его зовут Шаварш.

Улыбка Аветиса располагала к душевному разговору. Гри-гор улыбнулся в ответ. Глядя на Григора, присутствующие также заулыбались. Только Айказ был безразличен и зло смотрел на пришедших.

Арсена сразу забыли. Что делать! Такова наша жизнь, чужие по-койники быстро забываются.

— Добро пожаловать, — сказал Григор, — наш народ всегда отличался гостеприимством. Это святой закон, перешедший к нам от дедов наших. Айказ, ты какого мнения? — усмехнулся Григор.

166



— Мне все равно, — произнес Айказ недоброжелательным то-ном. — От меня ни хлеба не просят, ни воды.

— Если не желаете, можем поехать в другое село, — слегка оби-девшись, произнес Аветис с виноватой улыбкой.

— Почему должны не желать? Наоборот, мы бесконечно рады, — сказал Айказ и, обращаясь к будущему тестю, фальшиво улыбаясь, добавил: — Дом твоего брата свободен, пусть там живут. Все равно за два дня он из города не вернется.

Григор сделал вид, что не понял иронии Айказа, и сказал:

— Идемте, гости от бога…

Айказ в ярости стиснул зубы, но ничего не сказал.

Дом был на окраине деревни, родник по дороге. Рано утром, когда встает солнце, и по вечерам, когда солнце опускается, достигая вер-шин горы Кагнахач, деревенские девушки с кувшинами идут за водой.

Увлеченные работой, Аветис и Шаварш почти не имели времени взглянуть в сторону дороги, ведущей к роднику. Только на третий день они вроде заметили, что дорога к роднику в нескольких сотнях шагов от дома. После дождя по протоптанной дороге шла девуш-ка с кувшином на плече. Первым ее заметил Шаварш. Ветер, как избалованный мальчишка, теребил волосы девушки, то откидывая их назад, то закрывая лицо. Шаварш долго смотрел вслед девушке, потом, улыбаясь, произнес:

— Аветис, скажи честно, ты сможешь посмотреть прямо на солнце?

— На солнце? — Аветис невольно посмотрел в сторону гор, из-за которых лениво вставало багровое солнце, и понял, что речь шла не

солнце, спросил: — А где она?

Шаварш  взглядом  указал  на  дорогу  и  сам  себе  пробормотал: «Почему бы твоей матери не родить было несколько таких, как ты?» Аветис не слышал его. Он потушил паяльную лампу, отставил

сторону и пристально смотрел на дорогу. Девушка шла непринуж-денно и легко, порой прижимая на затылке непослушные волосы, и ее рука белела в волосах, как расческа из слоновой кости.

Шаварш удивленно посмотрел сначала на шипящий язык пламе-ни паяльной лампы, потом на Аветиса и засмеялся:

— Что с тобой случилось, Аво?.. Нет, братишка, видно, в этой деревне ты укоренишься.

167



— Тебя это не касается, займись своим делом, — Аветис попробо-вал улыбнуться. В подобных случаях единственное спасение — при-твориться беззаботным, но это ему не удалось: вместо улыбки на его лице появилось что-то грустное и тут же исчезло. — Я ее видел, —

он рассказал о том, что два дня назад спустился на площадь в цен-тре села и там случайно встретил эту девушку. — С того момента мне нет покоя, — признавшись, добавил Аветис, — во сне ли, наяву, я вижу ее перед глазами.

Они помолчали, потом Шаварш сказал:

— Что ты теперь будешь делать?

— Сам не знаю.

— Я бы на твоем месте пошел и во всем признался ей.

Аветис внимательно посмотрел на Шаварша, будто в уме прики-дывал, насколько тот прав, и продолжил незаконченную работу.

Десятки тропинок выходят из дворов, огибая приусадебные участки вдоль всей ограды, идут и сливаются в дорогу, ведущую

роднику. Солнце только встало, и в его прозрачно-золотистых лучах дорога была подобна серебряному поясу. По дороге, ведущей

роднику, Аветис не пошел, а пошел сверху, через поле. Иногда останавливался под ореховыми деревьями и смотрел на дорогу, ве-дущую из села к роднику. Никого не было. Он спустился со стороны скалы к роднику, ему очень хотелось поговорить с этой девушкой, которая отняла у него покой и сон. Он стал ждать, когда незнакомка придет за водой. А может, сегодня вообще не придет?

Внизу, в ущелье, булькала вода, журча, выливалась в длинную деревянную канаву и в ней расходилась волнами. На глади про-зрачной воды канавы виднелось голубое небо над дальними горами, от прохладного ветра качались, свесив головы, буковые и грабовые деревья.

Услышав шаги, Аветис встал позади граба с большим дуплом. К роднику подошла девушка. Она подставила кувшин под струю, и вода, заливаясь смехом, стала петь в пустом кувшине. Это была та самая девушка. С деревьев, сверкая на солнце, спадали капли утрен-ней росы. Аветис четко видел нежный профиль девушки, черные длинные ресницы, приоткрытые губы и красивую белую шею, еще не задетую солнечным загаром. В открытом вырезе платья Аве-тис увидел грудь девушки, пышную, как первый снег, и такую же

168



снежно-белую. Он непроизвольно сделал шаг, под ногой треснула сухая ветка. Девушка испуганно отскочила назад, выпрямилась. Вода больше не журчала в кувшине, кувшин уже наполнился.

— Прости, сестренка, я напугал тебя, — сказал парень, выходя из-за дерева.

— Нет, ничего, — вздохнула девушка. Она, действительно, испугалась.

— Неужели я такой страшный? — улыбнулся парень.

Он был из другого села. Был бы из их села, девушка ответила бы: да, ты страшный, очень страшный, ужасный, неимоверно страш-ный, но… он из другого села. И, кроме того, он совершенно не был страшным, наоборот.

— Нет, что ты говоришь? — сказала девушка. — Это просто я трусливая, даже стрекоз боюсь.

Она  замолчала.  Вокруг  стояла  тишина,  только  ветерок  играл

верхушках деревьев и роса, стекая с листа на лист, падала на влажную землю. Девушка взволнованно осматривалась вокруг, не зная, куда спрятать глаза от пристального взгляда парня. Потом нашлась:

— Ты, наверное, пришел напиться, да?

Напряженное до этого лицо Аветиса расслабилось, он также не знал, о чем говорить, несмотря на то, что он о многом хотел сказать девушке.

— Да, я хотел попить воды, — сказал он.

Девушка быстро взяла оловянную кружку, стоявшую на краю родника, сполоснула под водой, потом наполнила и протянула пар-ню. Аветис выпил, рукавом вытер губы и вернул кружку девушке.

— Спасибо.

Девушка поставила кувшин на плечо, и вода застенала внутри него.

— Ты уже уходишь? — спросил Аветис. Он еще не сказал того, что хотел сказать. — Не уходи, прошу.

Она растерянно посмотрела на него.

— Но я должна идти домой, — сказала она, — отец может рассердиться.

Это было поводом, чтобы еще немного поговорить.

— А кто твой отец?

Девушка сняла с плеча кувшин, посмотрела на парня:

169



— А зачем тебе это? Могу и сказать. Отец мой — сельский кузнец, зовут его Григор.

— Я это знаю, — признался парень. — Знаю и то, что тебя зовут Сирануш, но дома тебя зовут Сируш.

— Зачем спрашиваешь меня, если обо всем знаешь? — не то

упреком, не то с удивлением спросила девушка, улыбаясь.

— Я побоялся, что ты вдруг уйдешь, и все вокруг сразу опустеет, — сказал парень. — Там, где тебя нет, для меня пусто.

Сирануш зарделась и, слегка касаясь пальцами руки парня, сказала:

— Не надо, Аветис, так говорить.

— Ты знаешь мое имя?

— Да, мне отец сказал. Пару дней назад я видела тебя в селе. Парень с откровенным восторгом посмотрел на нее:

— Как хорошо, что ты это сказала.

— Ну, я пошла, а то дома могут рассердиться.

— Мы же снова встретимся, правда?

Сирануш вновь улыбнулась:

— До свидания.

— Подожди, я еще что-то хотел тебе сказать. Твой голос мне на-поминает журчание этого родника.

Сирануш поставила кувшин на плечо и, не оборачиваясь, по-шла по дороге, ведущей в село. Скоро деревья скрыли ее из поля зрения.

Аветис сел у родника, обе руки он опустил в ледяную воду, с удо-вольствием чувствуя, как холод постепенно пронизывает все его тело, уверенно и безмятежно проникая в его мысли. В первый раз

жизни он, в действительности, понял, что такое счастье.

Под вечер Аветис снова находился у родника. Он сел на камень

ждал, пока Сирануш придет за водой. Вначале девушка его не увидела, но потом, заметив, обрадовалась. Глаза ее, смеясь, блесте-ли. Она, чтобы не выдать свою радость, опустила глаза, но потом, видимо, подумав, что тут ничего предосудительного нет, прямо по-смотрела на парня.

— Ты долго ждал? — спросила она таким тоном, будто давно при-выкла к этим свиданиям.

— Да, — сказал парень, — но мне было легко ждать, потому что я ожидал радостную встречу. Всегда легко ожидать радость.

170



Девушка рассмеялась и сказала:

— А я вот с трудом дождалась темноты. Вода в кувшине не конча-лась и не кончалась. Я вынуждена была вылить воду.

— Слава тебе, Сирануш! Ты правильно сделала, что вылила воду, — воодушевленно произнес Аветис, не в силах оторвать взгля-да от девушки. Он восхищался всем, что бы она ни говорила или ни делала, все получалось прозрачно и естественно. Она не жеманнича-ла, ничего не осложняла. Она была воплощением чистоты.

— Ты все говоришь верно, все это у тебя получается очень есте-ственно. Ты, наверное, сама не знаешь, какая ты чудесная.

Аветис, неожиданно для себя, обнял Сирануш за плечи, повернул

лицо к себе и поцеловал ее алые, как роза, губы, глаза, шею… Аве-тис целовал ее и шептал нежные слова, Сирануш отвечала ему своей исключительной непосредственностью и естественностью, без доли кокетства, в некоторой степени, со сковывающей девичьей стесни-тельностью, что, безусловно, придавало ей прелесть и очарование. Аветис задыхался от счастья, не стесняясь говорить об этом вслух.

— Я тоже, я тоже… — повторяла девушка, и парень знал, что это правда. — Мне кажется, что я знаю тебя много лет.

— Да, мы друг друга знаем давно.

— Я должна идти, — вдруг протрезвев, прошептала Сирануш, пытаясь освободиться от объятий парня, — слышишь? Я должна идти.

Девушка виновато улыбнулась:

— Ты не забывай, что мы живем в селе, — сказала Сирануш, гля-дя на дорогу. — Сейчас кто-нибудь придет к роднику и увидит нас вместе. Село нам этого не простит. Оно имеет свои привычки, свои законы.

— Почему не простит… Что мы делаем, чтоб… Неужели любить преступно?

Сирануш на мгновение прикрыла глаза, покачала головой: ты, мол, ничего не знаешь. Аветис взял руку Сирануш, тонкие, будто прозрачные, пальцы девушки пропали в теплых ладонях парня.

— Когда мы встретимся? Впредь я не смогу без тебя ни минуты.

— Я тоже. Я дам тебе знать.

Ночь была длинная. Ночь никак не кончалась. Во дворе под ок-ном трещали сверчки, в ближнем лесу хохотала сова, а рассвет все

171



не наступал. Аветис всматривался вдаль. Белый густой туман, как теплое одеяло, накрыл горы, ущелья, только Мрава-сар виднелся выше туч, сверкая на темно-синем небосклоне. Там, вдалеке, ку-таясь в прозрачную темноту, на холоде уснул высокий звездный Мрава-сар. Взгляд Аветиса вернулся обратно к селу, где в это время спала Сирануш.

Нет,  Сирануш  не  спала.  Уставившись  в  потолок,  она  вновь

вновь вспоминала разговор с отцом, потому что никто не виноват в том, что произошло.

— Отец, Айказ, может, и очень хороший парень, очень умный, но

тебе давно сказала, что для меня это не имеет значения, не может иметь, потому что я его не люблю.

Отец сокрушался и вздыхал, понимая, что дочь полностью права, но что ответить парню, его родным?

— Дочка, а что скажет село, ты подумала об этом? Ведь все знают, что мы давно дали слово его родителям?

Айказа в те дни не было в селе, по каким-то делам поехал в рай-онный центр, но скоро должен был вернуться. А слухи уже крутились по селу, росли, как извилистая дорога с горы, переходили с улицы на улицу, стучались в двери и окна…

Айказ приехал в село в субботу вечером, услышал эту ужасную новость и потемнел, как небо перед грозой. Он некоторое время хо-дил из стороны в сторону, дрожа от волнения и злости. Потом сел на коня и поехал в сторону крайнего в селе дома, где жили Аветис и его двоюродный брат Шаварш.

Приближающийся топот копыт гулким эхом раздавался на скло-нах соседних гор. Аветис поднял голову на эхо и увидел приближа-ющегося всадника. Поняв, что он едет к ним, пошел ему навстречу, одновременно очищая руки о кожаный фартук.

Айказ кивком головы холодно поздоровался с Аветисом. На нем не было лица, хоть внешне он казался спокойным.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он, бросив мрачный взгляд на Аветиса.

— Пожалуйста, говори.

Айказ слез с коня и, держа поводья, зашагал в сторону ореховых деревьев. Аветис последовал за ним. Шаварш проворно лудил нача-тую древнюю медную кастрюлю, в то же время не отрывая взгляда от Аветиса.

172



Они молча дошли до края поля, и здесь, резко развернувшись

Аветису, прерывисто дыша, Айказ сказал:

— Слушай, Аветис, вы пришли в наше село заработать свой кусок хлеба, — он говорил с трудом, чувствовалось, что еле сдерживает-ся. — Мы поверили в вашу порядочность, в то, что вы люди честного труда… Мы вам поверили, может, в этом наша вина.

— Да, что мы сделали?

— Не хочу повторять все то, что говорят в селе… Я во всякого рода сплетни верю только наполовину, но все равно ты знай, что я не позволю, чтоб ты меня сделал посмешищем в селе. Ты должен немедленно удалиться отсюда. Это мой совет, а с Сирануш я сам поговорю.

— Один я никуда не уйду, — спокойно произнес Аветис.

— Как?

— Очень просто. Я отсюда один никуда не уйду, — повторил Аве-тис. — Если уйду, то только с ней.

Айказ заскрежетал зубами, словно жернова без помольного зерна, и, спокойно изучая соперника с ног до головы, сказал:

— Я вижу, ты смелый парень, поэтому предлагаю тебе немедленно удалиться, иначе я тебя отсюда живым не выпущу. Мне будет обид-но, если дело завершится плохо. Я не люблю, когда играют моим добрым именем. Я этого не забываю никогда. Еще раз повторяю, что не люблю, когда играют моим именем.

— Я также не люблю.

— Как хочешь. Но я предупреждаю, Сирануш с тобой не пойдет. Она останется здесь.

— Значит, и я останусь.

— Очень хорошо, — бросил Айказ и, вставив ногу в стремя, прыг-нул на коня. — Ты пожалеешь, Аветис, ты очень пожалеешь, но будет поздно. Знай это.

Он хлестнул коня, и конь сразу сорвался с места, стремглав поскакав по дороге.

Аветис вернулся без настроения. Как бы ни хотелось Шаваршу услышать от него что-нибудь, этого не удалось. Аветис угрюмо мол-чал. Его взгляд медленно скользил по дальним и ближним полям, задерживался на дороге, ведущей к роднику Бахчут, которая на го-ризонте сливается с вечерней мглой. Из-за противоположной горы

173



вышла луна, похожая на только что умытое детское личико, сразу окутав все вокруг серебряным светом.

Аветис встал с места, и ноги поневоле повели его в сторону уще-лья. Он шел по холму. Снизу, из деревни, казалось, что он шагает по горизонту. Там, внизу, люди, устремившись вперед от любопытства, сделали несколько шагов, остановились. И только одна женская фигурка не остановилась, продолжая идти и устремив взгляд к гори-зонту. Село узнало красавицу — дочь кузнеца Сирануш.

Потом они встретились там, на холме, их руки переплелись, головы коснулись друг друга… В горах было ветрено. Ветер играл, стремительно срывался, долетал до села и на своих крыльях доносил их слова:

— Я сойду с ума, Сирануш, без тебя, одна минута для меня тянется, как год.

— Тихо, Аветис, тихо, село услышит.

— Ну и что? Пусть слышит. Без любви ведь жить невозможно. Человеку для того и дано сердце, чтобы любить. Пусть слышат реки

ущелья, высокие горы и весь мир: я люблю тебя, Сирануш!

— Тихо, Аветис, село услышит тебя, оно не любит своевольности, оно любит строгость.

— Я только сейчас понимаю, что право называться человеком имеет лишь тот, кто любит и любим, потому что не знать, что такое любовь, все равно, что не жить на этой земле, и не стоит сожаления. Я люблю тебя, Сирануш.

— Да, любовь сама — это радость, она, как солнечный луч, льет свет изнутри на все неудачи человека, но все равно, тише, нас мо-жет услышать село… О господи, как старо счастье — любить и быть любимым!

— Знаешь, Сирануш, любовь приходит нежданно, достаточно од-ной привлекательной черты, чтобы ранить твое сердце и навечно ре-шить твою судьбу. Моя любовь была тоже такой, с первого взгляда. Я впредь ни одной минуты не смогу прожить без тебя, потому что жизнь померкнет для меня, солнце перестанет светить и даже птицы не станут переливаться на полях.

Село подслушало все это и замерло от страха, услышав выстрел ружья Айказа в вечерней мгле и его слова: «Ничего, я еще вам по-кажу». Потом люди разошлись по домам, и долго еще слова Аветиса

Сирануш звенели в глубине их душ.

174



Шли дни… Наступила осень. Этой осенью сыграли свадьбу. Дом, который построил Григор для брата, живущего в городе, он подарил новобрачным, и они, Сирануш с Аветисом, стали жить в том ма-леньком домике на краю дороги, ведущей из села к роднику Бахчут.

Про Айказа даже забыли. Лишь один раз, это было в конце осени, Сирануш случайно встретила его возле церкви. Чувствуя на себе взгляд Айказа, Сирануш остановилась и, взглянув на него, сказала с наигранной беспечностью:

— Айказ, у тебя такой воинственный вид, будто готов меня убить.

— Убил бы, рука не поднимается.

— А за что, Айказ? Неужели я тебе сделала что-то плохое?

— Нет, не сделала, — горько усмехнулся Айказ, — что подела-ешь, как говорят, сердцу не прикажешь. Но ничего, постараемся возместить…

Год пролетел быстро, летом Сирануш родила мальчика. Аветис не мог на него наглядеться. Он смотрел на сына, и сердце его пере-полнялось нежностью и любовью к этому веселому беззаботному существу, которое без конца гудело и булькало только на ему одному понятном языке.

начале зимы к ним домой совершенно неожиданно явился Айказ с убитым оленем на спине, с кувшином вина в руке. Супруги растерянно посмотрели друг на друга. Айказ улыбался, стоя в дверях.

— Гостя не примете? — наконец, спросил он.

— Пожалуйста,  —  сомневаясь,  произнесла  Сирануш,  отходя

сторону и вопросительно глядя на мужа.

Аветис, поднявшись с места, сказал:

— Проходи, Айказ, что встал в дверях?

Айказ вошел в дом, передал кувшин Сирануш. Аветис помог ему снять оленя.

— Дом без детей, как мельница без воды, — заговорил Айказ. —

меня нет дурного умысла, Аветис, поверь. Я пришел вас поздра-вить. Специально ходил на охоту.

— Спасибо, — с облегчением в душе ответил Аветис. — Тебе же-лаю того же, — с умилением глядя на спящего на тахте сына сказал он. — Сирануш, ты позаботься о чае, а мы разделаем мясо.

Мужчины начали резать мясо, а Сирануш быстро поставила чай-ник на печку и вышла во двор, чтобы разжечь костер для шашлыка.

175



Вскоре все было готово, и Аветис, наполняя бокалы густым, цвета крови вином, сказал:

— Знаешь, что, Айказ, на этом свете ничего лучше дружбы нет

быть не может. Если нет истинного друга, значит, ты лишен сол-нечного света. Не зря говорят, что брат не может быть другом, а друг всегда есть брат.

— Хороший друг, конечно, — добавил Айказ.

— Мое слово как раз о хорошем друге. Оправдаем наши ожидания.

— Аминь!

Был очень приятный вечер. Много в тот день говорили, а потом,

конце, Айказ неожиданно предложил тост:

— За твой новый дом, Аветис. Человек, в первую очередь, должен иметь собственный дом, жить под собственной крышей… Построй новый дом, свой дом.

Эти слова были Сирануш по душе, но она не посмела вмешаться

разговор, сказать что-нибудь, делала вид, что занята приготовле-нием чая, а сама прислушивалась к разговору мужчин.

— И вправду, я много об этом думал, — сказал Аветис, довольный тем, что Айказ завел разговор об этом. — Но… не так уж и легко одному.

— Почему? Я тоже помогу. Тесть твой, правда, стар, но тоже по-может. Слушай, ты начни, помощников много найдется.

— Я даже участок под дом выбрал, — воодушевленно заговорил Аветис, — хорошее место, прямо рядом с лесом.

Тем летом Аветис начал строить дом. Стены быстро поднялись, следующей весной первый этаж был уже готов, остались работы по отделке. Осенью и это было сделано. Аветис перевез маленькую се-мью в новый дом. «Действительно, прелесть собственного очага не сравнить ни с чем другим», — часто повторял Аветис, восхищаясь своим недостроенным домом. Дом, действительно, получался кра-сивым, лицом к солнцу, задней частью опираясь на лес.

Пролетел еще один год. Аветис решил спилить несколько дубов (как на столбы под крышей, так и на доски), подготовить весь строй-материал, после чего начать строительство второго этажа. Вопрос

камнем был прост — каменный карьер был недалеко, возле Крас-ной церкви, поэтому он решил сначала спилить деревья. До этого он

176



уже был в лесу, выбрал деревья, оставалось только пойти к сельскому старосте и получить разрешение. На следующий день пошел домой к Айказу, позвал его, и они вместе с ним пошли к старосте.

Староста Нерсес встретил их на веранде своего трехэтажного особняка. Договорившись о рубке деревьев и оплатив древесину, они спустились по каменным лестницам его дома с жестяной кры-шей и через обширный двор прошли к воротам. У старосты были гости, двое в глубине сада, под деревьями играли в нарды, шутили, громко смеялись, а несколько человек в дальнем углу двора на длин-ном мангале, стоящем у высокой стены, готовили шашлык, и чуд-ный запах разошелся по всему двору.

Аветис и Айказ уже выходили со двора, когда староста крикнул им вслед:

— Да, чуть не забыл, — как будто между прочим сказал он, мед-ленно перебирая четки. — Вы часто бываете в лесу, вам там случай-но никто не встретился?

— Что за человек? — спросил Аветис, выражая явный интерес. Он уже понял, о ком речь. — В лесу бывает тысяча разных людей.

— Про Асцатура из Араджадзора спрашиваю, дашнака* Асцатура.

— Нет. Не видел, — ответил Аветис.

— Я тоже не видел, — сказал Айказ, — не знаю его даже, никогда не видел.

— А ты? Ты тоже его не знаешь?

— Один раз видел, — уклончиво ответил Аветис.

— Этого тоже достаточно, — довольно покачал головой сельский староста Нерсес. — Такого кто раз увидит, на всю жизнь запомнит.

Староста был прав. Кто раз увидел преподавателя Араджадзор-ской сельской школы Асцатура, тот вряд ли мог забыть его потом. Был он осанистый и крепкий, твердый, как утес. Взяв самого силь-ного быка за рога, в мгновение ока мог повалить его на землю. Аве-тис видел его раз во время празднования Воскресения Христова, где между собой боролась молодежь. Асцатур всегда выходил победите-лем. Ходили слухи, что он вроде в Звнгезуре боролся против власти

связан с какими-то сомнительными людьми. Аветис в это не верил.

Дашнак  —  член  армянской  национальной  партии,  созданной  в  1980  году

Тифлисе.

177



«Нет, здесь что-то не то, — недоумевающе думал он. — Асцатур не глупый, чтобы связаться с плохими людьми, образованный, умный человек. Здесь, безусловно, что-то не так».

Староста многозначительным взглядом указал в сторону своего дома, где готовились к пиршеству его гости:

— Они его, этого Асцатура ищут. Он, как дашнак Теван, против властей пошел. Где-то в наших лесах скрывается. Тому, кто найдет, обещают большие деньги. Если вдруг повстречаете, сообщите непо-средственно мне. Оплачу как следует. Ну, идите.

Они ушли от сельского старосты, подавленные тем, что услыша-ли. Каждый из них надолго ушел в свои мысли.

— Этот сукин сын хочет сам получить награду, — усмехнулся Ай-каз, когда они достаточно отдалились от дома старосты. Ну, какого ты мнения, Аветис?

Аветис молчал. Ему не понравилось то, что сказал кехва* Нерсес,

вообще ему не по душе была вся эта история.

— Как ты думаешь, Аветис, сколько могли пообещать власти за Асцатура? — спросил Айказ.

— Не знаю.

— Наверное, пообещали большие деньги, иначе для чего надо было добираться сюда? Дали бы две золотые десятки, пошел бы, ку-пил корову, а, Аветис?

Аветис снова оставил его вопрос без ответа. Некоторое время шли молча.

— День прошел, все равно сегодня ничего не успеем, — прервал молчание Айказ. — Утром рано пойдем и до позднего вечера пора-ботаем. Ну, что скажешь?

— Ладно. Я потом возьму быков моего тестя, пойдем на рубку, вывезем к дороге. Зимой по снегу легко будет тащить до села.

Они разошлись, а на следующее утро чуть свет направились в сторону Кагнахача рубить деревья.

— Вроде, дождь пойдет, — сказал Айказ, глядя на небо. — У меня небольшое дельце в той стороне.

— Какое дельце? — удивился Аветис.

— Знаешь, пару дней назад в этих местах я увидел дуб, — глядя на небо между деревьями, сказал Айказ, — кажется, в нем был мед, но

меня не было времени проверить. Думаю пойти посмотреть.

* Кехва — староста (арм.).

 

178



— Может, я тоже пойду с тобой? — сказал Аветис, одновременно подозревая, что в словах Айказа что-то кроется. «Может, идет искать Асцатура, — неожиданно подумал он и сам же отогнал эту мысль. — Нет, не может быть». Он снял с ветки дерева свою сумку и зашагал в село.

Ранней осенью закат наступает рано. В тишине сумерек застыли, окаменев, деревья, ни один лист даже не шевелился. Печально мол-чали лесные птицы, и только дятел, спрятавшись в густой листве, неустанно долбил кору дерева, и многократные удары его клюва раз-носились над темным лесом. Вдруг в десяти—пятнадцати метрах от тропинки послышался треск сухой ветки. Аветис моментально со-рвал с плеча двустволку, взвел оба курка и посмотрел вокруг: в этих местах часто встречались медведи.

— Молодой человек, убери свое ружье и не издавай ни звука, — услышал он голос.

Из-за высокого куста терновника вышел мужчина высокого роста. Аветис сразу узнал Асцатура, хотя тот был с густой бородой

в порванной на груди вылинявшей рубашке. Аветис опустил ружье.

— Я думал, зверь какой-то, — растерянно объяснил он.

— Бывает, — усмехнулся Асцатур. Усталыми шагами он подошел к Аветису.

— Из какого ты села?

— Из Хндзахута.

— Из Хндзахута? Как тебя зовут?

— Аветис.

— Не знаю, прости. Я много раз бывал в Хндзхуте, но тебя почему-то не помню. А ты меня знаешь?

Аветис на мгновение посмотрел на него в упор и сказал:

— Если нужно, чтоб я тебя не знал, значит, считай, что я тебя не знаю.

— Благодарю. Твой ответ мне понравился. Ответ, достойный мужчины. — Он посмотрел на сумку Аветиса. — У тебя есть хлеб? — спросил он и сам же добавил: — Вижу, сумка твоя пустая… Ну, хоро-шо, Аветис, будь здоров. Только ты меня не видел.

— Понятно… Подожди, куда ты идешь? — остановил его Аве-тис. — Скоро начнется ливень.

Асцатур посмотрел на небо — оно полностью почернело.

— Да, верно, сильный пойдет дождь. Но что делать, не в первый

не в последний раз. Ничего, — в его голубых глазах показалась

179



слабая улыбка, — кто стремится к великой цели, о себе должен за-быть. Будь здоров!

— Подожди… Пойдем ко мне.

— К тебе? А ты знаешь, что тебя ждет, если меня найдут в твоем доме?

— Не знаю и знать не хочу. Останешься у меня, пока прекратится дождь, по-человечески поспишь, а потом уходи, куда душе твоей угодно.

Над их головами зашуршали листья под тяжелыми каплями до-ждя, потом на темном небе засверкала молния, на мгновение высве-чивая кроны высоченных буковых деревьев.

— Кто у тебя есть дома?

— Жена и четырехлетний сын.

— А в какой части села находится твой дом?

— Самый последний дом, прямо примкнувший к лесу.

— Ну, пойдем, раз зовешь… — немного подумав, решительно от-ветил Асцатур.

Было совсем темно, когда они дошли до деревни. Дождь усилил-ся и превратился в ливень. На улицах села никого не было.

Увидев мужа, Сирануш хотела восторженно обнять его, как де-лала всегда, когда Аветис поздно возвращался домой. Она ни часу не могла жить без него, хотя знала, что по роду занятий он мог даже на несколько дней оставаться в других селах. И поэтому каждый раз появление мужа дома для нее было особым праздником.

— Ты насквозь промок, — испуганно сказала Сирануш.

— Ничего, — Аветис нежно убрал ее руку, мимолетным взглядом прошелся по комнате и спросил прерывистым голосом: — Дома ни-кого нет? Ребенок спит?

— Да, — удивленно ответила Сирануш, как-то растерявшись от озабоченного вида мужа. — Что случилось с тобой? Произошло что-то плохое?

— Быстро оденься, гость у нас.

— Гость? Что за гость? Где он?

— Здесь он, стоит там, за домом.

— Под дождем?

— Нет, в сарае. Сейчас позову. Только ты ни о чем его не спрашивай.

— Ни о чем не спрошу. Зачем мне это надо?

180



— Имя тоже не спрашивай, не стоит.

— Хорошо, — замирающим голосом ответила Сирануш, чувствуя что-то нехорошее, неприятное в появлении незнакомца.

Асцатур до утра остался у них, в маленьком помещении воз-ле дома, где они жили в летнее время: там было прохладно. Под-нявшись на рассвете, Асцатур хотел уйти, но Аветис не отпустил, объяснив, что на улице его могут увидеть, так что пусть лучше он останется до вечера и уйдет с наступлением темноты. Но Асцатур

не смог бы уйти, потому что Сирануш ночью залатала, постирала его рубашку, и та еще не высохла, а в доме не было подходящей для него одежды.

— Возьми ребенка и иди к своим, пока я не вернусь, — сказал Аветис, еще раз наказав жене никому ничего не говорить, сам пошел к тестю просить его быков.

Конечно, он мог это сделать завтра или послезавтра, спешить было ни к чему, но Аветис подумал, что это необходимо сделать как раз сейчас. Односельчане его редко видят в селе, и если он останется сегодня дома, то это может вызвать у них сомнение.

После полудня, когда он возвращался из леса, таща за телегой два больших бревна, у околицы его встретил пастух Саркис, мрачный, как черная туча. Его вид удивил Аветиса, потому что пастух Саркис в селе пользовался репутацией жизнерадостного человека.

— Аветис, — произнес он, кизиловой палкой ковыряя размягчен-ную от ночного сильного дождя землю и стараясь не смотреть на Аветиса, — знаешь, что? Хорошо бы, если… как сказать… словом, лучше бы ты домой не ходил…

— Это почему? — спросил Аветис, чувствуя, как в груди от плохо-го предчувствия бьется сердце. — Ну, говори же…

— Там у тебя случилось несчастье, Аветис. Час назад твоего гостя увели. Избили, бедного, так избили… Привязали к дереву и избили до смерти.

Лицо Аветиса побагровело. Вспыхнув от гнева, он набросился на пастуха и, схватив его за полы старого пиджака, начал его трясти:

— Врешь… Ты врешь. Этого не может быть…

Саркис силой оторвал от себя его руки:

— Сумасшедший, меня-то за что? Это твой сукин сын Айказ донес.

— Айказ? Как это? Он ничего не знает. Врешь, я твою душу…

181



— Дай бог, чтоб я врал. Но дело в том, что я не вру. Вроде он за-шел к тебе домой, чтоб с тобой в лес пойти, якобы твоя жена Си-рануш спросила его, что за человек ночью пришел с тобой, может, тот знает… Одним словом, как было в действительности, не знаю, может, иначе было… по-разному говорят… Ну, а этот сразу побежал

сельскому старосте и сообщил. В жизни у нас такого не было, на весь Карабах нас опозорил этот негодяй, сукин сын… Ты, Аветис, лучше домой не ходи… Все пройдет, успокоится — пойдешь.

— Сирануш тоже увели?

— Нет, Сирануш зачем? — усмехнулся Саркис. — Наоборот, навер-ное, спасибо сказали за то, что помогла. Подожди, Аветис, куда идешь?

— Отойди, — Аветис яростно оттолкнул в сторону пастуха, ко-торый хотел его задержать. — С убитым оленем на спине, с вином в руках и чувством мести в сердце пришел в наш дом, — проревел Аветис. — Нет, мысли были грязные у него… Лживым был, значит, все было ложью… Ничего, сейчас узнаете, что есть ты… и кто я.

— А ну, соберись! Ты ему уже ничем не поможешь. Остановись! Однако Аветис его больше не слышал. Прижимая к боку винтовку

руками, чтоб не шаталась, он побежал в дом Айказа и прямо так, не останавливаясь, бросился во двор в тот самый момент, когда Айказ, сидя на лестнице перед домом, натягивал на ноги высокие кирзовые сапоги, вероятно, готовясь ехать в центр для дачи показаний. Увидев Аветиса, Айказ вскочил на ноги и смертельно побледнел. Сапог на его правой ноге так и остался висеть.

— Подлые люди в своих делах всегда добиваются успеха. Это потому, что они поступают с честными людьми, как с подлецами,

честные люди, наоборот, с подлецами поступают, как с честными людьми, — заговорил Аветис, с трудом выговаривая слова. — Что, получил два золотых десятка? — И, снимая с плеча ружье, взвел курок.

Как завороженный, Айказ смотрел в двойное дуло направленного ему в грудь ружья:

— Аветис, я… Подожди, Аветис, ты сам не знаешь, какую беду… Он не успел закончить. Аветис выстрелил, не целясь, прямо

бедра, держа одной рукой ружье и не чувствуя его тяжесть. Вы-стрел прозвучал коротко и сухо, будто треснула сухая ветка.

Айказ пошатнулся, сделал пару шагов, таща за собой полуоде-тый сапог, потом медленно сполз на колени, забился в конвульсиях

182



растянулся на земле лицом вниз. Аветис резко повернулся, вышел на улицу и там лицом к лицу встретился с женой Айказа Забелой.

— Аветис? Ты был у нас дома? Что это с тобой? На тебе лица нет.

— Иди к нему, он там лежит.

Забела посмотрела на ружье в его руках:

— Кто?! — закричала она, поднимая руки и, шатаясь, как слепая, вошла в дом.

Через минуту оттуда послышалось скорбное рыдание.

Уже заходя домой, Аветис обернулся и увидел, как односельчане шумной толпой бегут в сторону его дома. Изнутри был слышен плач. Сирануш уже услышала об убийстве и, упав лицом на тахту, покры-тую старым карпетом*, плакала в голос. От удара мужа ногой дверь

грохотом ударилась о стену. Сирануш вскочила с места, подолом юбки поспешно вытерла мокрое от слез лицо и посмотрела в по-красневшие глаза мужа.

Аветис стоял в дверях, рукой прижимая двустволку и качаясь, как пьяный.

— Аветис…

— Ну, жена, рассказывай! Ты выдала божьего гостя и мое доброе имя растоптала в селе… Рассказывай, жена, почему молчишь? Смог-ла выдать, умей и ответ держать…

Он медленно поднял ружье. Страх смерти блеснул в широко раскрытых глазах жены. Вскрикнув, она упала перед мужем, одной рукой удерживая дуло винтовки, другой — обнимая его ноги.

— Я не виновата, — причитала она, как в бреду, заикаясь, напо-ловину не выговаривая слова. — Не виновата я, любимый, доро-гой, родной… Не виновата… Я этого не хотела… Айказ сделал. Он напугал меня, он сказал, что нас всех погонят в Сибирь на каторгу.

не хотела выдавать… Он увидел рубашку того человека во дворе… я повесила, чтобы высохла. Спросил, чья это? Я подумала, что он

тобой пуд соли съел, ничего плохого не сделает…

Аветис ногой отодвинул ее в сторону, однако Сирануш со скорб-ными стенаниями снова обняла мужа за колени, начала целовать ноги и так, обняв его ноги, плакала, умоляла его о пощаде…

* Карпет — ковер без ворса (арм.).

183



Неожиданно она, что-то вспомнив, оторвалась от мужа, броси-лась за перегородку, где спал сын, скачком схватила малыша, при-жав его к груди, вышла из-за перегородки и, встав перед мужем, измученным голосом сказала:

— Вот, теперь стреляй… Нас обоих убей. Я за него испугалась, когда услышала про Сибирь. Мы оба виноваты. Убей. Ну, стреляй… Сынишка, так ничего и не поняв спросонья, испуганно смотрел

на отца.

— Будь ты проклята… — сказал Аветис сиплым голосом. — Будь ты проклята… Будьте прокляты все… прокляты все…

Он вышел из дома, на минуту остановился во дворе, оглядев собравшихся там людей, и, непроизвольно сжимая в руке ружье, пошел в сторону калитки. Толпа в ужасе дала ему дорогу. Аветис прошел через приусадебные сады, долго шел так, понурив голову, не оглядываясь назад. Кое-где деревья скрывали его из поля зрения, потом снова появился на дороге, идущей над ущельями, и село по-няло, что он идет в Шуши добровольно сдаться властям.

…Теперь он вернулся издалека, и будто ничего не изменилось за эти долгие, очень долгие годы. Удивительно, он там, вдали, всегда жил с тоской по этим местам, но вот вернулся наконец-то и почему-то чувствует себя, как посторонний, чужой человек, которого здесь никто не ждал.

«Я не прежняя Сирануш, Аветис, — мысленно говорила Сира-нуш. — Я другая, чужая. Злая и жестокая. Жизнь меня сделала та-кой. Моя жизнь с черной долей безмужней женщины… День и ночь работала на полях, мучилась на фермах, направляли туда, где было тяжело, без одежды, порой босиком, порой без куска хлеба. Так я жила, так я растила ребенка… Зачем ты пришел? Почему так поздно пришел? Наша жизнь уже прошла. Безвозвратно прошла мимо нас…»

— А где ты был столько времени? — после длительного молчания, наконец, спросила Сирануш.

Аветис повернулся, посмотрел на жену и взгляд его был таким ледяным, что Сирануш интуитивно отошла в сторону.

— Ты не простил меня, Аветис? — слабым голосом произнесла она. — До сих пор не простил?

Аветис медленно покачал головой:

— Нет.

184



— Тогда зачем пришел? Зачем вернулся через столько лет? Тебя для нас давно нет, — с жестокостью произнесла Сирануш. — Зачем пришел к нам, кто тебя звал?

— Мой сын.

— Что? При чем здесь сын?

— Я должен ему рассказать всю правду обо всем, что со мной произошло…

— Нет, — испуганно завопила Сирануш. — Нет. Ты этого не сде-лаешь! Он и не поверит тебе. Отец не тот, кто породил тебя на свет, как прохожий бросает кость собаке и через минуту забывает об этом,

тот, кто воспитывает, растит, как нормального человека, который может заменить своего отца, когда того не будет. А я заменила, я для него была и отцом, и матерью.

— Сирануш…

— Не хочу отрицать, ты оттуда… посылки присылал, но об этом он не знает, я сама ходила на почту в село Кичан получать посылки. Кроме того, посылками детей не воспитывают, нужна заботливая рука и отцовское воспитание. Кто не может выполнить отцовские обязанности, тот не может быть отцом.

— Все равно я с ним поговорю.

— Боже мой! Откуда пришел?! Но кто ты для него? Никто. Не-знакомый, чужой человек. Тот, кто покинул семью. Убил человека… Одним словом, убийца… Он тебя видеть даже не хочет. Слышишь? Не хочет.

Последние слова она произнесла, хватаясь пальцами за шею, буд-то пытаясь себя задушить. Аветис молча наблюдал за тем, как она кидалась в разные стороны, нервно щелкая косточками на пальцах.

— Сядь, — наконец, сказал Аветис.

Жена  застыла  от  этого  приказного  тона,  быстро  повернулась

мужу. Он показал глазами на стульчик в углу. Сирануш села. Аве-тис долго смотрел в пол, как будто думал, с чего начать.

— А что ты знаешь о моей жизни? — неожиданно сказал он охрипшим голосом. — Ничего не знаешь. Ты меня назвала убий-цей. Это правда, я убил человека, был приговорен к каторжной работе… Вот обо всем этом хочу рассказать моему сыну, потому что вижу: ты очень старалась бесследно вычеркнуть меня из его сердца… Наверное, ему даже кажется, что его отец — разбойник с большой дороги.

185



— И не только ему! — вскрикнула Сирануш. — Да, я постаралась, я… Неужели не ты направил на меня ружье, хотел убить меня, свою жену? Скажи, неужели это был не ты?

— Подожди, — перебил Аветис.

Насмешливое выражение отпечаталось на его измученном бес-кровном лице. Он заговорил, не повышая голоса, однако каждое слово в немой тишине звучало увесисто и резко:

— Ты выдала чекистам того, кто был готов пожертвовать жизнью во имя нашей святой земли. Что касается меня, это и ты знаешь.

убил ту сволочь, которая с твоей помощью выдала человека, на-шедшего пристанище в нашем доме в грозовую ночь. С жестоким врагом так не поступают! А знаешь ты, кстати, — взгляд Авети-са уколол Сирануш, — что через три дня возле Шуши, в ущелье Каркара, его, этого человека, повесили на дереве? Говорят, слезы лились из его глаз, пока он висел. Ты знаешь об этом?

Сирануш двумя руками зажала уши и в ужасе закричала:

— Молчи, не хочу слышать!

Она попробовала встать, но грозный голос мужа снова пригвоз-дил ее к месту:

— Сядь! Сиди и слушай. Ты должна до конца выслушать меня. Вот почему я убил Айказа. И поэтому пошел на каторгу. Все три года я терпел там адские муки. Два раза бежал из-под стражи, оба раза поймали меня, избили до полусмерти… Я иду защищать родину,

перед этим пришел увидеться с сыном.

— Он тоже туда… Он идет добровольцем, — угасающим шепотом сказала Сирануш. — Утром, еще до рассвета, должны отправиться в райцентр.

Аветис поднялся с места, долго шагал взад-вперед, погруженный в мысли, потом сел напротив жены и сказал:

— Позови его, я хочу поговорить с ним в твоем присутствии. Пусть он не стесняется своего отца, пусть с открытым лицом смот-рит на людей.

— Нет, — уже подавленная, слабым голосом сказала Сирануш. — Я его не позову. Ты хочешь меня уничтожить.

— Ты сама себя уничтожила. Позови его, я знаю, ты его специаль-но отослала. Позови, я хочу поговорить с ним. Все эти годы я об этом мечтал. Позови, прошу тебя…

— Нет, Аветис, не проси, все равно я не позову его…

186



Неожиданно дверь шумно открылась. Сирануш, испуганно по-вернулась в сторону двери и увидела сына. Он стоял в дверях, лицо его было мрачным и белым, как полотно. Сын смотрел на мать

отца,  который  от  неожиданности  невольно  поднялся  с  места

остался стоять, пристально глядя на сына, не сознавая, что делает.

— Отец, я все время стоял под окном, — заговорил сын дрожащим голосом. — Я все слышал. Я бы хотел сказать… что достоин не тот, кто не имеет недостатков, а тот, кто имеет достоинства…

Глаза отца вмиг наполнились слезами, однако он сумел соб-раться, даже улыбнулся и сквозь слезы посмотрел на сына. Они сто-яли друг напротив друга — отец и сын. Их разделяли всего два шага.

ЭПИЛОГ

Они тронулись в путь на рассвете. По обе стороны дороги в кро-мешной тьме на росточках деревьев печально пели только что про-снувшиеся птички, под первыми лучами зари влажно волновались спелые поля, позади, со стороны села, слышен был прерывистый лай собак, раннее пение петухов.

одном месте, на последнем холме, из-за которого больше не будет видно села, остановились, посмотрели назад. Солнца еще не было, но его красное зарево ясно осветило горное селение, сжав-шееся от горя и прильнувшее к горе. Видны были все горы, леса, бес-конечные луга, одетые в золотистую пелену, которые сейчас казались грустными, безлюдными и пустынными для тех, кто уходил в армию.

Они еще не вышли из села, но в их груди поселилась тоска. Бла-гословенны твой воздух и вода, Хндзахут! Когда еще увидим твой прекрасный облик, и увидим ли вообще?..

Они снова тронулись в путь. Они шли навстречу огню и смерти… И, слившись воедино в их рядах, вместе, бок-о-бок, шагали отец

сын…

Через много лет в горном селении Хндзахут на возвышенности поставили мраморный памятник в память о сыновьях, павших на полях сражений. В селе решили имена и портреты отца и сына по-местить рядом — навсегда неразлучными.

Отец и сын из белого мрамора со жгучей тоской смотрели впе-ред, а впереди раскинулось село, вокруг — спелые поля, где волнами гулял серебристый ветер…

187



ЛУЧЕЗАРНОЕ НЕБО ДЕТСТВА

 

 

Наша деревня находится далеко-далеко. Словно спрятавшись от дорог, приютилась в глубоких ущельях, и только с макушки горы Сарнатун она ясно виднеется, окруженная высокими горами, упира-ющимися в небо, прохладными лесами, а в тех лесах — несметными, бесчисленными полями и лугами.

Маленькая наша деревня, маленькая, и над ней, размером с пару полей, небо, опирающееся на высоченные горные вершины, кото-рое снизу, из деревни, кажется несказанно высоким и окрашенным в цвет яйца куропатки — темно-синий.

Долгая у нас зима, долгая, но дивной красоты. Восхитительна также весна, когда поля и ущелья, скалы и горы наряжаются в раз-ные цвета — желтый, белый, красный, сиреневый… Затем наступает золотое лето горной деревни, а потом в нашем божественном, зате-рянном в горах мире наступают краткие дни и долгие-долгие осен-ние вечера, когда вокруг деревни — в лесах, горах, ущельях — и на приусадебных участках деревья, одетые в желтый наряд, медленно качаются от легкого осеннего ветра, листья срываются с деревьев, кружатся в воздухе и медленно опускаются на землю.

один из таких изумительных дней я и моя младшая сестра Еги-не разожгли большой костер на нашем огороде. Дым от костра под-нимался столбом, клубился над нашим садом и был виден издалека.

в то время не знал, что пройдет много лет, очень долгих лет, но я никогда не забуду ни тот осенний вечер, ни всю ту историю, которая началась с того самого дня.

Егине собирала в саду сухие початки кукурузы, листья и стебли фасоли, приносила и складывала их возле меня. Все это я бережно подкладывал в огонь, дым густел, бешено извиваясь, и поднимался вверх. Увлекшись работой, я не слышал, что из-за ограды меня

188



позвали. «Тебя зовут», — у меня под ухом прозвучал голос Егине. По тому, как она это сказала, по ее тону я уже догадался, кто зовет, но внимания не обратил, притворяясь, будто не слышу.

«Я же говорю, тебя зовут!» — с обидой в голосе тихо повторяет Егине, взглядом указывая на ограду. Там, за оградой, как кот-плутишка, стоит Завен, не решаясь войти, потому что Егине стоит возле меня. Я поправляю очки и иронически смотрю на Егине. Ее внезапно бросает в краску, она, вместо того чтобы положить оче-редную охапку початков возле костра, бросает их прямо в кострище, осыпая меня теплой золой, и, понурив голову, идет в дом.

Завен с легкостью перепрыгивает через забор, медленной поход-кой, чуть переваливаясь, подходит ко мне. Не здороваясь, садится на землю. Он не смотрит на меня. Молча смотрит в сторону далеких гор. Я тоже молчу.

— Я уже полчаса стою за оградой и слежу, как ты работаешь, — наконец, говорит Завен.

как врет!.. Я ведь знаю, что он совсем не смотрел в мою сторо-ну. Если есть тот, за кем Завен действительно следил, то это Егине. Он именно из-за нее и пришел сюда. Я не понимаю, что он нашел

Егине. Вот тебе Ромео и Джульетта! В последнее время я где-то прочитал, что до сих пор существует балкон Джульетты, и отовсюду приезжают туристы в Италию, чтобы посмотреть на этот балкон.

— Я случайно прихватила с собой грабли. Принести? — издалека со двора спросила Егине.

«Хитрость твоя не прошла, сестрица…» — говорю про себя Егине. И, придавая строгий тон голосу, умышленно громко и очень сухо говорю:

— Нет, не нужно. Не хватало, чтоб деревенская девушка при стар-шем брате водила шуры-муры с кем-то, даже если этот кто-то твой самый близкий друг. Потом, делая вид, что я смотрю на ореховое дерево, свесившее ветки на ограду, исподтишка слежу за Завеном. Он старается не смотреть в сторону Егине, но это ему не удается. Я, будто ничего не замечая, снимаю очки, протираю стекла платком, потом говорю безразличным тоном:

— Интересно, какие у нас завтра уроки?

Завен отлично понимает, что про уроки я сказал просто так, чтобы исправить сложившуюся ситуацию (после моих слов Егине, с грохотом захлопнув балконную дверь, вошла в дом.)

189



Завен на мой вопрос не отвечает, он говорит:

— Какие красивые звезды! Я впервые вижу такие.

тоже смотрю на небо, на созвездие Большой медведицы, вокруг которого мерцают, поблескивают звезды. Много звезд на небе, они неестественно сверкают. С неба срывается одна звезда и, словно вы-пущенная из рогатки, летит по дуге и падает за горами.

— Красиво, — соглашаюсь я. — Тоже мне, новость… В наших го-рах звезды всегда такими были, крупными и красивыми. — И на кой черт меня потянуло философствовать? — Если в небе блестят звезды, значит, кому-то это нужно. Эти звезды такими были девять лет на-зад, когда мы были в первом классе, такими же они будут через не-сколько месяцев, когда закончим школу. Все это старо как мир.

Поймав удивленный взгляд Завена, я быстро завершаю:

— Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Завен продолжает смотреть на меня. Я отворачиваюсь, чтоб не встретиться с ним взглядом.

— Ты видел их? — неожиданно спросил Завен.

чувствовал, что он с этого и начнет.

— Кого?

— Рузан и Марата. Только что прошли мимо вашего дома, из би-блиотеки шли.

— И что?

— Все лето была в городе, у матери… Волосы подстригла, стала похожа на киноактрису.

— Кто?

— Рузан из 10-го «а». — Завен искоса смотрит на меня. — С луны что ли свалился? — с неискренним упреком выговаривает он и до-бавляет: — Такая красивая… Знаешь, она перевелась в наш класс.

— Зачем?

— Не знаю. Марат сказал, вроде по его просьбе перевелась к нам.

Наверное, каждый человек в моем возрасте кого-то ждет. Я тоже жду. Человек не знает, кто это будет, когда и откуда придет, чтобы перевернуть твою жизнь… А то, что он придет, — несомненно. Об этом я прочитал в книгах. Предчувствия, как сны, иногда сбыва-ются. После слов Завена мне кажется, что я всю жизнь ждал Рузан. Удивительно…

— Говорят, вроде любят друг друга, — снова говорит Завен.

190



— Кто? — невольно произношу я, тут же сообразив, что задал глу-пый вопрос.

— Ты с ума сошел? — усмехается Завен.

Концом палки я мешаю костер, костер разгорается, искры взле-тают к небу. Какое-то время я не нахожу, что сказать.

— А откуда ты обо всем этом знаешь? — наконец, спрашиваю.

— А кто не знает? — неопределенно пожимает плечами Завен. —

утра до вечера они вместе…

не говорю Завену, что сам видел их утром. Оживленно беседуя, они шли в сторону почты, издалека поздоровались со мной, Рузан тоже улыбнулась лучистыми, как огни салюта, красивыми глазами. Ничего не говорю, потому что Завен по привычке засыплет меня вопросами.

Затем  поднялось  солнце,  окрашенное  в  темно-красный  цвет.

прозвенел школьный звонок. Скоро зазвенит второй. Нужно спе-шить. Наш дом находится недалеко от школы, дохожу за несколько минут. Встал в коридоре, не смея войти в класс. Вот это глупо — мне казалось, что все знают, что я вдруг влюбился в Рузан и что в эту ночь до рассвета почти не спал, чуть вздремнул на рассвете, и она приснилась мне.

Черт возьми, почему я стал таким робким? Сердце бьется часто и беспорядочно, кажется, что несколько минут — и оно остановится. Значит, волнуюсь. Вот те на, просто смешно! Но неудобно так уни-жаться перед ней, вхожу в класс, стараясь казаться безразличным, насколько это возможно. Как всегда, громко, чтоб услышали все, говорю:

— Привет всем десятиклассникам!

Иду к своей парте. Как только хочу сесть, сзади меня окликают:

— Мгерик!

Безразлично поворачиваюсь на голос. Это Агнесса, наша старо-ста. Где ее родители нашли это имя — Агнесса? Никак не могу при-выкнуть. Дурочка, еще и гордится: «Мое имя имеет греческое про-исхождение, означает “скромная”». А на самом деле трещотка, всем надоедает болтовней.

— Познакомьтесь, — демонстративно указывая рукой на Рузан, говорит Агнесса. — Из 10-го «а» класса перевелась в наш 10-й «б». Вечно юная, прекрасная Афродита, которая правит сердцами людей

191



богов. Будь уверен, дорогой Мгерик, что и твоим сердцем она бу-дет править. Это, несомненно, правда, Рузан?

Рузан в белом платье, как белая роза, улыбается мне прикрытыми губами, крупными выразительными глазами. При взгляде этих глаз

теряюсь, а Агнесса не отстает:

— Прошу, познакомьтесь, — наигранным голосом говорит она, — если, конечно, Мгерик не против.

Не могла Агнесса не ужалить. Коротко стриженая, красивая Рузан продолжает улыбаться, как видно, ей нравится игра, устроенная Аг-нессой. Кривляясь стройным, гибким станом, она выступает вперед:

— Меня зовут Рузанна, — покусывая губу цвета вишни, чтоб удержать смех, говорит она. — Познакомимся.

Я, конечно, знаю, что нужно делать в подобной ситуации, но встал, как памятник, и даже рукой не могу пошевелить. Странно, перед глазами мой ночной сон: Рузан пришла ко мне в белой одеж-де, во сне я поцеловал ее изнеженные покорные губы, источающие аромат роз. Черт побери, почему я все время думаю об этом! Почему

не могу сосредоточиться! Чувствую, что все смотрят на меня, и я от этого еще больше теряюсь, начинаю заикаться.

— Меня зовут Мгер, — невольно включаясь в игру, говорю я. Представляю, какой глупый вид у меня в этот момент. Агнесса

тут же начинает смеяться. После нее — остальные. Рузан также сме-ется, но очень умеренно и сдержанно Точнее, она улыбается губами

глазами, потом разворачивается и уходит к девочкам. Почти обес-силенный, я, наконец, сажусь за свою парту. Лилит, которую я до этого не заметил, быстро подходит ко мне:

— Дай мою сумку, — говорит она сердито.

смотрю на нее с удивлением. От возмущения у нее дрожат

губы.

— А что случилось? — спрашиваю я.

— Дай мою сумку, я не хочу сидеть рядом с тобой. Понимаешь? Не хочу!

Черт возьми, какая муха ее укусила? Целых два года сидели вме-сте, а сейчас, пожалуйста, отдай мою куклу, я с тобой не играю. Нет, трудно понять этих девчонок. Лилит берет сумку и садится рядом

Маратом. И теперь Марат похож на крашеного петуха: сел посе-редине — с одной стороны сидит Рузан, с другой — Лилит. Звенит

192



звонок, и я впервые за два года остаюсь за партой один. И только сейчас понимаю, как тяжело оставаться одному, пусть даже это всего на один урок.

Первый урок — английский, скоро войдет в класс учительница английского языка ынкер Маро. Она одновременно является на-шим классным руководителем, как она говорит, ее любовь к нам особенная. Насколько это соответствует действительности, знает бог, потому что иногда она нет-нет, да говорит: «Ах, когда вы уже закончите десятый класс, чтоб я от вас избавилась!» При этом она улыбается очаровательной улыбкой, поэтому мы не обижаемся.

Минуты ожидания, как описано в художественной литературе, для меня проходят ужасно тяжело и утомительно. Вот, наконец, слегка прихрамывая, в класс входит ынкер Маро.

— Здравствуйте, ребята, — говорит она, небрежно бросая на стол классный журнал, и обводит нас взглядом постоянно улыбающихся глаз.

— Что случилось? — спрашивает ынкер Маро, нахмурившись. — Нет разве свободного места, почему сели втроем? — Она наверняка знает, что Рузан перевелась в наш класс, но ничего не говорит. — Рузан, пройди, сядь рядом с Мгериком.

ума сойти… Рузан спокойно берет свою сумку и переходит ко мне. Я замечаю, как Лилит возмущенно что-то шепчет Марату, Ма-рат передает Микаелу сказанное ею, а тот, в свою очередь, Завену. Завен, поворачиваясь, тихонько говорит мне на ухо:

— Лилит больше к тебе не придет.

— Еще лучше, — нарочно громко, чтоб слышно было Лилит, гово-рю я и, словно это не имеет для меня значения, безразлично смотрю

окно. Я ведь хорошо знаю Лилит: не пройдет и часа, она вернется вместе с портфелем.

А до этого ынкер Маро говорит, обращаясь к Рузан:

— Теперь это твое постоянное место. А Лилит пусть сидит рядом

Маратом.

все. Начинается урок. От Рузан исходит такой приятный аро-мат, то ли духов, то ли цветов, что можно сойти с ума. В глубине моей души происходит такое, чего раньше никогда не было, что не-возможно передать словами. Я снова невольно вспоминаю ночной сон: Рузан в белоснежной одежде…

193



Справа от нас, чуть в стороне, находится дверь, которая ведет

комнату, где хранится лабораторный инвентарь. В стекле двери, как в зеркале, отражается весь класс, вернее, большая часть клас-са. В нем четко видна Рузан. Волосы светлые, видимо, очень мяг-кие, а глаза черные и большие. Бог свидетель, прав был Завен, она похожа на киноактрису.

стекле двери виден также Марат. Он время от времени искоса смо-трит в нашу сторону. А Лилит совсем не отрывает взгляд от меня. Она, наверное, думает, что я ее не вижу. Очень хорошо, сейчас это объяс-ню ей. Я неожиданно оборачиваюсь и с усмешкой подмигиваю Лилит.

другой раз Лилит эту насмешку ни в коем случае не простила бы, но сейчас почему-то молчит. Или далеко сидит от нас, или же поточу, что идет урок. Однако ее молчание тревожит меня. Может, потому, что она не отвела глаз, когда наши взгляды встретились. Не знаю. Я взглядом ее спрашиваю: «Что случилось?» Лилит сразу же неожиданно начинает плакать. Класс мгновенно поворачивается

ее сторону. Просто удивительно то, что все молчат. Никто не осме-ливается заговорить первым.

— Что случилось? — спрашивает ынкер Маро, проходя между рядами к Лилит. — Что с тобой, Лилит?

Лилит не отвечает, ее плечи трясутся от рыданий. Ынкер Маро нежно гладит ее волосы, утешая, как ребенка:

— Ну, Лилит, не нужно плакать, успокойся, ты же не маленькая девочка, скоро окончишь школу, поступишь в институт, и все будет хорошо.

Боже мой, до каких пор эти взрослые будут считать нас не-смышлеными малышами! Неужели они верят в то, что поступление

институт спасет Лилит или кого-нибудь еще от промахов в жизни?! Они ведь сами не верят в свои слова! И все равно говорят.

Хорошо, что Лилит, сама по себе, без утешительных слов, вне-запно успокаивается, как теплый летний дождик. Лилит больше не смотрит на меня, она смотрит в окно, но я ясно вижу грустное вы-ражение ее лица. Я жалею Лилит. Никак не пойму, почему именно, но впервые за два года я жалею ее. Решаю после звонка подойти к ней и спросить, что случилось, почему она вдруг заплакала? Но, как только звенит звонок, Лилит быстро берет сумку и уходит.

Перемена. Из всех классных комнат ученики высыпают в кори-дор, и коридор гудит, как улей. Я сижу, не двигаясь, не зная, что

194



делать. Не потому, что не хочу вставать с места, а потому, что это невозможно: я сижу у стенки, выйти могу только после того, как встанет Рузан, а она почему-то не хочет вставать с места.

— Сможешь окончить школу с золотой медалью? — спрашивает Рузан, что-то отыскивая в сумке.

— Я? — ее внезапный вопрос застает меня врасплох, на мгновение теряюсь.

— Да.

— Если захочет, для него это небольшое дело, — вместо меня от-вечает Завен.

— А захочет ли? — спрашивает Рузан, искоса глядя на меня. Ее красивые, с лукавым блеском глаза улыбаются. — Могу случайно помешать тебе в достижении твоей цели? — понижая голос, тепло шепчет Рузан. — Или наоборот?

— Наоборот, — непроизвольно говорю я, чувствуя, как лицо ста-новится багровым. Хорошо, что Завен вышел из класса.

— Мне повезло, правда? — тем же шепотом говорит Рузан.

— Почему? — не понимаю я.

— Потому что у тебя доброе сердце, тебе не составит труда помочь мне получать высокие оценки. А знаешь, почему?

— Почему?

— В институте новые правила: при зачислении вместе с баллами за экзамен учитываются и отметки из аттестата зрелости. Ты ведь поможешь мне?

Я, конечно, понимаю, что все это шутки, но знаю также, что в каж-дой шутке есть доля правды. Ведь сама она, Рузан, тоже одна из лучших учениц школы, ее портрет висит на Доске почета школы. От ее слов исходит такая нежность, что я от счастья чуть не задыхаюсь. Нужно что-нибудь сказать, не важно, что, важно что-то сказать, и я говорю:

— Конечно, помогу, о чем речь? — говорю, а потом глупо вы-даю: — Первого мая день моего рождения.

Свежие уста Рузан, напоминавшие лепестки только что распу-стившейся розы, выражают удивление.

— Правда? — говорит она.

Ясно вижу, как ее лучистые черные глаза смеются. Не хочется за-морачиваться, но отступать некуда.

— Да, — говорю, а сам про себя думаю: «Другая на твоем месте, наверное, сказала бы: “И что с того, что у тебя день рождения?” Дала бы понять, что перед ней совершенный идиот».

195



— Значит, тебе тоже очень повезло, — улыбается Рузан, — родился

праздничный день. Одному из тысячи так везет.

Снова звенит звонок, все с шумным весельем заполняют класс. Начинается очередной урок. Я не замечаю, как летят минуты. А ког-да звенит последний звонок, Марат, на мое удивление, спокойно подходит к нам и, не глядя в мою сторону, обращается к Рузан:

— Пошли, Рузан.

Он с ума, что ли, сошел? Я смотрю на Рузан, уверенный в том, что она тоже удивится. Но нет. Рузан молча встает, берет сумку,

они вместе выходят из класса Мне кажется, что класс вмиг опу-стел, и если я заговорю, мой голос отразится эхом, как в заброшен-ной церкви.

— Один-ноль.

Это Агнесса. Неохота связываться. Через некоторое время мы с Завеном также покидаем класс.

Солнце поднялось, дошло да высокой горы Кагнахач. Легкий ветерок тихонько заигрывает с деревьями, желтые листья срываются

них, долго кружатся в воздухе, сверкая всеми красками, медленно падают на землю. Многим из времен года нравится весна, я ниче-го не имею против. Весной хорошо, но мне больше всего нравится осень. Не знаю, не могу объяснить, но это так.

внимательно, напряженно смотрю вперед. Там, впереди, ря-дышком идут Рузан и Марат. О чем они говорят?

Странная вещь, еще вчера, в это же время, я был совсем дру-гим человеком, однозначно был другим, да, не таким, как сейчас. Вчера мне все было безразлично. Вчера Марат был одним из моих близких друзей, и никто на свете не смог нас разъединить. Но это было вчера… а сегодня все изменилось, запуталось. Своим девичьим обаянием Рузан сразу овладела моим сердцем. А, может, давно ее люблю? Может, всегда любил и не понимал этого? Удивительно, никогда бы не подумал…

— О чем думаешь? — прерывая мои мысли, спрашивает Завен.

— Просто так, — говорю, — о разном…

— Ты думаешь о ней.

Завен имени не называет, но я-то знаю, о ком речь. Не спорю

Завеном, потому что он прав. О чем здесь спорить? Мы молча идем вместе мимо нашего огорода, потом там, где всегда расстаемся, он говорит:

196



— Не стоит думать.

Как первоклассник, закинув портфель за плечо, понурив голову, он идет в сторону своего дома. Я долго смотрю ему вслед и не на-хожу, что ответить.

так и не понял, спал в эту ночь или нет? В эту ночь до рассвета измучила меня… представляете кто?.. Афродита. Родившаяся из морской пены Афродита. Почему она вдруг приснилась мне? Я же

ней совершенно не думал! Я всего лишь в одной старой книге увидел ее мраморную статую, и больше ничего, но это было давно. Эта статуя очень огорчила меня, потому что Афродита, белокурая

красивая, стояла без рук, ясно, что какой-то античный подонок хотел выкрасть ее из колыбели, сломал руки, чтобы легко было спрятать ее в мешок…

Нет, я все-таки спал. Потому что всю ночь Афродита ухаживала за мной. Да, да, ухаживала. У нее были длинные, до плеч воло-сы, черные глаза и яркие губы цвета граната. Она так ласково мне улыбалась, эта улыбка прямо сводила с ума, я это помню хорошо. «Боже мой, какая же ты красивая!» — говорил я ей. А она — ни слова, только улыбалась грустной таинственной улыбкой. И это кидало меня в жар… Я вижу, как она тянется ко мне, хочет обнять, но нет у нее рук… И я не знаю, почему, от жалости то ли к себе, то ли к ней, начинаю плакать. Когда просыпаюсь, невольно провожу рукой по щеке, и — о, диво! — щеки мои мокрые от слез… Вот какой глупый сон мне приснился. Что это такое, две ночи подряд мне снятся странные сны. Нет, все-таки я в эту ночь спал.

этом бескрайнем мире, наверное, много красивых деревень,

наш Хндзахут тоже красив. Он красив даже ночью, когда лениво выходит луна и все вокруг сверкает в безбрежной тишине. Я смотрю на небо: ни одного облачка, молодой месяц беспрепятственно плы-вет в сторону наших высоких гор, то бледнея, то проступая слишком ярко. Как в волшебной сказке.

Но все это не привлекает меня, потому что я думаю о Рузан.

— Мгерик, быстро иди, скоро мама придет с фермы, а мы еще ничего не сделали.

Что правда, то правда, мама скоро придет с фермы, а мы еще ничего не успели сделать. С соседних огородов поднимается густой дым, клубясь, он поднимается вверх, растворяется в темно-синем

197



небе. Незнакомцу может показаться, что горят наши леса. А ведь сейчас просто осень, все заняты своими приусадебными землями, очищая и удобряя их навозом, готовятся к весне. Егине занимается вчерашним делом — она освобождает сухие стебли фасоли от кольев, несет и складывает возле меня. Собирала она также сухие стебли

листья кукурузы, а я их подкладывал в костер, и красно-синий дым взмывал в небо. При свете костра глаза Егине сверкают. Раз-реши ей — часами смотрела бы на огонь, погруженная в свои мысли. Я тоже люблю смотреть.

— Мгерик!

Поворачиваюсь. Опять Завен. И снова, как вчера, стоит за нашей оградой.

— Иди сюда, — говорю я громко, а потом смотрю на Егине и тихо шепчу, чтобы Завен не услышал:

— Иди в дом.

— Мгерик, а за сколько дней мы должны разрыхлить сад? — спра-шивает она с таким невинным видом, как будто не слышала, что я сказал.

— Тебе сказали, иди в дом! — чуть повышаю голос.

— Не пойду, — говорит Егине с воинственным видом, однако, увидев мой настойчивый взгляд, со злостью кидает на землю ворох сухих стеблей и уходит.

Завен перелезает через забор, подходит и садится возле меня. Не-которое время мы смотрим в сторону гор, прямые склоны которых четко вычерчиваются на синеватом небосклоне. Звезды крупные, яркие, кажется, что они находятся не на небе, а сидят на высоких вершинах гор. Издалека они похожи на светильники.

— Ты где это был? Из дома идешь? — говорю я.

— Нет, я был у Марата.

— И что ты там делал?

— Пошел взять тетрадь по математике. Он в классе взял у меня

унес домой.

— Взял?

— Да… Рузан тоже там была. — Как будто между прочим, говорит он, пристально глядя мне в глаза. — Занимались вместе…

Боже, какая отвратительная привычка у этого Завена: выдает, не задумываясь, все, что на ум придет. Неужели не понимает, что каждое его слово тяжестью ложится на мое сердце? Когда человека

198



бьешь, он хватается за больное место, стонет от боли и как-то об-легчает страдания. А если удар наносится в сердце, от острой боли даже дыхание прерывается, что делать в этом случае? Сердце рукой не охватить, а стон может только рассмешить.

— И что потом? — говорю я таким хриплым голосом, что меня са-мого от него тошнит. — Пусть занимаются, сколько хотят. Кажется, они какие-то дальние родственники, правда?

— Ревнуешь? — непонятно стонет Завен. — Он смотрит мне прямо в лицо, не спрашивает, а утверждает свою мысль. — Знаешь, когда начинают ревновать?

— Не знаю, я ничего не знаю, — раздраженно говорю, потом чув-ствую, что во мне что-то начитает сдаваться, и я, сам того не желая, признаюсь:

— Завен, со мной происходит что-то непонятное, чего никогда не было раньше. Не знаю даже, что это такое.

Вдруг на тебе! Егине стоит рядом и говорит:

— Мгерик, ты звал меня? Кто-то позвал. Подумала, что ты. Здрав-ствуй, Завен…

Какое счастье, что именно в эту минуту появилась Егине, я уже чуть было не разоткровенничался… Слава тебе, сестренка! Но, черт возьми, Егине встала рядом со мной, как ни в чем не бывало, вопро-сительно смотрит мне прямо в лицо.

— Кто тебя звал? Никто тебя не звал, иди, — говорю я, немного успокоившись.

— До свидания, — шипит Егине.

Их взгляды с Завеном на мгновение встретились, как-то трусливо

втихую лаская друг друга. Я уже притворяюсь, что ничего вроде не замечаю. Скажем, это так и есть, мои мысли сейчас в другом месте…

Сторож школы — косоглазый Ерем, наклонив голову на бок, долго смотрит на меня, потому что я так рано никогда в школу не приходил.

— Куры еще с насеста не сошли, куда ты так рано? — спрашивает косой Ерем.

— Просто так… — бубню я, не зная, что ответить. Почему-то мне кажется, что косой Ерем никогда не поймет меня, если даже под-робно объясню ему суть дела, ибо разница в нашем возрасте состав-ляет около шестидесяти лет.

199



После второго звонка класс наполняется шумом, гамом. Но не все еще пришли. Я смотрю из окна во двор. Со всех дворов села

школе ведут узкие дорожки. Все ученики, мальчики и девочки, почти со всех дворов, по этим дорожкам спешат в школу, потому что до второго звонка осталось мало времени…

Вот и Рузан. Чувствую, как сердце начитает часто стучать… Ясно, что Рузан меня не замечает, но я невольно улыбаюсь ей. Но недолго длится эта улыбка, она сразу меркнет в моей душе, потому что сразу, как из-под земли, перед ней появляется Марат. Беседуя, они входят во двор школы. От этой картины у меня в глазах даже потемнело.

поворачиваюсь и быстро выхожу из класса: на улице как-то легче дышать. И в этот миг вдруг вижу Лилит. Она идет прямиком навстречу мне с высокомерным выражением лица, однако хочет притвориться, будто меня не замечает. Но нет, со мной это не пройдет, дорогая! Руки засовываю в карманы, повернувшись к ней спиной, с безразличным видом насвистываю какую-то мелодию. Я так и знал… Подействовало. Она остановилась в двух шагах в сто-роне от меня.

— Здравствуй, — позади меня звучит голос Лилит.

Вот так тебе, дурочка моя… Знай наших! Стою в той же позе, взгляд — в сторону Мрава-сара, вершины которого печально свер-кают от вечных снегов.

— Я сказала, здравствуй, — сердито бросает Лилит.

поворачиваюсь к ней с напускным спокойствием, и… черт возьми… выясняется, что она подстригла волосы и теперь ее при-ческа точно такая, как у Рузан.

— Что это ты сделала с волосами? — злорадно улыбаюсь я, хотя,

общем-то, мне нравится ее новая прическа.

— А тебе какое дело, что я сделала! — кривляется Лилит. — Мо-жет, нужно было спросить у тебя? Извините, пожалуйста…

— Ладно, не морочь мне голову. Вообще не понимаю, чего ты пристала ко мне? Ты что, моя сестра, чтоб разрешение спрашивать? Или я жених твой?

Со мной часто так бывает — говорю, не подумав, потом понимаю, что переборщил. Лилит вдруг бледнеет, глаза ее наполняются сле-зами, высокомерие мгновенно исчезает с лица, и она тихо с явной угрозой говорит:

200



— Ну-ка, повтори, что ты сказал? Снова повтори…

— Могу и повторить, — говорю я, безмятежно дернув плечами. Однако повторить не удается: Лилит неожиданно дает мне поще-

чину, она с такой силой отпускает мне эту пощечину, что глаза мои искрятся. Очки упали на землю, но, слава богу, стекла не разбились. Все это происходит так быстро, что я не успеваю даже удивиться. Без единого слова наклоняюсь, беру свои очки и молча смотрю на Лилит. Обалдевшая от собственного поступка, она таким взглядом смотрит на меня, будто готова броситься в мои объятия и молить

прощении. Со всех сторон сбегаются ученики, будто куры на брошенный корм. Лучше бы провалиться сквозь землю, чем средь белого дня так опозориться. Но уже поздно. Откуда ни возьмись, неожиданно появляется ынкер Маро.

— Пошли, — приказывает она, взяв меня за руку.

Молча следую за ней. Я уверен, что она ведет меня к директору,

уме взвешиваю все, что должен говорить там, чтобы не поставить

неудобное положение ни себя, ни, тем более, Лилит. Если будут винить, то пусть винят меня, потому что виноват я. Лилит ни в чем не виновата, я заслужил, поэтому она ударила меня, все.

— Ынкер Маро… — говорю я противно дрожащим голосом.

хотел ей сказать, что я, действительно, виноват, что не отрицаю, что поступил с Лилит чрезмерно грубо, но это было связано с опреде-ленными обстоятельствами… Лилит дала мне пощечину, и это увиде-ла вся школа, неужели этого мало, что теперь хотите меня привести к директору? Но ынкер Маро не дает мне закончить, вероятно, по-няла, что происходит со мной. Она такая — понятливая и душевная.

— Иди в класс, — говорит она, — не забывай, мужчина в любом возрасте должен оставаться мужчиной.

Ынкер Маро любит иногда высказываться замысловатыми фра-зами, но я, должно быть, понял ее, иначе почему так по-дурацки покраснел? Представляю, какой у меня был вид, когда я, еле волоча ноги, вошел в класс и молча, понурив голову, сел на свое место. Нет, хорошие у нас одноклассники, расспрашивать не стали, будто ниче-го и не было. Рузан тоже не спрашивает. Она только искоса бросает на меня мимолетные взгляды и робко улыбается. И вдруг она на мгновение кладет руку на мою и прижимает.

— Ты не переживай, — говорит она тихо, почти только губа-ми, красными и пухлыми как детские, — пройдет. Такое с кем

201



угодно может случиться, — и, немного наклонившись ко мне, снова улыбается.

Тепло ее пальцев словно проникает во всю мою сущность, я чув-ствую, как расслабляюсь и обратно возвращаюсь в нормальное со-стояние. Господи, я точно знаю, что эта девушка скоро сведет меня

ума! Пусть только руку не убирает с моей руки, пусть так и обжи-гает меня своим теплом. Ради этого стоит даже сойти с ума, неужто я не прав?

После последнего звонка Марат снова становится перед нашей партой и по-хозяйски обращается к Рузан:

— Пошли.

Рузан покорно встает и идет к двери. Бабушка что ли научила

этой национальной покорности? Так хотелось бы у самой двери остановить этого Марата и с размаху сильно ударить его по лицу. Но нет, не стоит второй раз ввязываться в драку. Это будет чересчур много за один день.

Лилит также встает, собирает учебники, тетради, укладывает в сум-ку. Не спешит. Исподтишка смотрю на нее. Если первым выйду из класса я, то должен пройти мимо нее. Вероятно, хочет поговорить, по-этому и тянет с выходом. О чем должна говорить? Ясно, хочет поми-риться. У меня нет настроения разговаривать с кем-либо вообще — не только с Лилит. Я тоже укладываю учебники и тоже не спешу. Лилит грустно наблюдает за мной, а потом, понурив голову, идет к двери.

Вдали горит лес… Так кажется с первого взгляда. На самом деле, лес не горит. Это солнце достигло Кагнахача, переходит за горы,

его красные лучи позолотили лес. По знакомой тропинке, глядя на леса, сам себе насвистывая, иду домой. А потом вдруг очнулся, ведь утром я как раз из-за этой мелодии получил пощечину. Усмехаюсь

продолжаю свой путь…

Шалость — вещь нехорошая. Я это знаю, но иногда бывает так, что вынужденно начинаю озорничать с кем-нибудь. Наверное, так

должно быть, наверное, без этого невозможно. Вон сколько вре-мени мы с Лилит в ссоре. Один раз попытался помириться — ничего не вышло, она сердито посмотрела на меня и отвернулась. Я же не заставлю, раз не хочет. С Маратом тоже не разговариваю. Между нами был небольшой инцидент из-за Рузан, с того дня не общаемся. С ним у меня личные счеты… А вот с Рузан… Мне даже в голову не

202



приходит, что я могу когда-нибудь поссориться с ней. Перед Новым годом она вдруг говорит мне:

— Никогда не слышала от тебя ласкового слова…

чуть не задохнулся. Как будто словами можно выразить то, что чувствуешь. Я ведь готов с утра до вечера говорить ей ласковые слова, но это не так уж легко. Да хоть сейчас! Что ей ответить? Сначала слушаю, как немой, потом бурчу:

— Какие, например, имеешь в виду слова?

Честное слово, меня самого тошнит от моих слов. Удивляюсь, как может Рузан сидеть за одной партой с таким тупым дебилом, каким являюсь я. А она… только лучезарно улыбается, а потом говорит:

— Ты ведь рад нашему сближению, Мгерик? Рад?

— Рад… Конечно, рад, ты что, сомневаешься? Рузан подносит палец к губам:

— Тссс…

умышленно смотрю по сторонам, хотя сам знаю, что в классе никого нет кроме меня и Рузан. Уроки давно закончились, но домой не иду, потому что по расписанию сегодня я дежурный. Рузан сна-чала ушла с Маратом, потом, спустя минут десять, снова вернулась.

вот мы одни с Рузан в полутемной просторной комнате.

— А ты? — спрашиваю я и чувствую, как мой голос дрожит.

Рузан пожимает плечами:

— Ты же видишь… Я сама себе удивляюсь… Все время хочу быть рядом с тобой, даже если ни о чем и не говорим, все равно мне инте-ресно и приятно с тобой…

— Спасибо, — говорю, — спасибо, Рузан.

— За что спасибо? — говорит Рузан, загадочно улыбаясь. — Ты удивительный, Мгерик. Я ведь себя не заставляю. Мне, действи-тельно, нравится быть всегда рядом с тобой, каждую минуту… От-чего это, не знаю, я сама не могу понять, но чувствую, что дальше всегда будет так… Но только об этом никому не говори. Хорошо? Это касается только нас двоих, хорошо?

От этих слов на меня повеяло таким теплом и лаской, что я, бу-дучи не в состоянии сдержаться, сам не знаю, как это получилось, говорю:

— Если б ты знала, как я люблю тебя. Я схожу с ума…

От неожиданности Рузан отпрянула назад. Ну, конечно, взять и сказать такое школьнице! Наверное, в этот момент у меня было

203



совершенно глупое выражение лица. Чтобы как-то сгладить сло-жившуюся ситуацию, я быстро беру тряпку и начинаю исступленно вытирать с доски, в то же время, сам того не замечая, исподтиш-ка глядя на Рузан. Я боюсь, что Рузан может оставить меня, уйти.

правильно сделает — кто такое говорит девочке?! Нет, пока не уходит, но повернулась к окну. Если оставит и уйдет, я брошусь со второго этажа.

— Ладно, прости, — говорю, — только не уходи, прошу…

тут происходит такое, чего я никак не ожидал. Рузан медленно отворачивается от окна, ее лицо горит почему-то, она так же мед-ленно подходит ко мне, остановившись очень близко, я даже чув-ствую ее дыхание, и говорит тихо:

— Поцелуй меня, Мгерик.

— Что?..

Что  она  сказала?!  Указательным  пальцем  я  поправляю  очки.

Ошибаюсь или нет, но делаю это невольно.

— Поцелуй меня…

— Рузан, любимая, дорогая…

Двумя руками обнимаю ее за плечи — они такие нежные, хруп-кие, что страшно трогать, — и целую теплую щеку. Рузан слегка откидывает голову назад, я целую ее алые покорные губы. А по-том, будто застигнутые на месте преступления, смотрим в разные стороны. Я уже не знаю, сколько времени мы стоим молча, даже не смотрим друг на друга, словно мы в ссоре. Оба немного стесняемся, но, вместе с тем, приятно. Я никогда не думал, что человек может чувствовать одновременно и стыд, и удовольствие. Действительно, удивительно.

— Ты ведь никому не скажешь? Ну об этом… — наконец, начинает говорить Рузан.

Наверное, она чувствует ту же двойственность, поэтому боится произнести слово «поцелуй».

— Я и не думаю говорить с кем-либо о тебе, об этом не говорят, ясно?

— Да, — кивает головой Рузан, а потом говорит: — Ну, я пойду, Мгерик. А то бабушка будет волноваться.

Она говорит таким тоном, словно просит у меня разрешения. От этих слов — то ли от жалости, то ли от умиления — сердце у меня

груди сжимается.

204



— Ну, конечно, — говорю, — иди.

Она поворачивается и идет в сторону коридора, потом вдруг останавливается у двери и, оборачиваясь ко мне, говорит:

— Завтра Новый год, завтра нет занятий, мы не увидимся.

— Да, — говорю, — наверное, не увидимся.

— С Новым годом!

— И тебя также.

Рузан уходит, а я стою, ошеломленный, оглушенный, не зная, что делать. Я хочу одновременно смеяться, плакать и еще бог знает что… Такое случается со мной впервые, я не знаю, что это, как называется. Шатаясь, как пьяный, иду и сажусь за нашу парту. Смотрю на дру-гие парты и глазам своим не верю… Наша кажется роднее, красивее, чем другие парты. Просто удивляюсь.

Дни не проходят, они явно летят. Ынкер Маро каждый день по-вторяет почти одно и то же:

— До выпускных экзаменов остались считанные дни. Готовьтесь, чтоб меня не опозорить.

до выпускных экзаменов еще много времени — ровно полтора месяца.

С Лилит так и не удалось помириться. А с Маратом даже не хочу. Вернее, даже не думаю об этом, на что мне? Рузан со мной, и этого достаточно.

Рузан дразнится, любит иногда уколоть меня словом, а потом смеяться от удовольствия. А я… Не дай бог, скажу что-то такое, что ущемляет ее интерес. Сразу поднимает руку, причем всегда на уроке физики, потому что учитель физики, ынкер Шекян, тайно любит ее

беспрекословно выполняет каждый ее каприз.

— Что случилось, Рузанна? — спрашивает ынкер Шекян.

Он только окончил институт, первый год преподает в школе, ви-димо, пока не знает, как себя вести с девушками старших классов. Рузан медленно встает с места, не забывая тихонько меня предупре-дить: «Ровно через три минуты вылетишь из класса». Она произ-носит эти слова с глубоким вздохом так, словно сожалеет, что вы-нуждена прибегнуть к таким конкретным мерам. Я не понимаю, как

должен «вылететь из класса», и с усмешкой говорю: «Одна минута прошла».

— Ынкер Шекян, Мгерик испачкал мою тетрадь чернилами.

205



Ынкер Шекян даже не требует, чтоб показали ее испачканную тетрадь, он верит словам Рузан.

— Встань с места, — строго говорит ынкер Шекян. Я, конечно, встаю с места.

— Выйди из класса.

Смотрю назад. Рузан закусила губу, чтобы не прыснуть, а потом

любовью моргнула мне, вроде «до новой встречи». А из школы, как прежде, домой идет с Маратом. Что и говорить, это меня бесит.

— Все равно, я должен его морду хорошенько погладить.

— Чью? — спрашивает Завен.

— Этого индюка, — говорю я.

— Какого индюка? Марата?

молчит. Больше ни слова. Мы с Завеном сидим у нас дома. Готовимся к экзамену. В соседней комнате мама что-то строчит на швейной машинке. Нашу беседу она не слышит. А Завен продолжает молчать, будто воды в рот набрал. Только время от времени бегаю-щими глазами поглядывает в сторону кухни: там, за закрытой дверью, Егине учит какое-то стихотворение. Слова трудно уловить, слышно только «я, я, я», и больше ничего. Но для Завена, наверное, это «я, я, я» звучит, как божественная мелодия. Мое терпение уже на грани срыва.

— Ты чего молчишь? — чуть не кричу я.

— Кто, я? — Завен смотрит на меня так, будто я оторвал его от сладкого сна. — А что случилось?

— Ты вообще слышал, о чем я говорил?

— Слышал. Хочешь погладить морду, — и вдруг таращит на меня глаза: — Постой, чью морду?

Попробуй тут не рассмеяться. И я смеюсь, хотя мне не до смеха.

— Марату? — никак не может успокоиться Завен.

— А Марат неприкосновенный, что ли?

Завен некоторое время смотрит на меня задумчиво, словно реша-ет международную проблему. Потом тихо говорит:

— Закрой дверь.

— Зачем?

— Закрой, я тебе говорю. Нужно поговорить.

На этот раз я таращу глаза — вступление, как говорится, много-обещающее. С места встаю и иду, закрываю дверь.

206



— Мама, стук машинки мешает нам, лучше, если я закрою дверь, ладно?

— Закрывай, закрывай, если мешает.

Дверь закрываю и возвращаюсь к письменному столу:

— Ну, говори, что хотел сказать.

Завен отодвигает в сторону беспорядочно разложенные на столе учебники, тетради и экзаменационные билеты, потом, закашляв, многозначительно понижая голос, говорит:

— Ты по-настоящему любишь Рузан?

— Как это «по-настоящему»?.. Ненастоящая любовь тоже бывает? Если любят — любят по-настоящему. Ты думаешь, что ты говоришь? Ты это хотел сказать?

— Нет, подожди… Ты у нее спросил про Марата? Ты хоть раз спросил?

— Нет… Если она не говорит, зачем спрашивать?

— Она не говорит. Она, может, никогда не скажет, — глядя на меня укоризненно, Завен продолжает: — А почему каждый день идет домой с Маратом?

— Они… какие-то дальние родственники…

— Ну и что, что дальние родственники?.. Поэтому они вместе мотаются по лесам? — Завен смотрит таким взглядом, словно спу-стился с другой планеты и впервые видит меня. — А знаешь, что они вместе ездили в Степанакерт? Видели их в театре. Что на это ска-жешь? — Завен встает и начинает шагать взад-вперед по комнате: — Они любят друг друга, будет лучше, если ты оставишь их в покое. Это мой совет. Почему так смотришь на меня?

Нет, кто-то из нас точно лишился ума — или я, или Завен. Как можно хладнокровнее, сдерживая себя, я говорю:

— На самом деле, тебе это кажется, Завен… А смотрю я на тебя просто самым обиженным образом… Значит, я обязан оставить их

покое?.. Словом, я тебя правильно понял, обязан не любить Рузан? Но неужто это возможно, Завен, неужто возможно?

не могу продолжать, голос мой дрожит. Завен так тяжко взды-хает, словно у него болит зуб мудрости. Наконец, глядя мимо меня, говорит:

— Ты понимаешь?.. Я ведь говорил тебе… Они любят друг друга…

207



Не помню, как я вскочил, стул из-под меня полетел и с грохотом упал на пол.

— Врешь… — сказал я — Ты врешь…

Оказалось, что я произнес эти слова не тихо, а громко, почти прокричал. Мама появляется в дверях:

— Ты с ума сошел, Мгерик?

Да, сошел. Неужели с ума сходят по-иному? А Завен, этот чудес-ный парень, представляете, со спокойной улыбкой и таким же спо-койным голосом говорит маме:

— Не беспокойтесь, это из-за меня, я перепутал билеты, поэтому он рассердился.

Мама осуждающе качает головой:

— И в кого уродился такой несдержанный?..

Завен берет меня за руку и подталкивает к двери:

— Пойдем, подышим немного свежим воздухом, от этих учебни-ков и билетов меня уже тошнит.

Вот когда я позавидовал самообладанию Завена. Такой человек не может быть несчастлив. А я думаю, почему он так нравится на-шей Егине…

Мы выходим во двор, и здесь я вдруг чувствую, что мне нужно побыть одному, совершенно одному, потому что я не в состоянии произнести ни одного слова. Мне кажется, что если Завен произ-несет хоть одно слово, не выдержу, могу нагрубить ему или заплачу… надолго и горько.

— Иди, Завен, — говорю, — иди домой.

Завен, ободряюще улыбаясь, поднимает руку, мол, не вешай носа, все будет хорошо, и уходит. Некоторое время я бесцельно брожу по нашему саду. Потом непроизвольно останавливаюсь под абрико-совым деревом, склонившимся над нашим двором. Абрикосовое дерево, как юная невеста, вырядилось в красные и фиолетовые цве-ты, которые похожи на девичьи улыбки… Но нет, неправда, этими штучками сейчас меня не обмануть.

Пустой свист все эти цветы, улыбки, всякие ласковые слова, поцелуи. При первом же легком ветре эти цветочки рассыплются

черту, и дерево будет стоять голым и смешным… Низкий поклон тебе, красавица Рузан, здорово ты выбила из моей тупой головы мои сентиментальные мысли… И хотя уже прозвенел звонок, ынкер

208



Маро пока нет. Класс гудит, все громко разговаривают, смеются — настоящий дурдом.

Ни на кого не глядя, прямо иду к своей парте. Рузан уже сидит на своем месте, она быстро листает учебник, что-то там ищет. Увидев меня, она сначала улыбается, но потом улыбка гаснет на ее лице.

молча киваю ей и сажусь на свое место.

— Что-то случилось? — шепотом спрашивает Рузан и кладет руку на мой локоть. — На тебе лица нет.

— Не твое дело, — говорю я.

сам понимаю, что грублю, но иначе не могу. Она даже не оби-жается. Ангельски невинное лицо, ясный непорочный взгляд. И го-лос такой душевный…

Как-то, помню, она сказала, что хочет поступить в сельскохозяй-ственный институт, хочет стать агрономом. А как? Человек ценит природу, как он может жить без родных полей? Какие поля?! Теа-тральный — ее место, без проблем ее возьмут, легко… шутка что ли, так мастерски притворяться… Не каждый это сможет.

— Мгерик.

— Чего тебе нужно?

— Что с тобой случилось?

— Сказал, не твое дело.

— Ну, хорошо, я прошу тебя…

глазах Рузан даже появляются слезы. Эти слезы так красиво сверкают, на сцене, вероятно, произведут впечатление… Я маши-нально улыбаюсь. Глядя на меня, Рузан тоже улыбается. Правда, неуверенно, но все же улыбается.

глазами показываю на Марата:

— С ним целовалась?

— Мгерик, — она кладет руку на мою руку и длинными пальцами сильно прижимает мои пальцы. — Не спрашивай, — понурив голову, говорит она утихающим шепотом, — ни о чем не спрашивай.

В моих жилах кровь словно застывает, но я все же нахожу в себе силы спросить:

— Ты с ним обручена?

Лицо Рузан постепенно бледнеет, как будто кровь из ее вен выли-вается. Пару мгновений она смотрит на меня с таким ужасом, будто

поднял руку и вот-вот должен ударить ее.

— Кто тебе об этом сказал?

209



— Неважно, кто. Скажи, это правда или нет? Рузан чуть медлит, а потом еле слышно отвечает:

— Правда, Мгерик, я потом тебе все объясню.

меня внутри что-то обрывается. Видимо, я все еще надеялся, что это, может, обыкновенные деревенские сплетни, но…

Стоит человек на костылях. Если взять и отбросить в сторону костыли, может, он не упадет, будет стоять, но он почувствует себя беспомощным, беззащитным, он будет размахивать руками, чтоб за-цепиться за что-то, но зацепиться не за что. Была надежда, и вдруг

нет, хоть умри, нет…

— Все объяснишь? Не нужно… Ты лучше ему объясни, зачем

целовалась со мной, — говорю, а голос словно не мой, словно кто-то другой произносит эти слова за моей спиной.

поспешно забираю учебники и выхожу из класса. Возле двери лицом к лицу сталкиваюсь с ынкер Маро. Она с удивлением смотрит на меня:

— Мгерик, ты куда? Звонок уже прозвенел.

я и не слышал, и при чем здесь звонок?

— Голова очень сильно болит…

бегом выскакиваю на улицу. Домой заходить не хочу, знаю, что долго там оставаться не смогу. Я вхожу в сад и в самой его глубине,

высокой крапиве прячу учебники. Меня никто не видит: Егине

школе, а мама ушла на ферму и домой вернется поздно вечером. Лучше пойду в горы, поброжу там немного…

Как только дорога выходит из деревни, тут же начинаются леса. Оттуда, с верхов деревни, открывается неописуемо красивый вид… Как на ладони, видна вся деревня, со всеми дворами, а дворы окру-жены садами, обширными полями, которые то тут, то там сторожат одинокие ореховые и грушевые деревья.

люблю бродить по окрестностям деревни. Каждый раз, когда со мной случаются неприятности, я выхожу из деревни, брожу один, и все успокаивается, проходит. Молча шагаю себе, тысячу раз про-ходил по этой тропинке, даже с закрытыми глазами не ошибусь. Тропинки ведут меня по полям, лесам, сажусь возле Гырма-ахпюра, долго прислушиваюсь к журчанию воды, потом снова гуляю, и всю дорогу меня сопровождают сладостные голоса жаворонков да то-скливый призыв кукушки. Никто мне не встречается и это хорошо,

то начнутся всякие глупые вопросы: как так, почему не в школе…

210



Так скитаюсь до позднего вечера. Солнце садится, только сейчас мне приходит в голову, что дома могут беспокоиться, и я тороплюсь вернуться. Чтобы сократить дорогу, напрямик через лес спускаюсь

роднику в ущелье Бахчута. В густых вечерних сумерках кто-то, подставив кувшин под струю, набирает воду из родника. Даже слышно, как клокочет вода в медном кувшине. От приятного звука воды можно даже ощутить жажду.

— Здравствуйте, — говорю я, дойдя до родника, и хочу пройти, не посмотрев, кто набирает воду, но голос, который звучит за моей спиной, как выстрел, приковывает меня к месту.

— Здравствуй, — отвечает голос.

Это Рузан. Чувствую, как от неожиданной встречи у меня дрожат колени, но не хочу смотреть назад. Мгновение остаюсь на месте, по-том, наконец, поворачиваюсь и смотрю на Рузан. Она рассматрива-ет меня как-то радостно и одновременно испуганно, будто это не я,

просто видение.

— Мгерик, — она невольно направляется вперед на пару шагов. Все равно, не буду говорить. Вот тебе и вредный результат прили-

чия, ведь кому это было нужно, зачем я поздоровался? Я продолжаю свой путь.

— Мгерик, — Рузан зовет меня вслед… — ну подожди… хотя бы на минуту, прошу тебя… — Она оставляет кувшин и бежит за мной: — Мгерик…

Останавливаюсь, одновременно пытаясь не смотреть в ее сторону.

— Чего ты хочешь? Не боишься, что он вдруг увидит тебя?

— Не надо… не надо об этом… — Большие, широко раскрытые глаза, в которых застыли слезы. Они были такими и утром. — Я тебе сейчас все объясню…

— Зачем мне твои объяснения?.. На что они мне? — говорю я

снова поворачиваюсь, чтобы уйти, но Рузан быстро хватает меня за руку:

— Не уходи, Мгерик, прошу тебя, сначала выслушай меня. По-том — как захочешь, я не буду тебя держать, если хочешь, я даже могу с завтрашнего дня не сидеть рядом с тобой…

— Дело твое, хочешь — сиди, хочешь — нет. Это меня совершенно не касается… Ладно, говори, только коротко, что хочешь сказать.

211



— Сейчас скажу, подожди, — говорит Рузан, вздыхая. — Сию ми-нуту, только не уходи… Ты знаешь, что мы с Маратом родственники.

ты знаешь, что я уже десять лет, даже не десять, а с раннего детства живу у бабушки, потому что отец мой давно ушел от нас и женил-ся на другой, я даже лица его не помню. Мать меня тоже оставила, вышла замуж, живет в городе. У них новые дети, новые заботы… — Слезы падают из глаз Рузан, скользят по щекам, я даже жалею ее, но не смею перебивать. — И вот бабушка все время говорит мне, что моя мама не послушалась ее, вышла замуж за моего отца без ее, бабушкиного, согласия и поэтому стала несчастной. Вот почему она решила заняться лично вопросом моего замужества. И все время го-ворит о том, что, как только окончу школу, она выдаст меня замуж за Марата. Хотя Марат ей не очень-то и нравится…

Рузан говорит быстро, задыхаясь, глотая окончания слов и торо-пясь, будто боясь, что я могу вдруг уйти, не выслушав ее. Мне так тяжело видеть ее такой взволнованной. Стою растерянный, в душе у меня все переворачивается, я стараюсь не слушать ее. А она про-должает говорить, периодически успокаиваясь, наверное, оттого, что я спокойно слушаю…

— Родители Марата также считают меня своей невесткой, я тоже вначале, казалось, любила его, но… В моей душе сейчас такая ужасная каша! — Кончиками пальцев Рузан вытирает слезы, удив-ленно мотая головой, словно она сама не понимает, что происходит с ней. — И вот с того дня, как мы сели рядом… Мне трудно это объяснить, но я вдруг поняла, что к Марату… это не было любовью. Как хочешь меня назови, считай безумной, несерьезной, легкомыс-ленной… твое дело, но я с первого дня поняла, что Марат для меня не тот человек, и если есть тот, кого я люблю, — это только ты…

Рузан вздыхает, будто освобождаясь, наконец, от тяжелой ноши, и спокойно добавляет:

— Вот и все, теперь можешь идти. Прости, что я, сама того не по-нимая, сделала тебе больно, я бы этого никогда не хотела. Мгерик, прошу тебя поверить в это. А теперь иди… Ну, иди, чего встал?

Куда идти? Мне некуда идти.

— Если нужно будет, сам уйду. И без твоих слов… Ну, ладно, чего ты плачешь?

беру ее за руку, слегка притягиваю к себе и пальцами осторож-но вытираю слезы. А слезы льются и льются.

212



— Я что, до утра должен утирать твои слезы? — говорю, улыба-ясь. — Прекрати, прошу тебя.

— Ни в коем случае, — мотая головой, говорит Рузан. — До утра будешь так стоять.

она вдруг прижимается головой к моей груди, через рубашку я слышу теплое дыхание Рузан, начинаю нежно гладить ее плечи, хочу защитить.

— Знаешь… я… я сама не знаю, почему, но я так хорошо себя чув-ствую сейчас, — шепчет Рузан, — а слезы сами текут, не знаю сама, отчего…

Когда она немного успокаивается, я говорю:

— А почему ты раньше мне обо всем этом не рассказала?

— Если б это было так легко! Меня все время мучила эта двой-ственность, то, что я одновременно обманывала обоих, одному дала обещание, другого люблю… Это было ужасно… Я даже хотела уехать

город к своей матери.

— А почему не уехала?

Рузан кулаками легонько бьет меня в грудь. Я смеюсь и все креп-че прижимаю ее к себе, губами быстро нахожу ее горячий рот, целую мокрые от слез покорные губы. Это длится долго, потом Рузан вы-свобождается из моих объятий и бежит в сторону родника.

— Я слишком задержалась, Мгерик, — говорит она оттуда, под-нимая кувшин на плечо. — Ну, я пошла…

— Иди, — отвечаю я, машинально снимая очки, а спустя некото-рое время добавляю: — Поздно уже.

Действительно, поздно уже, деревья постепенно погружаются

темноту.

На следующий день после уроков Марат по привычке подходит

Рузан и властно говорит:

— Пошли.

Рузан, не вставая с места, смотрит на него непреклонным взглядом.

— Никуда я с тобой не пойду, — спокойно говорит она, — я еще вчера сказала об этом. Ты забыл?

Марат внезапно краснеет до кончиков ушей. Вероятно, вчера между ними был серьезный разговор. Интересно, когда состоялся

213



этот разговор, до нашей встречи у родника или после? Да какая разница?!

— Как это, не пойдешь?.. Ты думаешь о том, что говоришь? — Марат смотрит по сторонам, стараясь оставаться спокойным, на-сколько это возможно.

— Думаю, поэтому и говорю. Я домой пойду с Мгериком. Я ведь

об этом сказала?

Лицо Марата искажается, он, с деланным спокойствием взглянув

мою сторону, говорит:

— Вон оно что…

Уверенным шагом он выходит из класса, шумно захлопнув за со-бой дверь.

— Закончилось, — облегченно вздыхает Рузан. — Теперь я спокойна.

— Я тоже, — откликаюсь я.

Вечером, когда на окрестные поля и ущелья опускается темнота

на узких улочках деревни постепенно замирают все голоса, из-за нашей ограды кто-то, свистнув, зовет меня. Но кто? Выйдя из дома

чуть постояв во дворе, чтоб глаза привыкли к темноте, я иду к во-ротам. Здесь, чуть в стороне от ворот, в темноте стоит Марат. Чув-ствую, как сильно стучит кровь в моих висках. Стараясь казаться спокойным, говорю:

— Это ты? Привет.

— Есть разговор, — говорит он сдавленным, отчужденным голо-сом. Видимо, волнуется не меньше меня. Еще лучше.

— Говори.

— Не здесь.

— Где хочешь.

Он молча разворачивается и шагает в сторону ущелья, откуда время от времени слышится тоскливый, хриплый призыв ночной птицы. Марат даже не смотрит в мою сторону — иду или нет, — зна-ет, что я не из пугливых.

Вот, наконец, ущелье. Из-за полей спокойно и величаво под-нялась луна, и в ее лучах серебрятся воды текущей в ущелье речки. Под оголенными ивами недалеко от моста Марат неожиданно обо-рачивается, опирается на одно из деревьев и начинает неприязненно рассматривать меня. Его наглый взгляд выводит меня из равновесия.

214



— Что хочешь сказать, говори, у меня нет времени, — говорю я.

— «У меня нет времени», — усмехается Марат. — Кто-то ждет тебя?

— Да.

— И кто же ждет, интересно?

Выйдя из-под моста, двое парней медленно приближаются к нам.

темноте трудно узнать, кто они. По моему телу проходит озноб:

— Значит, ты не один? Честно говоря, я был о тебе другого мне-ния. Видимо, недостаточно знал тебя.

— А теперь?

— А теперь знаю, ты обыкновенная сволочь.

Эти двое доходят до нас, и я узнаю их: Рубен из нашего класса

тракторист Грант, о котором говорят, что в армии он был чемпио-ном по боксу. Он кидает двухпудовую гирю вверх, потом подстав-ляет грудь, гиря бьется об нее, как мяч, и падает на землю. А он стоит и смеется. В прошлом году, когда он вернулся из армии в тем-ной матросской форме, в красивой морской фуражке, мы учились в девятом. Грант пришел в школу. Была большая перемена, коридор разрывался от голосов и крика. Грант был здоровенный, высокого роста, все обернулись на него, а он как-то растерялся, потом подо-шел к штанге с дисками, которая стояла в коридоре под окном, взял

поднял. Тяжелая была штанга. Под тяжестью Грант попятился на-зад, ударился о стенку, а край штанги попал в окно, стекла в окне разбились со звоном и посыпались на пол.

— Это не штанга! — Грант бросил штангу на пол, удерживая но-гой, чтобы не покатилась вперед. — Вот в армии была штанга…

Сразу появился завуч школы ынкер Аракелян. Рассерженный, он пробрался вперед, но, увидев сильного драчуна Гранта и испугав-шись, он сказал с неестественной улыбкой:

— Это ты разбил стекла, да?.. Ничего, пустяки. Как ты, Грант?

этого дня Грант поднялся в наших глазах. Мы поняли одну простую истину, что не каждый человек может с ним сравниться.

Грант и Рубен останавливаются в шаге от меня. Грант зажигает сигарету.

— Ну? — говорит он, небрежно пуская дым вверх.

— Послушай, очкарик, — воодушевленно начинает Марат, — ты знаешь ведь, кто для меня Рузан?

215



— Нет, не знаю, — говорю я, проглотив оскорбление. — Но знаю, кто ты для нее. Разжалованный жених. Словом, ничтожество. Ты это хотел узнать?

Неожиданный удар Гранта меня удивляет: от такого амбала я не ожидал столь слабого удара. Я чуть дергаюсь и отпрыгиваю в сторо-ну, чтобы избежать следующего удара. А Грант, видимо, и не дума-ет бить меня второй раз. Удивительно, но я к нему не испытываю злобы. Все говорят, что он добрый, только немного наивный и до-верчивый, даже младенец может его обмануть. Да, у меня на него абсолютно нет обиды. Марат позвал, он пришел. И кто знает, что он сказал ему обо мне. Я рассержен на Марата, только на него. И вдруг

чувствую, как от злости и отчаяния во мне мгновенно нарастает дикое бешенство.

От удара очки мои отлетели в сторону, хорошо, что упали в траву, Рубен ищет их, находит и молча протягивает мне. Я непроизволь-но пальцами нащупываю стекла — крепкие стекла, не разбились. С трудом сдерживая себя, чтобы не напасть на Марата, я говорю:

— Я сказал и теперь повторяю: ты — ничтожество, Марат, ты — ничтожество, и больше ничего. Ты их привел сюда, чтоб их руками рассчитаться со мной. Против троих я, конечно, ничего не смогу сделать, хотя буду драться до последнего дыхания. Но помни… — я глубоко вздохнул, — помни, мы с тобой будем драться, только я

ты, здесь, перед их глазами. Понял, пресмыкающееся? Иначе я прямо сейчас оставлю вас здесь и уйду, никто не сможет меня удер-жать. А завтра я рассчитаюсь с тобой в школе, перед всем классом. Ну, согласен? Согласен или нет?

Честно говоря, Марат не из трусливых, мне даже казалось, что после моих слов он бросится на меня, но нет… Он растерянно смо-трит на своих единомышленников и не знает, что сказать… Может, совесть в нем проснулась?.. Или понял, что бессмысленно все это, потому что Рузан уже сказала ему свое решающее слово. Не знаю, чем бы закончилось это глупое молчание, если бы не Грант. Засу-нув руки в карманы, он медленно поворачивается в сторону Марата

говорит своим грохочущим голосом:

— Послушай… Выходит, из-за какой-то девушки мы пришли драться?.. Ты… Марат, ты же говорил, что он тебе прохода не дает ни днем, ни ночью, что ругает тебя в школе? Это что, выходит, ты меня обманул?

216



— Он преследует мою невесту, — безнадежно защищается Ма-рат, — поэтому она меня оставила…

— Ээ, а я тут при чем?.. Пусть невеста пришла бы жаловаться, ты-то что туда влез? — Грант внезапно начинает хохотать, потом так же внезапно становится серьезным. — Тьфу… А я думал… А он, оказывается… Пошли отсюда, Мгерик. Ты прости меня, я поверил, как дурак, встал, пришел… — и, обращаясь к Марату, добавляет: — Хотя мы с тобой и дальние родственники, но ты не человек. Разве мужчина может позволить себе из-за девушки поднимать руку на товарища?.. Стыдно тебе, и хорошо сделала эта девушка, что оста-вила тебя…

Мы направились к мосту. Мы с Грантом впереди, Рубен вслед за нами. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Марат так и стоял там, поодаль, прислонившись к иве. Сердце в груди у меня невольно сжалось, мне показалось, что он плакал. От стыда или, может, от-того, что навсегда потерял Рузан, которую, по всей вероятности, любил всем сердцем.

Солнце восходит. Его первые лучи падают на скалу Сарнатун, потом на многочисленные холмы, скользя через леса, поля, не спе-ша, доходит до деревни и прозрачным светом заливает ее от края до края. Я сегодня чувствую себя очень хорошо. И это не ново, так уже несколько месяцев. Каждый день как праздник. Что бы ни случи-лось, даже самое худшее в мире, все равно никакая сила не сможет погасить во мне этот праздник. Ведь каждый день для меня радостен тем, что я снова должен встретить Рузан. Пусть надо мной смеются, пусть говорят все, что захотят, к этому празднику привыкнуть не-возможно, он всегда во мне и всегда по-новому, не похожий на тот, что был вчера и будет завтра. Я точно знаю об этом.

Сегодня воскресенье, но для доярок выходных не существует, се-годня с раннего утра мама ушла на ферму. Я быстро встаю с постели, умываюсь, легко завтракаю — и прямо в ущелье Бахчута, к Рузан… Она идет со сверкающим от солнца кувшином на плече. Я осторож-но, чтоб ее не напугать, выхожу из-за дерева:

— Доброе утро, Рузан!

— Ой, это ты? А ты знаешь, о чем я подумала в этот момент, Мгерик? Я подумала о том, что если с утра встречу тебя, день будет счастливым.

217



Всегда, как только видит меня, сразу взгляд светлеет… Я сни-маю кувшин с ее плеча, ставлю в тени под деревом, потом глажу

мягкие волосы. Рузан смотрит на меня большими черными глазами, которые притягивают как магнит. Плечи Рузан нежные, талия тонкая, как тростинка, которая может сломаться от легкого ветерка. Она даже не притворяется, будто стесняется, не хочет, чтоб я ее поцеловал, будто она такая строгая. И мне больше всего нра-вится ее откровенность. Действительно, зачем притворяться? Если любишь, то любишь, не думая, отчаянно и без остатка… Вот какая моя Рузан…

— Я, наверное, сойду с ума, — шепчет она, слегка растеряв-шись, — словно разум мой помутнел… Понимаешь, я даже часа не могу прожить без тебя.

— И очень хорошо, что не можешь, — смеюсь я. — Было бы ужас-ным, если б мы смогли жить друг без друга.

— Значит, и ты тоже не можешь без меня?

— Ах ты, мой дурачок, ну, конечно, не могу…

— Но скажи… С Маратом тебе тоже было хорошо, скажем, как вот со мной?..

Рузан сильно прижимается ко мне телом.

— Зачем портить такое чудесное воскресное утро? Не нужно об этом, Мгерик, прошу тебя. Ты ведь знаешь, что я его давно стерла из своей памяти!

— А из сердца? — улыбаюсь я.

— А в сердце он никогда и не был. Ты его занял полностью, не оставляя там для других даже уголка, чтобы приютиться… Ну, по-целуй меня снова, я должна уйти.

крепко сжимаю Рузан в своих объятиях, хмелея от касания ее тела, снова и снова целую ее приоткрытые губы, глаза, шею…

— Руза-а-а-ан!!! — вдруг зовет ее бабушка.

— Слышишь? — прислушиваясь, говорит Рузан озабоченно и по-правляет прическу. — Ну, я пойду, Мгерик.

ставлю кувшин под струю, он быстро наполняется.

— Иди, — говорю ей, еще раз прижимая ее к своей груди. Оставшись один, сажусь в тени деревьев, чувствуя во всем теле

сладостную и приятную усталость. Господи, неужели можно не любить тот день, у которого такое восхитительное утро? Неужели можно не признаться, что сегодня счастливый день…

218



Сегодня последний выпускной экзамен. А завтра…

— С завтрашнего дня мы не школьники, а полноправные граж-дане с аттестатом зрелости, — говорит Завен. — Что хочешь делай, ни учителей, ни уроков и учебников, ни звонка, ни родительского собрания…

Маис словно впервые слышит об этом, быстро крестится: сла-ва богу, освободились, наконец… Все смеются, а Грета говорит

грустью:

— Эх, глупые, вы сейчас смеетесь, а наступит время, вы будете плакать, вспоминая друг друга…

Ты была права, Грета, тысячу раз права, дорогая, но в те да-лекие годы откуда ты могла знать об этой жестокой правде? К со-жалению, пришло то время, о котором говорила ты, стоя в нашем классе, сияющем в ярких лучах солнца. Сердце прерывисто бьется, дрожит от тоски, трепещет, когда вспоминаю всех вас. Твой ясный звонкий смех и сейчас стоит в моих ушах, Сатик. Тебя тоже вспо-минаю, Агнесса, и тебя, дорогой Гаво, и тебя, Маис. Куда забросила вас жизнь, где вы теперь? Где ты, Гамлет, и ты, Жора, и вы, Абел, Максим, Эдик?.. И тебя, Людик, я так и не забыл. Неужели можно когда-либо забыть Шурика, Джульетту, Розу, Евгению, Альберта, других?.. Сколько впоследствии я встретил людей, но таких, как вы, не было, дорогие мои… Как быстро пролетела жизнь, и как рано снег лег на наши черные волосы…

Тогда, после слов Греты, мы все беззаботно рассмеялись, а Мак-сим, маленький Максим из соседнего села Газанчи, радостно сказал:

— Нет еще!.. Кому плакать-то? Никто мне не нужен, кроме Аг-нессы, конечно. Как получу аттестат, сразу женимся. Я не прав, Агнесса?

В ответ Агнесса прыснула, одновременно краснея до ушей.

— Очень ты мне нужен…

Коридор снова взрывается смехом. Ынкер Маро открывает дверь экзаменационной комнаты и говорит:

— Кто еще не сдал?

Среди не сдавших экзамен семь человек, в их числе я и Рузан. Уверенным шагом захожу в класс, вытягиваю экзаменационный би-лет, сажусь за первую парту. Рузан тоже подходит к столу, на мгно-вение сомневается, словно боится взять экзаменационный билет.

219



— Рузанна, бери билет, — говорит ынкер Шекян, широко улыба-ясь Рузан, мол, не бойся, помогу, однако.

Рузан на улыбку не отвечает, кидает на меня беглый взгляд, безразлично берет один из билетов и садится за соседнюю парту.

быстро пробегаю взглядом по вопросам. Легкие вопросы, я могу сразу ответить, без подготовки.

Ынкер Маро — ассистент, она подходит ко мне, улыбаясь, и ше-потом говорит:

— Как ты?

— Ничего.

— Смотри, прошу тебя. Если медаль не получишь, я тебе устрою…

Ынкер Маро отходит. Я смотрю в сторону Рузан вопросительно. Она, словно (а может, так и есть), чувствуя на себе мой взгляд, ис-коса смотрит на меня.

— Как идут дела?

Молча кивает головой, мол, все в порядке. Браво, Рузан! Мне так хочется сказать ей что-нибудь приятное.

— Рузан…

— Что?..

— Я люблю тебя.

Рузан испуганно кусает губы, в ее глазах и ужас, и нескрываемая радость.

— Ты что, с ума сошел? — тихонько, улыбаясь, говорит она.

— Да. Ты не знала?

Рузан кивает головой — значит, знала. И я чувствую себя так лег-ко и счастливо, будто получил последнюю пятерку.

— Восканян Мгер.

Лениво поднимаюсь и иду к доске. Начинаю отвечать на вопро-сы. Никто не перебивает. Рассказываю, одновременно исподлобья поглядывая на Рузан. Она улыбается, довольна, даже глаза сверкают. Когда заканчиваю, директор школы ынкер Арамаис, обычно жад-ный на похвалу, говорит:

— Молодец, не подвел нас.

— Действительно, браво! — говорит представитель районного отдела по образованию, человек плотного телосложения, высо-кого роста.

220



Ынкер Маро стоит у окна, счастливым взглядом смотрит то на директора школы, то на человека из районного отдела, то на ынкера Шекяна. Тот тоже доволен.

Мы с Рузан решили в этом году остаться в колхозе, заработать производственный стаж, а на следующий год поступить в институт. Не только мы, многие так решили. Однако все получилось иначе.

Однажды, это было осенью, я пришел домой и увидел, что моя мама плачет. Вначале я даже испугался, думая, что с Егине что-то случилось.

— В чем дело, мама?

Из соседней комнаты выходит дядя Арутюн, молча подходит

окну, начинает курить. Ничего не могу понять, и от этого тревога во мне нарастает.

— Объясните, наконец, что здесь произошло?

Мама поворачивается, достает из ящичка швейной машинки какую-то бумагу, плача и качая головой, протягивает мне. «… Район-ный военный комиссариат… согласно закону о всеобщей воинской обязанности… приказывает…» Все ясно. Вначале я даже обрадовал-ся, что все так благополучно завершилось и никакого несчастья не произошло.

— Фу, а я думаю, что же произошло?..

— Бабуля, — говорю, придавая голосу искусственную уверен-ность. — А что в этом такого? Это всего лишь армия — пойду и вер-нусь, что такое три года?.. Так пройдут, сама не заметишь. А потом не один же я иду в армию!

— Эээ, света мне не видать! Я ведь пятерых проводила, ни один не вернулся, — говорит она тихо и снова качает головой. — Хоть бы один вернулся!

Пятеро — это ее четверо сыновей и мой отец. Они все погибли

Великую Отечественную войну. До сих пор моя бабушка хранит их письма, написанные с фронта.

— Они тоже говорили, что вернутся, и не вернулись…

Выходит, обманули, не вернулись… В подобных случаях сло-ва утешения бессильны. Что могут сделать слова, когда речь идет

молодых парнях, которые пошли воевать за святую родную землю с коварным врагом и больше не вернулись домой…

221



— Да стоит ли плакать-рыдать? — говорит дядя Арутюн грубова-тым тоном. — Словно уходит на десять лет.

Бабушка с надеждой смотрит на дядю. Она хочет верить в то,

чем говорит дядя Арутюн, но, увы, ей трудно поверить: в этом мире она видела много бед.

— Не нужно зря беспокоиться, — продолжает дядя Арутюн, — слава богу, нет никакой войны, мирные времена…

Но нет, не так уж и легко убедить бабушку и маму. Горе застав-ляет человека относиться ко всему с недоверием, потому что все,

том числе и мирное время, может быть временным, и мама тяжело вздыхает:

— Вам легко говорить…

— Мне нужно сдать книги в библиотеку, — говорю я.

Книги — это повод, я хочу выйти из дома. Егине смотрит на меня

некоторой подозрительностью. Она, вероятно, понимает мое со-стояние. Она вообще очень понятливая девочка, с полуслова может понять человека. Поэтому я ее очень люблю.

— Неси, неси, сдай, — подавленным голосом говорит мама.

беру книги и выхожу из дома. Во дворе Егине меня догоняет.

— Библиотека сегодня не работает, — говорит она, потупив взгляд. — Дай книги.

смотрю на нее подозрительно…

сентябре в наших краях всегда стоит теплая погода. Случает-ся, что лишь в конце декабря появляется роса по краям полей. Но сегодня почему-то холодно. Даже кажется, что этой ночью может выпасть снег.

Вышел со двора, иду в сторону клуба. Может, появится Рузан?.. Но ее нет ни на дороге к роднику, ни в их дворе, нигде ее не видно. Вечерние сумерки все больше сгущаются. Внизу ущелья заполня-ются непроглядной мглой и только высокие горы ясно видны, слив-шись с небесной синевой вечернего неба на заднем плане. Решаю идти прямо домой к Рузан. Раньше бы не пошел на такой шаг, а те-перь иду… Беспокойно и часто бьется мое сердце. Уже издалека я вижу Рузан — с охапкой дров в руках она поднимается домой. Уви-дев меня, быстро кладет дрова возле печки на веранде, бегом спу-скается вниз по лестнице и идет ко мне.

— Мгерик, что случилось так поздно?

222



— Почему поздно? Вечер только настал, — вроде бы непринуж-денно улыбаюсь я.

Но Рузан не обмануть. Она смотрит на меня с подозрением, не-много даже с ужасом:

— Что-то случилось?

— Боже мой! Даже в гости идти стало опасно…

— Гость? — от удивления глаза у Рузан становятся шире.

— Гость от бога, — слышу голос бабушки Ануш с веранды. — Иди,

нас в доме гости не так часто бывают, чтобы спрашивать, зачем пришли… Поднимайся, сынок, не стесняйся…

— Слышишь? — говорю я Рузан. — Мудрые слова, учись.

Мой шутливо-поучительный тон, как видно, оказывает успокаи-вающее действие на Рузан. Она улыбается. Поднимаемся на веранду. Бабушка Ануш неожиданно обхватывает обеими руками мою голову

целует меня в лоб. Я немного растерян от любезного приема, но Рузан довольна, она смеется. Ясно, что она уже обо всем рассказала бабушке, иначе зачем та стала бы так тепло меня принимать. Навер-ное, про Марата тоже сказала…

— Рузан-джан, спустись в погреб, принеси яблок, — говорит бабушка Ануш, — и чайник поставь, пусть нагреется.

Рузан спускается на нижний этаж. Заметив удивленный взгляд бабушки Ануш, я говорю:

— Я иду в армию.

— В армию?

— Ага… Но только об этом пока ей ничего не говорите, я сам скажу.

Бабушка Ануш тяжело опускает руку на колено и вздыхает:

— Вай, коранам ес*. И как же теперь?

Я пожимаю плечами, мол, что тут такого, защита Отечества явля-ется святой обязанностью каждого гражданина.

— Два моих сына тоже погибли на войне, — вздыхает, качая го-ловой, бабушка Ануш. — Старший мой сын только закончил учебу, был учителем в селе, младший учился…

Рузан возвращается с большой тарелкой румяных яблок.

— Чайник поставила? — спрашивает бабушка, быстро вытирая слезы.

* Вай, коранам ес — чтоб мне ослепнуть… (причитание в знак сожаления) (арм.).

223



— Да, бабушка, — отвечает Рузан, с удивлением глядя на нее. Она понимает, конечно, что старуха недавно плакала. Однако ни о чем не спрашивает.

Сидя на веранде, мы долго говорим о разном, пьем чай с кизило-вым вареньем, а потом, когда встаю и хочу попрощаться, бабушка Ануш снова целует меня и, глядя глазами, полными слез, говорит:

— Счастливого пути тебе, сынок, не забывай нас, — и, обращаясь

Рузан, добавляет: — Проводи и быстро возвращайся.

На улице темно, тишина. Над землей скользит белесый туман.

То тут, то там, как из-за занавеси, печально светятся окна домов.

думаю, как сообщить Рузан об армии, чтобы для нее это не было неожиданным. Но Рузан опережает меня:

— Почему моя бабушка плакала? Что-то случилось? — Немножко погодя она добавляет: — Я уже знаю, что многие наши парни полу-чили повестки из военкомата. Тебя тоже призвали?

— Да, — говорю я, чувствуя облегчение оттого, что она уже кое-что знает.

Рузан внезапно останавливается.

— Ты? В армию? — говорит она таким тоном, словно точно знает, что в армию может идти любой, но не я. — Ты думаешь, что говоришь?

— Но в армию не один же я иду, Рузан, — пожимаю я плечами. — Все идут.

— А я? Что я должна делать без тебя? Ты подумал обо мне?

От этих по-детски наивных слов сердце мое млеет. Я обнимаю Рузан за плечи и чувствую, как они дрожат в моих объятиях.

— Ты думаешь, мне без тебя будет легко? — говорю я. — Я ведь сейчас живу одной тобой, Рузан…

— Что можно сделать? — ошеломленно спрашивает Рузан. Вероятно, до этой минуты она еще надеялась, что я повестку

не получил. Я развеял надежду, и снова все стало для Рузан нео-жиданным, поэтому она так и растерялась. Мне жалко Рузан.

и себя жалею… Но не знаю, не могу понять, что можно сделать, только все крепче и крепче прижимаю Рузан к своей груди, глажу волосы, плечи, говорю что-то успокаивающее… И так, обняв-шись, окаменевшие и ошеломленные от ощущения предстояще-го расставания, мы стоим на пустынной темной улице, не желая расставаться.

224



Туман постепенно рассеивается, но небо еще темное, покрытое сероватыми тучами. Над отдаленными горами глухо грохочет небо, иногда вспыхивают молнии, рассекая темноту. Там, в горах, навер-ное, идет проливной дождь.

— Тебе, наверное, холодно. Ты легко одета, а на улице сыро… Ты не мерзнешь?

Эти слова я произношу с трудом, потому что знаю, что холод

сырость тут ни при чем.

— Не ходи, Мгерик, — как-то страстно шепчет Рузан, — не ходи, слышишь?

— Ты с ума сошла, что ли? — смеюсь я принужденно.

— Нет, с ума не сошла. Ты окончил школу с золотой медалью, ты не имеешь права… Господи, но почему мы не пошли сразу в инсти-тут, остались здесь? И все это по моей вине, тебе казалось, что я не очень хорошо подготовилась. Ты говорил, в этом году хорошо под-готовимся и потом поедем поступать… Нет, нужно было идти, мо-жет, поступили бы, учились бы вместе, в той же группе и не думали бы о расставании…

— Поздно уже, — говорю я, хоть понимаю, что кое в чем она пра-ва. — Лучше подумаем над тем, что делать, чтоб эти три года прошли быстрее.

— Но ведь я без тебя умру, — почти кричит Рузан. — Так ужасно, целых три года… Я не выдержу…

— А что сделаешь? — невольно улыбаюсь я.

— Не знаю, Мгерик, любимый, родной. Умру от горя. Ведь три года… Посчитай, сколько это дней…

— Ты пиши мне часто-часто, и годы пройдут быстро, не заметишь, как они пройдут. Будешь мне писать?

Она прячет лицо на моей груди:

— Мгерик, ты когда перестанешь задавать мне глупые вопросы? Кому еще должна писать, если не тебе?

Дождь, видимо, подступает к деревне. В темноте слышен посте-пенно приближающийся его шум.

— Я бы стояла так и ждала тебя три года, — произносит Рузан,

глаза ее сразу наполняются прозрачными слезами.

— Вряд ли это тебе удастся, — улыбаюсь я. — Посмотри, какой дождь подступает к деревне.

— Ну и что?

225



За забором, в темноте, открывается окно. Наверное, бабушка Ануш. Да, она. Не проходит и минуты, слышу ее тихий голос:

— Рузан, иди домой, дождь начинается. Крупные капли дождя падают в разные стороны.

— Ну, иди, — говорю я, — не промокла бы.

— Ты тоже иди, — говорит Рузан.

тут в ней, вероятно, зарождается какая-то мысль. Это я чув-ствую по ее взгляду.

— А что если встанешь под дождем и заболеешь, — говорит она, — не тяжело, конечно… Может, тебя не взяли бы на какое-то время. Ну, чего смеешься, Мгерик?

— Что будет? Все равно я не заболею, я крепкий орешек… Ну, хо-рошо, иди, а то твоя бабушка подумает, что я тебя похитил.

— А ты похить… — улыбается, наконец, Рузан.

— У меня нет черной бурки, чтобы спрятать тебя в ней. Ладно, иди, завтра встретимся.

Рузан медленно поворачивается и уходит к своему дому. Я смо-трю ей вслед, пока она поднимается по лестнице.

Когда из нашей маленькой деревни уходит хоть один человек, это сразу чувствуется. Кажется, его место опустело, и люди видят эту пустоту, как в театре, где во время представления вдруг кто-то встает и покидает зал. А сейчас двенадцать человек вместе покидают деревню. В основном, наши одноклассники. Из ребят с нами не ухо-дят только Марат, Рубен, Максим и Завен. Они на год моложе нас

только в будущем году пойдут на воинскую службу. Разношерстным составом мы шагаем по пыльной дороге. За дерев-

ней нас ждет старый грузовик Бабкена, на нем мы поедем до област-ного центра. Рузан молча идет с моей стороны и кончиками пальцев воровато вытирает слезы. Лилит тоже пришла провожать… Она идет на некотором расстоянии с опущенной головой, но я вижу, как она временами бросает на меня беглый взгляд. Мы с Лилит вроде бы дав-но помирились, однако какое-то отчуждение в нас все же осталось.

— Лилит, ты почему все время молчишь? — обращаясь к ней, спрашиваю я.

— Что сказать? — еле слышно произносит она, краснея.

Рубен легонько дергает меня за руку. Вижу, он хочет мне что-то сказать. «Что?» — взглядом спрашиваю я.

226



— Мгерик, прости за то дело, — тихим голосом говорит Рубен, обнимая руку и плечом прижимаясь ко мне.

— Какое дело? — не понимаю я.

— Вон то… что мы с Маратом пришли в ущелье…

начинаю понимать, о чем речь.

— Я давно забыл об этом.

— Спасибо, — говорит Рубен.

— Каждый день одно письмо, — трясет меня за локоть Рузан. — Ты слышишь меня? Чтобы каждый день было по одному письму.

— Обязательно, — улыбаюсь я, — словом, в месяц тридцать писем.

Рузан не обижается, но притворяется, что обижена, причем очень сильно. Сердито смотрит на меня, но потом не выдерживает, улыба-ется сквозь слезы.

Кто-то позади нас тихонько говорит:

— В будущем году я тоже пойду в армию. Смотри, чтобы каждый день писала по одному письму. Поняла?

оборачиваюсь на голос. Это Завен. Они с Егине идут рядом.

беру Завена под руку, некоторое время идем молча, потом отвожу его в сторону:

— Завен, — говорю я, — мы были с тобой близкими друзьями… и ты знаешь, что… одним словом, наш отец погиб на войне… Смот-ри, не обижай Егине, крепко запомни мое слово, если что случится, приеду — обоих прикончу…

— Мгерик, ты знаешь меня, я жизнь свою не пожалею ради нее… — Завен растерянно смотрит по сторонам.

— Хорошо, договорились, — холодно бросаю я.

Подходим к высоким, упирающимся в небо чинарам на окраине села. Эти чинары день и ночь качаются, шелестят вдоль большой дороги. Сегодня нет ветра. Ясное солнце, но все равно они мед-ленно качаются, шелестят, словно шепчут нам прощальные слова. Комбайнер Гарегин, без которого не обходится ни одно торжество

деревне, достает из футляра зурну и начинает играть. Безрадостная, печальная мелодия… Барабанщик Дживаншир яростно бьет в бара-бан, с каждым ударом тряся головой как паралитик. Горы и ущелья откликаются на мелодию. Мы прощаемся с родными и по очереди поднимаемся в кузов грузовика. Женщины плачут, а мужчины, столпившись возле грузовика, молча курят толстые самокрутки,

227



изготовленные из газеты, да время от времени дают советы, как нам вести себя там, в армии. Это понятно. Многие из них прошли жут-кие дороги войны и дошли до Берлина.

Почти вся деревня пришла проводить нас, они, наверное, помнят своих сыновей, братьев, отцов, которые давно, много лет назад, вот так отправились в армию и больше не вернулись. В то время была война. Здесь, стоя под этими чинарами, деревня провожала их со слезами на глазах и так же, со слезами на глазах, ждала. Сколько всего видели эти чинары, чего бы только они ни рассказали, если бы умели говорить…

Бабкен заводит мотор, грузовик трогается с места. Сначала едет медленно, словно нехотя. Ребята снимают шапки и машут ими. Рузан идет на несколько шагов впереди, будто хочет догнать маши-ну, потом останавливается чуть в стороне от всех и, сняв красную косынку, долго машет ею. Грузовик набирает скорость, поднимает столб пыли на дороге, ведущей в районный центр. Эта пыль подни-мается вверх, как дым, и за ней ничего больше не видно.

Когда проезжали последний поворот, деревня снова показалась, там, под чинарами, все еще стояли наши. Вдалеке я заметил Рузан. Она, по-прежнему, стояла отдельно от всех и продолжала махать платком…

Это другой мир, для нас совершенно непривычный. Но человек,

счастью, ко всему привыкает. Иначе можно сойти с ума. Нашу теплую осеннюю погоду и разноцветье красок заменила снежная пустыня, которая не имеет ни начала, ни конца. И в этом сплошном снежном царстве дымятся только наши низенькие казармы. Далеко осталась наша деревня, тысячи километров разделяют нас.

— Когда в деревне солнце идет на закат, здесь только начинается день, — говорит Маис. Он один из нашего класса служит со мной, остальные служат в других местах.

Доехав до места, я сразу пишу письмо Рузан. Пишу, что мне тяжело без нее. Также отправляю ей обратный адрес, затем целый месяц жду, но никакого ответа. Я пишу второе письмо, потом тре-тье, четвертое. Снова никакого ответа. В очередном, не знаю, каком по счету, письме, чтоб немного ее напугать, я пишу: «Если ты не-медленно не ответишь мне, я здесь такое натворю, что меня посадят на гауптвахту или даже отдадут под трибунал, и ты никогда меня не

228



увидишь». И опять от Рузан никакого ответа. Не хотелось писать об этом Егине или Завену. Думал, начнутся лишние разговоры, лучше пусть ни о чем не знают, пусть они думают, что мы периодически пишем друг другу.

Маис меня успокаивает:

— Ответит, куда денется!

Но от Рузан, как прежде, нет писем. Неужели она ждала, чтоб я уехал? Неужели так быстро забыла меня? А куда делись ее обещания,

слова о чистой любви? Наверное, у меня очень печальное лицо, поэтому ребята утешают меня своими советами.

— Глупо верить этим девчонкам, — говорит Толя Третьяков, душевный сибиряк, — им все равно, сегодня они с тобой, завтра тебя нет — не велика беда, другого найдут.

— Спасибо, утешил, — через силу улыбаюсь я.

Ребята смеются, но мне от этого не легче. Для меня невыносима эта неопределенность. И вот однажды ночью, когда все легли спать,

написал еще одно письмо Рузан. Кто бы мог подумать, что это будет мое последнее письмо ей! Письмо было грубым и жестоким. Словом, я написал то, что пришло мне в голову. Даже сейчас, когда прошло много лет, мне не по себе, вспоминая об этом. Но в то вре-мя я был очень сердит. Кроме того, я втайне надеялся, что уж это письмо она не оставит без ответа. Только потом я понял, что именно на это письмо она не должна была отвечать никогда…

дни проходят одинаковые, грустные и унылые. Ребята про-должают повторять то же самое: «Не обращай внимания, Мгер, она не достойна этого. Неужели тебе не ясно, кто она? Обыкно-венная негодяйка, которая привыкла флиртовать с парнями. За-будь и все!» Согласен, но как забыть, когда каждую минуту она стоит перед моими глазами, когда до сих пор я чувствую на своих губах вкус ее губ, каждую минуту слышу ее голос, ее смех, шелест ее платья? Вижу ее, стоящую под чинарами со слезами на глазах, когда она отделилась от группы людей и махала платком вслед грузовику. Или вот она идет в ярких лучах рассвета, и на гладкой поверхности ее кувшина ослепительно сверкают лучи солнца. И попробуй забыть о том, что вонзилось в твою душу, как зано-за. Днем еще ничего, а по ночам, когда все спят, ты остаешься наедине с собой… Это ужасно.

229



— Опять думаешь о Рузан? — шепчет Маис, потирая заспанные глаза. Наши кровати рядом.

— А о ком еще я должен думать? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— От этого что-нибудь меняется?

— Меняется или нет, но не думать не могу. Ты спи, тебе-то что?

— Даешь разве спать? Все время стонешь и вздыхаешь…

дни бегут чередой, переходят в недели, недели — в месяцы

годы… Дядя Арутюн был прав, когда говорил: «Три года так про-летят, что ты и сам не заметишь, как прошли». Действительно, три года пролетели, как три месяца. Я снова пришел и встал под теми же чинарами. Лето. Солнце. Деревья, как прежде, качаются и шеле-стят. Здесь я попрощался с нашими, с Рузан… Чуть в стороне стоял старый грузовик Бабкена. За эти три года чинары совсем не измени-лись, но, наверное, многое видели. Жаль, что рассказать не могут… Ладно, оставим эти сентиментальности, на три года выросли уже. Неужели всего на три года?!

Почти вся деревня от мала до велика заполонила наш двор.

— Господь услышал мою мольбу, — говорит моя бабушка, — пя-теро ушли, без вести пропали… Но вот шестой, внук мой, вернулся домой, чтобы не померк огонь в моем очаге. Слава тебе, господи! Мы боялись, что его возьмут в Афганистан…

— Принеси припасенное — водку, закуску, — смеется дядя Ару-тюн. — Я же говорил, сегодня-завтра приедет, не верила.

Люди в нашей деревне сердечные, искренние. Приходят, по-здравляют маму и бабушку, что я живой и невредимый вернулся из армии, обнимают, целуют меня. Егине между ними носится из сто-роны в сторону, как сумасшедшая, ставя на стол то тутовую водку, то ароматное черное ежевичное вино, то большое блюдо с едой. За эти три года Егине так изменилась, стала настолько красивее, что ее и не узнать с первого взгляда. Завен помогает ей. Он тоже изме-нился, уже возмужавший молодой человек, взгляд стал уверенный. И как же они подходят друг другу!

— Егине и Завен поступили в медицинский институт, будущие врачи, — с гордостью заявляет мама.

Мама, конечно, знает, что я знаю об этом, но хочет напомнить еще раз. Егине вся краснеет.

230



Самым последним к нам во двор заходит дядя Аракел. Его един-ственный сын погиб при взятии Рейхстага, всего за день до победы, но старик верит в его возвращение. Верит и ждет, хотя на памятнике

центре деревни, поставленном в честь погибших в Отечественную войну хндзахутцев, есть имя и его сына. Каждый раз, когда кто-нибудь возвращается с воинской службы, он приходит и всегда спра-шивает почти одно и то же: «Сынок, ты сына моего не видел? Высо-кий парень с красивыми глазами, зовут его Арам?» Все с почтением отходят в сторону, чтобы дядя Аракел подошел ко мне. Сам я встаю и иду навстречу ему. Совсем постарел дядя Аракел, глаза потухшие, шаги дрожащие. Опираясь на свою палочку, он смотрит мне прямо

глаза. Взгляд у него тяжелый, я невольно отвожу глаза в сторону.

— Сынок, может там ты встретил моего сына, с красивыми гла-зами, зовут Арам… — не договаривая, он безнадежно машет рукой и уходит… Я молчу, потому что ничего не могу ему ответить.

Солнце давно взошло. Я встаю, открываю окна. Утренний све-жий воздух, песня жаворонков, радостный лай собак, бесконечное кудахтанье кур вместе с голосами мужчин, косящих траву на даль-них склонах гор, врываются внутрь. Лучи солнца сверкают пока на горах, еще не успели спуститься в ущелья. Сердце невольно пере-полняют чувства и оно парит от счастья. Где еще есть такое высокое голубое красивое небо? А может, оно красивое, потому что с детства мы привыкли к нему, с детства наши глаза видели его и любили. Это лучезарное небо нашего детства, поэтому оно безгранично дорого нашему сердцу… И вообще где в мире есть такая красота? Наверное, нигде. Ущелья постепенно также заливаются яркими лучами солнца.

веранды можно разглядеть в ущелье знакомую иву, под которой мы чуть не подрались с Маратом…

Одевшись и легко позавтракав, я направляюсь к ущелью Бахчу-та. Каждый камень, каждый куст и дерево мне напоминают Рузан. Погруженный в мысли, я долго иду, дохожу до родника Бахчут, по ту сторону которого на лугу, окруженном с четырех сторон деревья-ми, мы часто встречались с Рузан. Вот здесь тайком от чужих глаз я целовал алые губы Рузан… А вот и родник, возле которого после короткой ссоры мы помирились с ней. В этот день она рассказала мне про Марата. Не нужно, не нужно об этом… Это прошедшие, уже забытые истории.

231



— Мгерик…

Поднимаю глаза. В нескольких шагах от меня стоит стройная де-вушка с пустым кувшином на плече.

— Лилит?.. Не сразу тебя признал.

От растерянности Лилит впадает в краску. Она ставит кувшин на землю и замирает на месте.

— Здравствуй, Лилит, — я подхожу к ней и крепко жму руку.

— С приездом, Мгерик. Ты тоже изменился. Повзрослел…

Мы оба в растерянности не знаем, что сказать друг другу. «Мо-жет, ты была моей судьбой, а я взял и оттолкнул от себя», — не знаю, почему во мне возникает такая мысль… Я невольно опускаю глаза, не смея смотреть на Лилит.

— Ну, как твои дела? — наконец, спрашиваю я.

— Ничего… Документы сдала в институт, но последний экзамен провалила. Ну не обязательно же, чтоб все поступили, в деревне тоже люди нужны… Как твои дела? Никого из наших не видел?

— Почти, никого.

— Грета и Роза вышли замуж, Агнесса тоже, многие переехали

город, а Марат, наверное, знаешь, окончил военное училище, насовсем останется в армии.

боюсь, что Лилит может вдруг заговорить о Рузан, поэтому пы-таюсь перейти на другую тему.

— Не хочешь перебраться в город? — спрашиваю я.

— Думаю, что в городе никто во мне не нуждается.

— А здесь?

— Здесь нужны рабочие руки. Потому что все поголовно бегут

город. Легкая жизнь притягивает людей.

— А тебя?

— Меня совершенно не тянет. Мне и здесь неплохо.

Вода, журча среди замшелых камней, бежит мимо наших ног

сторону ущелья.

— Помнишь, Мгерик? — улыбается Лилит.

— Что именно? — спрашиваю я. — Так много есть, что вспомнить.

— Как я плакала.

— Помню…

— Глупая я была тогда.

232



— Это было так давно, Лилит! С тех пор так много воды утекло… Наверное, мы были детьми в то время, наивными и самоуверенны-ми детьми. Сейчас уже повзрослели.

— Да, повзрослели, — говорит она, ставя кувшин под воду. Кув-шин быстро наполняется, Лилит ловко поднимает его на плечо.

— Да, посмотри, куда солнце поднялось, я должна идти в поле. Не знаю, почему, но я не хочу, чтоб она уходила, мне приятно

видеть ее снова. В моей голове снова рождается та же мысль: «Мо-жет, ты и была моей судьбой…»

— Мы еще встретимся, Мгерик. Ты же пока здесь?

— Через пару дней поеду в Ереван. Хочу поступить в сельхозинститут.

Лилит поворачивается и идет по тропинке, ведущей в деревню. Из родника пью холодную, леденящую воду и тоже иду в сторону деревни. И скоро оказываюсь во дворе бабушки Ануш. Не скажу, что случайно попал сюда, но пришел против воли, ноги сами сюда привели… Хотел незаметно уйти, но неожиданно столкнулся лицом

лицу с бабушкой Ануш. Она, видимо, недавно вышла из дома соседей.

— Это кто, что-то я не узнаю? — рукой прикрывая глаза, говорит она, долго глядя на меня.

— Это я, бабушка Ануш, Мгерик, — говорю я и подхожу к ней.

— Ой, чтоб я ослепла… как и ослепла. Постарела, глаза ничего не видят, сынок. Ты когда приехал? Пойдем, пойдем в дом.

Поднимаемся в дом. Садимся на веранде на обветшалую тахту. Отсюда видна вся деревня, разбросанная по котловинам и на холмах.

— Как живешь, бабушка Ануш?

— Вот так, сынок, в четырех стенах кукую, — глубоко вздыхает старуха. Она приносит фрукты и ставит на стол.

— Кушай, дорогой, кушай, — говорит она и, задумавшись, качает головой.

ничего не беру. Мне отсюда виден большой портрет Рузан в комнате. Улыбаясь, она смотрит на меня. Этот портрет я видел и до армии. От боли так сжимается сердце, что я чуть не кричу.

— А как Рузан? — наконец, спрашиваю я.

— Рузан?.. — Бабушка Ануш некоторое время молча смот-рит на меня, потом говорит: — После твоего письма бедняжка

233



столько плакала… Несколько дней почти ничего не ела, без конца плакала. Да… очень обиделась… Зачем ты ее так обидел, не пони-маю… Не каждый человек может иметь такое доброе сердце, как

нее… Ну, словом… Какое-то время оставалась в таком состоянии, а потом говорит: «Бабушка, после всего этого я здесь не останусь». Уехала к матери, оставив меня среди четырех стен.

— После какого письма? — спрашиваю я. — Я много ей писем написал.

— Не знаю, сынок, она мне показала только одно письмо, других писем не было.

Бабушка Ануш дрожащими шагами подходит к железному сунду-ку, оставшемуся со времен Николая, и достает оттуда какой-то свер-ток. Я слежу за ней уже не с волнением, а с ужасом, предчувствуя нечто плохое. Сухими пальцами старуха раскрывает сверток и, до-ставая одно письмо, протягивает его мне. Да, это, действительно, письмо, мною написанное. То самое письмо…

— От тебя писем не получала. Бегала туда-сюда, как курица, по-терявшая яйцо… И продолжала ждать… Как ждала, бедная моя де-вочка… Целыми днями из дома не выходила, боясь, что придет по-чтальон Шахназар, спросит ее, а ее дома не будет… Как она плакала, как мучилась…

В свертке было всего одно письмо и шелковый красный платок, который я купил Рузан в день рождения. А где другие письма? Неу-жели она не получила мои письма? А почему последнее письмо получила? Выходит, кто-то прятал мои письма. А кто может это сде-лать? И внезапно у меня в голове мелькает мысль: «Марат сделал».

Потрясенный, я выхожу на улицу и бегу к дому Марата. Отец Ма-рата, дядя Шахназар, седлает во дворе коня.

— Здравствуйте, — сухо говорю я. — У меня к вам дело.

Дядя Шахназар притворяется, будто только что меня заметил.

— Ой, кого я вижу! Здравствуй, здравствуй! — Я вижу, что он от-водит глаза в сторону. — Слышал, что ты вернулся.

Не отвечаю. Много есть такого, что нужно сказать, но я молчу, чувство оцепенения не дает говорить, дышать.

— Пойдем в дом, — неожиданно произносит дядя Шахназар хриплым голосом, — дома никого нет, там поговорим.

Входим в дом. Едва сдерживая бешенство, я спрашиваю:

— Почему вы спрятали мои письма? Что я вам сделал плохого?

234



— Я знал, сынок, знал, что рано или поздно наступит этот день, — говорит старик, вертя головой. — Если б только я мог вовремя узнать… Откуда я знал, что наш сын каждый раз, когда получал по-чту в Кичане и привозил домой для раздачи утром, тайком доставал из сумки письма? А когда узнал, было уже поздно. Я не знал, сынок, виноват перед тобой…

Невольно сажусь на первый попавшийся стул. Дядя Шахназар садится напротив, положив усталые руки на колени. Он не смотрит

мою сторону, молча смотрит в пол. А потом тихим, еле слышным голосом рассказывает, что после отъезда Рузан в город Марат тоже уехал вроде как сдавать вступительные экзамены. Однако про-валился, но в деревню не вернулся, обратился в республиканский военкомат с просьбой принять его в военное училище. И через некоторое время женился на Рузан…

Ничего нет вечного… А может, так лучше. Может, от этого и ка-жется жизнь сладкой и красивой. Те давно прошедшие дни я сейчас вспоминаю, как грустный и красивый сон. И дни те остались так далеко.

Где теперь Рузан и счастлива ли она с Маратом, я не знаю. Инте-ресно, помнит ли она меня? Наверное, иногда вспоминает. Так же, как я ее вспоминаю… Ведь с тех времен прошло много лет. И я вре-мя от времени вижу один и тот же сон: белокурая и красивая Афро-дита тянется ко мне, хочет меня обнять, а рук у нее нет… Я чувствую от этого и боль, и тоску, сердце томится от жалости то ли к ней, то ли к себе…

Просыпаясь от трепетного волнения, я на мгновение возвра-щаюсь в свое прошлое. В эти минуты мне так хочется находиться где-нибудь далеко-далеко… в далеком густом безмолвном лесу в полном одиночестве…



ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

 

 

…Потом стала таять, холодеть теплая ночь, над садом задрожала утренняя прохлада, деревья заметно зашумели. Потом отрывисто закричал первый петух, ему ответил другой, третий… Потом долго, очень долго стояла тишина.

Небо над горами постепенно прояснялось, потом где-то за окном, перебивая друг друга, защебетали скворцы: «чынк-чынк… чынк-чынк… чынк-чынк… фьют… фьют… фьют…»

Там, в индийском городе Сурат, далеко, за тысячи километров отсюда, несмотря на конец декабря, так же, как поздней весной

нас, в одетом в зелень сквере пели птицы: «чинк-чинк… чинк-чинк… чинк-чинк…», как теперь здесь та же сладостная трель: «фьют-фьют-фьют…»

Осторожно, чтобы не разбудить Лусине, выхожу во двор. Там, вдали, за туманными ущельями и высоченными горами, в небесной синеве над седоватым Качагакабердом, обнаженным, как ангелочек

улыбающимся ликом, вставало солнце, и от его вида сверкало, сияло небо.

Воздух разреженный и холодный, как иней. Но я не чувствую хо-лода. Никогда и нигде человек, наверное, не может чувствовать себя так хорошо, как на пороге своего маленького родного дома. Потому что там прошли твои чудесные годы детства и юности. Эти дни на-вечно неразлучны с тобой, от восхода твоей быстротечной жизни до заката.

Мой взгляд невольно падает на застекленную длинную веранду, где в неизменной своей позе сидит, словно отключенная от мира сего, моя бабушка. В той позе, в которой мы ее оставили вечером. Я медленно поднимаюсь на веранду и, подходя к ней, сажусь на край тахты:

236



— Доброе утро, бабушка Шаум, как ты?

Сама себе что-то неслышно бормочет. Кладу руку на ее сухо-щавую жилистую руку, она быстро берет ее в свои теплые ладони и, словно в ответ на мой вопрос, хотя я знаю, что не слышала меня, говорит:

— В голове у меня шумит, гремит… Свадьба, что ли, не пони-маю… — и продолжает, мотая головой, вроде как напевая: — Чело-веческая жизнь в этом мире очень коротка, айан матаг*. Все течет,

жизнь тоже течет, как вода, но моя вода уже перекрыта сверху,

истока, осталась какая-то струйка, да и та уже скоро иссякнет… Отрешенная от мира, безучастная к привычным звукам, доно-

сящимся снаружи, к трелям птиц, непорочному утреннему свету, мелодичному шелесту листьев, она, преданная далеким мыслям, воспоминаниям, качает головой. Иногда дремлет, опустив голову на грудь, но только на полсекунды, потом снова открывает глаза и смо-трит на улицу, хотя давно уже, больше года, как лишилась и зрения,

слуха. Только отблески света, чуть проникающие звуки вокруг нее, остальное — мрак и тишина.

этой тишине и во мраке иногда бьют барабаны, звучит зурна, в день Воскресения Христова молодые женщины и девушки в новой одежде, с разноцветными лентами в волнующихся косах и расческа-ми в каменьях поют в хороводе, и среди них она — самая красивая,

самый приятный голос у нее, она — солистка.

— Цветок мой сорван отныне…

Хор выдает с весенним ветерком:

— Джан, гюлюм, джан, джан…

Снова она:

— …скрыт на высокой горе…

И снова хор:

— Джан, гюлюм, джан, джан…

* Айан матаг — буквально: готовность принести себя в жертву ради жизни родного человека (арм.).

237



Празднество началось вчера. Девушки, разделившись на группы, собрали на лугах разноцветные цветы, набрали из родников воду

глиняные кувшины, поставили туда цветы, отнесли в церковь, чтобы поп освятил во время богослужения. Потом обходили дома и ставили освященные цветы на ручную маслобойню, чтобы масла было достаточно, привязывали к рогам коров, чтобы молоко было обильным, освященной водой брызгали поля, чтобы скоро поспева-ла нива…

Песня радостно раздавалась эхом в ущельях, окружающих дерев-ню с трех сторон:

Цветок мой сорван отныне,

Джан, гюлюм, джан, джан,

Скрыт на высокой горе,

Джан, гюлюм, джан, джан…

Во время танца в хороводе она заметила чей-то внимательный взгляд, не решалась поднять глаза, хотя внутренне чувствовала, зна-ла, кто это. Она, конечно, слышала о нем, но вчера, возвращаясь домой из двухгодичной школы, впервые увидела его вблизи.

Это было в саду Дерунц баг, не так далеко от их дома. Тропинка была узкой, каменистой, невозможно было пройти, не уступив до-рогу другому. Видно, парень давно ждал здесь, но, как только увидел ее, почему-то сразу сделал вид, что он просто так идет по тропинке к школе…

Как только поравнялись, парень хриплым, но смелым голосом сказал:

— Девушка, можно на минуту? У меня есть, что сказать.

Она только на миг посмотрела и увидела его черные глаза из-под черных бровей и обрамленные волосяным пушком юношеские губы, которые слегка улыбались. Девушка мгновенно отвела взгляд

встала, не в состоянии сделать шаг.

— Извините, прошу вас, — сказал парень, растерянно улыба-ясь, — я сын Григоряна Мухана, меня зовут Николай, я давно не был в деревне, может, и не знаете меня… Но я… Сколько дней я хочу поговорить с вами, никак не удается, время тоже поджимает, нужно срочно уходить по делам…

Зачем он все это говорит? Она — бедная девушка, без отца, а он — сын богатого? Она снова посмотрела на него и поняла, что все!

238



Всю жизнь она его будет помнить. Даже захочет, не сможет забыть. «Мой путь трудный, и только ты, никто больше, только с тобой могу пройти этот путь».

Шаум, как во сне, слушала и не могла ничего понять из сказан-ного им.

— С того дня, как я пришел в школу к моему другу Асцатуру,

там, в коридоре, увидел вас, нет у меня ни сна, ни покоя, — про-должал парень с заметной растерянностью. — Одним словом, я хочу послать наших к вам.

Николай невольно захотел взять девушку за руку, однако Шаум одернула руку, словно пальцы коснулись огня, и побежала в сторону дома, не смея (ах, как она хотела!) хотя бы раз оглянуться.

Дома, как птичка в клетке, она билась меж стен, то смеясь, то плача, беспокойно выглядывая в окно. Ей все время казалось, что не хватает воздуха. Вечером все рассказала матери, добавив: «Или он, или никто». Мать Таги, как бы не зная, о чем говорит дочь, беспо-мощно смотрела на нее, хотя, конечно, чувствовалось, что знает уже об этом, наверное, соседи их видели вместе.

— Но ведь разница между нами огромная… между нами пропасть, где мы, где они? — заговорила мать сдавленным голосом.

У нее был жалкий, несчастный вид, сердце Шаум сразу защемило в груди.

— Про Николая ничего не могу сказать, неплохой парень, гово-рят, за границей учился, образованный, грамотный, недаром его называют красным партизаном. Но его родители, особенно мать, не согласятся… Это дело нереальное, доченька, не нужно затевать его, забудь про него…

Теперь, стоя в мужском хоре, он издалека смотрит на нее и она знает, что это Николай, и сердце ее непривычно трепещет от чувства тревоги. А хор перешел на другую песню:

Пенится Хачен река,

Бьется о берега,

Как увижу тебя,

Сердце млеет у меня…

Господи, хотя бы отвел взгляд, смотрел бы в другую сторону, за-чем так смотрит перед всем селом? Братья Саак и Арустам тоже там, стоят среди людей, что подумают, если увидят, как тот смотрит на

239



нее? Разволновалась, лицо загорелось, как пламя, а подруги лок-тями легонько поддевали ее: «Ахчи, Шаум, смотри, как влюбленно смотрит на тебя», улыбаясь, кидали реплики, в мыслях, наверное, завидуя ее счастью. Эх, если бы знали девушки, какая судьба ожи-дает их подругу!

Соловьи на рассвете заводят свои песни. Сейчас я вижу этих ма-леньких, золотисто-зеленых певцов на тутовниках. То прячась в се-ро-зеленых листьях, то высовывая свои любопытные клювики, ра-достно подпрыгивают и парят над деревьями, непрерывно льется их мелодичная и плавная песня: «фют-фют-фют». Но вот на мгновение песня словно прерывается, только на короткое мгновение, и снова звучит, уже ласково, нежно: «фьююют…» Издалека, не то с колхоз-ных полей, где, волнуясь, колышутся желтые колосья, будто обдавая теплом, не то из леса, который тянется вдоль речки, протекающей через село, звонко перекликаются жаворонки.

— Бабушка, хочешь, принесу что-нибудь поесть?

Словно очнувшись, она моргает и смотрит куда-то через меня.

— Да сойдет свет на могилу твоих предков, разве я что-нибудь ем? Зачем мне есть? Старухе есть — проку нет, — усмехается она и на ее тонких губах появляется и тут же исчезает слабая улыбка. — Зачем думаешь обо мне, айан матаг, у меня все в прошлом, сегодня мой последний день, завтра меня уже не будет… Цавед танем*, найди Самвелика, — ее голос задрожал. Всхлипывая, она сказала: — Найди, обязательно найди, айан матаг кез.

— Найду, бабушка, — подавляя стон, обнадеживаю я, — обяза-тельно найду.

— Найдешь, но меня не будет, стать мне жертвой его имени

голоса…

— О чем ты говоришь? Ты еще должна танцевать на свадьбах моих дочерей — Гоар и Лилит.

Та же усмешка и безнадежная улыбка появились в уголках ее губ.

— Пусть не будет войны, пусть будет мир. Самвелик бы вернулся домой, ты тоже, что б благополучно устроил своих детей, чтобы хлеба было вдоволь, что б голода не видели, — бормочет она, как

* Цавд танем — буквально: возьму себе твою боль, унесу твою боль (арм.).

 

240



благословение. — Чтобы бог вас приумножил в тысячу раз и, куда бы ни ступила ваша нога, чтоб росли там розы да фиалки.

Неожиданно она меняет тему:

— Айан матаг, почему здесь сидишь, иди гуляй по лугам, человек сильно скучает по местам, где ходил в детстве.

встаю, выхожу во двор. Село уже проснулось. То здесь, то там люди зовут друг друга, из дымоходов тянется дым, долго клубится над крышами, то касаясь их, то кружась, с ветром поднимается вверх. Где-то, вероятно на гумне, вдруг затарахтел трактор, но сразу умолк. Смотрю на окрестные горы и леса. Вчера, когда доехали до села, все было покрыто низким густым туманом, а сейчас сверкало

солнечных лучах, словно омытое росой.

Внизу,  в  ущелье,  глухо  шумит  река,  которая  течет  издалека,

Варданаберанских гор, разделяя село на две части, через тутовые сады идет, теряясь в русле реки Хачен. В этих садах празднуют дни Воскресения. Маленькие девочки в белых платьицах, закрыв лицо вуалью, осторожно опускают руки в кувшин и достают жребий, а старшие с трепетом ждут, что же вытянут на их счастье.

Красный партизан Николай, стоя с парнями под деревьями, про-должал смотреть на Шаум, своими горящими глазами следя за каж-дым ее движением, а вечером вместе с родными пришел к ним домой на помолвку. Для Шаум этот день был безмерно счастливым, если б могла, полетела бы от счастья. Но куда и зачем летать, когда оно здесь, ее счастье, вот, сидит на веранде, тихо говорит что-то, а она, словно загипнотизированная, никоим образом не может уловить смысл им сказанного, не смеет хотя бы раз посмотреть на него. Лишь одно поняла Шаум, что это касалось свадьбы. Николай завтра уезжает, в конце месяца приедет, сыграют свадьбу, и они отправятся в Баку.

Боже, когда настанет конец месяца! Не понимают, что ее сердце не вытерпит эту разлуку. Шаум даже удивлялась, как это случилось, что она до этого могла жить, не ведая о его существовании, значит,

жизнь не имела до сих пор cмысла? Получается так, что жизнь была бессмысленной и неполной, иначе сейчас не горело бы ее сердце и не таяло от тоски… Хорошо, что ее близкая подруга Марга-рит все время была рядом, смеялась, поддерживала ее, но все равно печально было ожидание свадьбы, а за день до свадьбы сердце бук-вально чуть не остановилось от нетерпения…

241



те далекие времена был такой обычай: в день свадьбы до по-сещения церкви и после нее, до конца свадьбы, девушка не имела права видеть жениха, говорить с ним. С фатой, сшитой из цветасто-го шелка, в сопровождении зурны, барабана, с радостными возгла-сами их повели в центр села, в церковь святой Богоматери. Держась за руки, они стояли лицом к лицу с отцом Варданом. Она ничего не видела из-под непрозрачной фаты, опустив глаза, с трепетом сердца слушала благословение священника:

— Смотрите, дети мои, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вы пришли в церковь венчаться, ибо церковь — это и есть дом Госпо-день, и по велению Божия должны всегда быть вместе — в радости

печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности должны любить друг друга и оберегать ваш союз до конца жизни.

на вопрос священника, что повторялся три раза: «И ты, дочь моя, имеешь ли искреннее и непринужденное желание и твердое на-мерение быть женою того, кто стоит рядом с тобою, до смерти быть покорной?» отозвалась шепотом и, краснея, повторила три раза: «Имею, честный Отче, и до смерти покорна велению Божия».

Потом их вывели во двор. Снова та же музыка, те же возгласы, благостно звенящий церковный колокол. Факелы, приделанные к длинным жердям, стрельба из винтовок, девушки, рассказыва-ющие что-то смешное, а она словно во сне — ничего не могла со-образить, сердце стучало тревожно, с какой-то грустью, непонятно отчего. Только Маргарит была почему-то печальной и отводила взгляд, как бы не желая смотреть на подругу прямо. «Неужели, за-видует? — Шаум даже обиделась в душе. — А может, о чем-то знает

не говорит? Но о чем она может знать?»

Однако тревога не проходила, не покидала ее во время свадьбы. Даже сидя в выделенной ей комнате, куда доносился веселый шум гуляющих на свадьбе, она ждала, что кто-нибудь сейчас войдет

обязательно сообщит ей нечто плохое о Николае. «Отче наш, что на небесах, да будет свято имя Твое… И спаси нас от Лукавого…» — беспрерывно и чуть слышно шептали ее жгучие губы.

Был момент, когда подруги все вместе вошли, стали обнимать, целовать ее и, щебеча, вышли из комнаты. Она поняла, что сейчас должен войти Николай. Сердце стало биться еще чаще, словно же-лая выскочить из груди. От звука открывающейся двери она быстро

242



отвернулась к окну, не осмеливаясь взглянуть на него. Слабо щел-кнула дверная ручка. Шаум будто перестала дышать.

— Шаум?

Шаум словно ужалила змея, она быстро повернулась на голос и, увидев брата Николая Агабека, предчувствуя что-то страшное, спиной прислонилась к подоконнику, чтобы не упасть. Агабек, со следами ожога на половине лица, с глазом без века и брови, с ужас-ной внешностью, тяжело дыша, смотрел на нее.

— Что-то с Николаем? — произнесла Шаум, еле сумев выго-ворить. — О господи! Ты что-то от меня скрываешь. Почему мол-чишь? — с нарастающим страхом продолжала она. — Я же не слепая,

ним случилось что-то плохое, я это чувствовала.

— Нет, — замотал головой Агабек и тут же, будто освободившись от тяжелого груза, сказал:

— Тебя не для него привели, Шаум. Тебя привели для меня… Шаум смотрела в сторону голоса окаменевшим взглядом, не видя

говорящего.

— Николаю ничего не стоит жениться на ком угодно… — словно из пропасти шел голос Агабека. — Он не такой несчастный, как я. Со мной — другое дело. Ты сама видишь, какой у меня вид. Мы так решили с твоим братом Арустамом. Сначала он противился, ну

потом — зачем ему сопротивляться? — согласился. Не думай, знай. Знай, что я к тебе буду относиться не хуже, чем Николай, хорошо буду относиться…

— Нет, нет, не хочу, нет, — побледнев, хватая ртом воздух, не

состоянии даже кричать от душевной боли, вымолвила Шаум.

У нее закружилась голова, и она рухнула на пол без сознания…

…Я оборачиваюсь и снова смотрю на веранду, где яркие солнеч-ные лучи уже через окна проникли внутрь и, при плавном покачи-вании деревьев, суетятся на почерневших стенах. Здесь, на веранде, сидя на своей старинной тахте, бабушка, разговаривая сама с собой, невольными движениями рук, словно представляя кого-то, хотела что-то доказать воображаемому собеседнику.

Интересно знать, о чем думает человек, когда он дошел уже до последней черты, и все знают, и он знает, что это так. Жизнь завер-шена. Конец. Его больше не будет в этом большом и зеленом мире.

243



Что она вспоминает из прошлых дней? Помнит ли что-нибудь во-обще или же там, в глубине души, все перепутано?..

Много лет назад, когда моя мать привезла меня в село, оставив на попечение своей старой свекрови и уехав в город упиваться сча-стьем со своим новым мужем, помню, бабушка рассказывала сказки. Видимо, хотела отвлечь меня, чтоб я сильно не грустил по маме. А я даже не скучал, хотя временами чувствовал себя одиноким, отверг-нутым и забытым всеми.

Но это было в первое время. Потом у меня появились сердечные друзья, полюбил наивной и чистой детской любовью и их, и село, и, конечно, мою бабушку Шаум, без которой впредь не представ-лял своей жизни. Она за руку отвела меня в первый класс; когда же окончил школу, прижала мой аттестат зрелости к груди, долго пла-кала, и я не мог найти слов для ее утешения.

Одна из множества сказок, рассказанных моей бабушкой, была

ней: «Жила-была одна красивая девушка. Глаза были черные, как ночь, ротик красный, как уголь, талия была тонкая и спина ровная, как тополь, а ей самой — пятнадцать лет. Когда шла по воду с кув-шином на плече, когда пригоняла с гор своих козлят или относила еду братьям в поле, или легкой походкой шла домой, вся деревня стояла и издалека с восторгом смотрела на нее, в уме завидуя тому счастливому парню, который женится на ней…»

Она рассказывала, и ее голос, как журчание воды, доносящееся с ветром, то вдруг стихал, то снова набирал силу. Я представлял парня — красного партизана, который «был высоким, как чинара, чернобровым, черноглазым, что, разговаривая, очаровывал прият-ным голосом». Голос моей бабушки дрожал, прерывался, как по-рванная струна, когда сказка подходила к концу, извещая о том, как жестоко обманули взрослые молодых влюбленных. Но то, что

этой сказке описана ее жизнь, я понял лишь через много лет. Я спросил ее:

— Бабушка, а что стало с красным партизаном, где он остался?

Она слегка удивилась, что я понял, наконец, о ком эта сказка, ей было по душе, что я узнал эту историю. На лице, потерявшем былую красоту, заиграла слабая улыбка. Усмехнувшись, как обычно, она со вздохом сказала:

— Ушел… так и ушел, не вернулся, поссорился со всеми, обиделся на весь мир и больше не пришел. Потом слышали, что погиб при

244



защите Баку и похоронен там же, во дворе самой большой армян-ской церкви, царство ему небесное, молодой ушел, пропал…

Интересно, запомнилось ли что-нибудь или все давно предано забвению? Неужели жизнь человека настолько длинна, что в по-следние часы своей жизни он не может припомнить все, что с ним приключилось? И возможно ли забыть? Те же девушки, которые не так давно кидали жребий на праздник Вознесения, пели звонкие песни, сейчас горевали над могилами.

Тяжелые, неописуемо тяжелые были времена, в селе свиреп-ствовала эпидемия тифа, не было дня, чтобы пять-шесть человек не умерло. Было время сенокоса, мужчины, боясь заразиться, не воз-вращались с гор домой. Оставшиеся в селе ползком пробирались за оградами. Агабек также был в горах, по ту сторону Медовой горы, на их полях на поляне Хасин, и старая печаль — знакомая Шаум, не давала ей покоя. Она ходила взад-вперед, с опаской глядя на детей, которые от материнского вида сами замолкли и съежились. Слезы на ее глазах еще не просохли: в начале года на ее брата Арустама пе-ревернулась телега и он погиб, а в конце весны от скалы оторвалась глыба и придавила семью сестры. Сестру, ее мужа вместе с четыр-надцатилетним сыном Мишей.

Не прошло и двух недель после этого, как у них во дворе заго-релся от молнии дуб, от него загорелись сарай, полный сена, и дом. Хотя собралось все село, все в округе гремело от голосов, однако ничего спасти не удалось, дом сгорел дотла, превратился в пепел.

«Да чтоб сломалась нога дочери Дерунц Таниела, не вошла бы

мой дом, — хлопая по коленям, проклинала свекровь, — о, все-сильный боже, что за беду она накликала на нас?» Шаум плакала

голос. «Ахчи, стыдно, — с разных сторон заговорили пожилые женщины, — что ей, бедной, делать, разве она хотела, чтоб ее малы-ши оказались на улице?»

Мухан с женой перешли на нижний этаж в доме тестя, где че-рез некоторое время Мухан умер от инсульта, а Шаум с Агабеком и детьми до осени переселились в дом матери, пока они смогут вос-становить отцовский дом.

Слова свекрови доходили до нее, а иногда при случайной встре-че свекровь демонстративно отворачивалась и переходила на дру-гую сторону дороги. Озабоченная Шаум шла домой, чувствуя спи-ной ее злобные взгляды. Свекровь терпеть ее не могла — это было

245



ясно, но в чем она виновата, в чем ее грех? Неужели ей, Шаум, было легче? Мать поддерживала ее: «Воде сказали, почему так шумишь? — Друг мой — камень, — был ответ. Ее жизнь прошла

дорогих палатах, теперь ей трудно, нервничает, не обращай вни-мания». Вскоре она умерла от болезни сердца, так и вышло, не вынесла.

Вроде всего этого было мало, турки тоже начали давить. По ту сторону Хачена, в окрестностях Шуши, говорят, сожгли несколько армянских деревень, зверски уничтожили людей. Сколько раз вмес-те с детьми покидали деревню, скрываясь в горах Варданаберана, пока дашнаки из Армении через горы пришли на помощь. Видимо, опять недостаточно, теперь эта горе-болезнь распространилась и ко-сит людей налево-направо.

тяжелых раздумьях Шаум неожиданно напряглась, услышав чей-то голос. Она быстро вышла во двор и окаменела: муж стоял недалеко от дома, по ту сторону ограды, с еще более уродливым от ужаса лицом, широко раскрытыми глазами смотрел в ее сторону. Она сделала шаг вперед, но муж рукой подал знак не подходить.

— Это несчастье и меня постигло… — Мышцы его лица напряг-лись, он еле сдерживал себя, чтоб не разрыдаться. — Думал, не успею в последний раз увидеть тебя, услышать твой голос… Не хочу входить в дом, могу заразить, ты тоже не подходи, детей оставляю на тебя… Сегодня накосил пятьдесят снопов… — так, на полуслове, будто ему выстрелили в спину, упал на колени, скрутился, а после рухнул на землю.

Шаум завопила от горя, из дома высыпали дети. Мать, с весны прикованная к постели и лежавшая в доме, вздрогнула от голоса дочери. Несколько раз позвала, но ее не слышали. Сбежались сосе-ди — Мариам, Баджи, чуть позже прибежала и Маргарит. И Шаум вдруг в ужасе подумала, что муж ее упал в том самом месте, где Ни-колай в то время признался ей в любви…

Вместе с соседями, вот так, в одежде, завернув мужа в старый изношенный коврик, потащили на кладбище, предали его земле. А наутро, пока еще не рассвело, оставила младших детей — Арама, Вагаршака, Ованнеса и Марго — с больной матерью, взяла с собой Саака и Гришу, которым было по десять–двенадцать лет (большие мальчики уже) и пошла на поляну Хасин хут доделывать, докаши-вать свое поле.

246



Луна погасла, но звезды еще светили. Вот-вот рассветет. Шаум проворно работала серпом, слезы текли по щекам, однако она, кусая губы, сдерживала себя, чтобы дети не заметили. Кто-то вда-леке в легкой утренней дымке затянул песню, и эта песня понрави-лась Шаум, будто неслась из ее души.

Уйти, исчезнуть далеко,

Сил больше нет терпеть,

может, лучше умереть…

могилу лечь, забыв о горе?..

Встала посреди поля, прислушалась. Ком застрял в горле, дышать стало трудно. Повсюду пели птицы, были слышны голоса людей

далеких и близких полей. Шаум посмотрела на сыновей, которые, еле виднеясь на жнивье, работали в поте лица, завязывая в снопы скошенную матерью колосья, складывая их друг на друга. В душе Шаум засветился лучик надежды, она сама стала верить в то, что сможет вырастить детей. «Был бы жив Арустам, помог бы, стал бы опорой, — думала Шаум, — так вот, мы в ссоре… ушел он из мира сего, не зная, что я давно его простила за то, что он мне уготовил такую судьбу. Кто знает, может, он лучшего хотел? И Саак, если бы не уехал в далекие города, чтобы заработать на кусок хлеба, сейчас был бы здесь. Он тоже бы не позволил, чтоб его несчастная сестра мучилась одна». Да, сможет вырастить, — рассуждала Шаум, про-должая косить, — мир таким не останется. Как бы ни длилась долго дорога, настанет ей конец…»

На гумне снова затарахтел трактор, его не было видно, там клу-бился дым, сливаясь с небесной синевой. Солнце давно поднялось, но день был прохладным. Под оградой паук сплел паутину, росинки, свисающие с паутины, сверкали в лучах солнца. Выйдя со двора,

спустился в ущелье, затем, вверх по ущелью, против течения реки, поднялся в сторону гор.

Как сладостна и в то же время грустна встреча с прошлым. Сердце сжимается от какой-то неизвестной то ли печали, то ли то-ски. Там, внизу, больше не поет ручей, как в дни моего детства, но

моей памяти этот ручей звенит, тихо журчит… Где сейчас ручей моего детства, который, звеня и радостно пенясь, бежал вниз, унося

собой мои чистые сны, где потерялся его мелодичный голос?

247



То тут, то там, махая крыльями, в лучах солнца перелетает зяблик

одного дерева на другое, со стрекотом пересекая зеленый луг, тря-согузки пролетают над речкой, садятся на камни, наклонив головы, смотрят на пенящуюся реку и трясут длинными хвостами.

Зря я не разбудил Лусине, она потом обидится, что не взял ее

собой. Между деревьями виднеется бездонное небо. Небо кажется очень далеким, синевы тоже больше, чем может быть, будто небо подсинено. Будто ничего до сих пор не изменилось со времени мое-го детства. Вот здесь разжигали костер, на месте кострища выжжена трава, валяется пустая пачка от сигарет, есть сгоревшие спички. А здесь кто-то лежал, трава помята, прижата к земле. Казалось, что

был здесь вчера, и этот костер разжег я, что пустая пачка сигарет

спички тоже мои. Те же, до боли в сердце, все те же прожитые дни, которых больше нет.

На краю ущелья кто-то пас корову и тихонько насвистывал какую-то мелодию. Я посмотрел на него. Это был наш сосед Мхитар. Я поднял в приветствии руку. Мхитар похож на отца, маленького ро-ста, толстый, как наполненный мешок. Удивительно, старея, люди все больше походят на своих родителей. Хоть и хромая, но быстро, твердыми шагами он приближается ко мне. Я тоже пошел навстречу, поздоровались.

— Это кто же говорит, не вспоминай красивые места своей юно-сти, и места не те, и ты уже не тот юноша? — Мхитар едва улыбнул-ся, но потом, вдруг став серьезным, сказал: — Ясно, из-за старухи приехал. Как она сейчас?

— Нехорошо. Говорит, «сегодня мой последний день. Завтра меня не будет».

— О, ты посмотри! — Мхитар удивленно замотал головой. — По-смотри, как она знает… Хорошая была женщина. Такие появляют-ся на свет раз в сто лет. Тебя вырастила — поехал учиться в город

остался там. Потом тетя твоя, Маргуша, развелась с мужем, гово-рят, негодяй был, сукин сын, развелась — привезла малыша да, оста-вив на попечение матери, так и ушла… Ее надеждой и опорой после тебя стал Самвелик, а он погиб в афганской войне или же пропал без вести… Никто не спросил, зачем это войска ввели в Афганистан? В нашем маленьком Карабахе нет села, в котором не было бы жертв той войны. Гробы не имели права открывать, привозили под плом-бой и с пломбой хоронили. Так было… Спроса не было, но были

248



заинтересованные люди, иначе на сегодняшний день каждый гене-рал не строил бы дачи на нескольких гектарах земли под Москвой и в лучших местах: в Сочи, в Кисловодске, в Крыму…

Бабушка твоя верила, что внук жив, говорила, он в плену, хочет, но не может приехать. Как твой отец, Гриша, который в селе поя-вился только через десять лет после войны. Село обрадовалось, очень обрадовалось. Но короткой была радость. Возле Мартуни,

Куропаткино, на машине, нагруженной ячменем, совершил ава-рию, бедный. Был в ряде немецких лагерей — Майданек, Бухен-вальд, но говорил, что ту бесчеловечность, зверство и жестокость, которую проявляли следователи и особенно руководство советских лагерей, ни в одном немецком лагере не видел… Обращение следо-вателей и тюремной охраны к заключенным было такое, что многие совершали самоубийство или сходили с ума. Из германских лагерей сбежал, попал в советские лагеря. На десять лет отправили на лесо-повал в морозной Сибири и в Воркуте, приехал — и у себя на родине погиб. Эх, так получилось. Кому не везет, у того конь в стойле в осла превратится… Тебя хотя бы узнала?

— Конечно.

— Помню, ты был крохотным ребенком, когда тебя привезли к ней. Держа за руку, вела тебя в поле, вечером с собой приводила домой. Если хочешь правду, — Мхитар как-то виновато улыбнул-ся, — она была тебе и матерью, и отцом. А как же! Одна вырастила, дала образование. Есть женщины, которые стоят семерых мужчин. Твоя бабушка была такой женщиной. Не каждому это под силу. Сироту жалеть могут многие, но не каждый накормит его. Как идут твои дела там, в редакции, хорошо?

— Ничего.

— Иногда читаем твои статьи… Но если бы жил в селе, ей было бы легче. Тяжело жить в четырех стенах. — Мхитар задумчиво по-смотрел на меня и сменил тему разговора. — Что я говорю? Не один же ты, сейчас многие убегают из села. Было время, эта деревня была полна людей, молодые парни, девушки, в школе училось около пя-тисот учеников. Но есть три важные вещи, которые сломали хребет деревни. Скажу так: во-первых, это война, двести пятьдесят человек приняли участие в ней, одиннадцать из которых были девушки. Ка-кие парни пошли на войну и не вернулись! Во-вторых, это вербовка. Наверное, ты не знаешь, что после войны, в начале пятидесятых,

249



селах шла мобилизация рабочей силы, почти половина села уеха-ла в Баку, Сумгаит, Мингечаур. Да, еще этот хопан, целина значит. В начале марта все село от мала до велика, как перелетные птицы, отправляются в российскую глубинку на заработки, а в конце но-ября, когда уже выпадает снег, возвращаются. Жаль… тысячу раз жаль, разорилось это райское село, ты смотри, разве есть еще такое место в мире?..

Корова зашла на поле, Мхитар, подтягивая за собой раненую ногу, ушел, оставив меня на краю ущелья.

продолжил свой путь по узкой тропинке вверх по ущелью. Сверху, между кронами деревьев, то ярко, то тускло сверкало солнце. Синицы пролетали над орешником очень низко, почти касаясь земли, и исчезали в лесу. Эта тропинка, которая в свое вре-мя была оживленной дорогой, сейчас сузилась, потому что редкий путник проходил здесь, и дорога заросла кустами шиповника. Как часто мы с бабушкой Шаум поднимались в горы, рвали траву, со-бирали колосья, выкапывали картофель. Однажды бабушка сказала: «Прошлые дни не вернуть…» Лишь сегодня я стал понимать смысл этих слов, когда столько воды утекло с тех далеких дней. Лесная тишина, ни звука, ни шороха, кроме сердечной песни соловья. Был бы хоть один из старых друзей… Оставив этот воздух, эти прелест-ные места, все они живут в разных городах, в село приезжают раз

два-три года, важно гуляют по улицам села, часами сидят перед сельским клубом, пока длится отпуск, и покидают его… Э-э, я ж ведь тоже один из них.

здесь продолжают благоухать цветы, солнце между деревьями проникает на поляны, хотя в горах уже по утрам роса, некоторые цветы уже давно завяли, но на полянах раскрывается роза с тонкими лепестками, на хрупком стебельке красная роза.

Лето, жара, большие желто-красные мухи с круглыми глазами неподвижно повисли в золоченом воздухе, на звук моих шагов они не обращают внимания. Множество бабочек стайками опускаются на дождевую воду, собравшуюся в углублениях от копыт животных, стайками поднимаются над водой, как-то накреняясь, парят, кру-жатся и, снова возвращаясь, садятся на края тех же ямок.

Помню, в один из жарких летних дней я взял с собой Самвелика, пришли сюда. Возле родника прохладно, сели… В ушах журчание воды, а вокруг пение птиц, жужжание пчел, зов кукушки, вдали

250



между деревьями виднеется село, раскинутое на склонах ущелья,

зыбком мареве блеяние ягненка, ржание, какой-то смех, звон колокола, лай собак, отрывистые голоса, доносящиеся из села с лег-ким ветерком…

Самвелик перешел уже в восьмой класс. Показал мне фото одной девочки. «Хорошенькая, правда?» — стесняясь и как будто с гордо-стью, спросил он.

Девочка была красивая, с коротко стрижеными волосами, с ог-ненным блеском голубовато-зеленых глаз. «Хорошенькая, — под-твердил я, — чья дочь?» «Нашего завуча, — ответил он, сам тоже на какой-то миг с благоговением посмотрев на фото. — Это дочь това-рища Тельяна. Учится в восьмом классе, зовут ее Агнесса. Правда, хорошее имя?» Я улыбнулся. Фото, которое он, несомненно, взял, чтобы показать мне, бережно положил в карман. Явно было видно, ему по душе, что я одобрил его выбор.

становлюсь на колени перед каменным родником напиться воды, на дне бассейна вода сделала ямку и мелкие песчинки дрожат

струе фонтанчика. В то далекое время, в те прошлые дни, воз-вращаясь домой с гор, здесь остановились уставшие, обессиленные молодая мать и двое ее сыновей — Саак и Гриша. Было лето, было очень жарко, мелкая черная мошкара повисла над канавой с засто-явшейся водой, потом, поднимаясь столбиком, кружилась, сверкая

тени граба. Глядя на сыновей, подавленных, в обносках с заплат-ками, босых, сердце Шаум сжималось. Она вспомнила одно сти-хотворение, выученное в школе, которое, казалось, написано о ней,

ее жизни на сегодняшний день:

Небе вечернем повисла луна,

Луч свой в окно мне послала она.                                 

И  отгоняя при свете беду,

Белую пряжу свою я пряду…

Жалкая пусть нищета у ворот,

Я подниму своих деток-сирот…

«Да, подниму, а как же! — будто в ответ на стихотворение, произ-несла она, — ночь напролет буду крутить веретено, чтобы вырастить вас, но не дам вам заглядываться на чужой порог».

Урожай в этом году был хороший. С помощью Саака и Гриши скосила все поле, намолотила, получила тридцать пудов пшеницы.

251



Два пуда отвезла на мельницу. Неделю просидела у мельницы Ту-лунц, очередь большая была, намолола полпуда, взвалив на себя поклажу, вернулась домой. Дети, увлекшись игрой возле дома, вдруг заметили мать и все шестеро с шумом и гамом, гурьбой подбежали

ней, обняли ослабевшие ее ноги, а самый младший сын, Ованнес, обо что-то споткнувшись, шлепнулся на землю, но сразу встал, под-бежал, крепко обняв ноги матери, и сказал: «Мама, от тебя пахнет белым хлебом». Сдерживая невольные слезы, Шаум так и осталась стоять, глядя на них с неуемным трепетом сердца. А Маргуша смо-трела, сидя на земле с испачканным в грязи лицом. И тут опять Шаум прошептала: «Вырастить вас и поставить на ноги — нет у меня заветней желания».

Саак и Гриша уже ходили в школу. Целый год она бесплатно пекла хлеб для учителя школы Вардана, чтоб он занимался с ее сы-новьями, а долгими зимними ночами ткала ковры. В конце весны, в распутицу, с той стороны реки Хачен, из села Баллуджа, приш-ли покупать ковер. Настроение у нее было хорошее. Думала, на вырученные деньги заказать одежду детям из Шуши, раздетые они. Напрасные надежды… Произошла реформа денег, деньги были обесценены. Покупатели ковра знали это, но обманули ее. «Ну что поделаешь, если они могут обмануть даже такую несчастную, как я, — заплакала она, — пусть их жены не испытывают моих трудностей, пусть их труды, как мои, не смывает вода…»

…Со сладостным криком пролетел над лесами журавлиный клин.

поднял взгляд, однако ничего увидеть не смог. Деревья закрыли небо. Где-то каркали вороны, дятлы, прижавшись грудью к сухой коре дерева, стучали и стучали клювом. Не видно было кукушки, которая на макушке букового дерева долго и бесперебойно куковала, ее призывный клич, как удары сердца, печально раздавался в пол-ной тишине девственного леса.

Погруженный в воспоминания, по дороге, окутанной синими те-нями, я направился к ближайшему небольшому холму, думая о том, что мало осталось в этих местах такого, что было связано со мной. Отсюда, с холма, как на ладони было видно село, раскинувшееся на склонах ущелья. В самой высокой части села, прямо прижавшись к ущелью, сохранилось старое кладбище. В девятом классе на уроке истории Древнего мира мы ходили туда на раскопки. На одном из

252



замшелых памятников, который лежал у родника, наполовину вры-тый в землю, с большими усилиями нам удалось прочитать: «Тивн ЙЛ… Ес нуваст варпет шинеци захпюрс… Йагутс йишецек». А что это означает, в то время ни мы, ни товарищ Гулиян — наш учитель, толком расшифровать не смогли.

Председатель самого первого колхоза дядя Мнацакан, отец Мхитара, верхом на осле поднимался в горы косить траву. Кто-то из нас позвал его. Он повернул голову в нашу сторону и еще из-далека сказал: «Что вы тут делаете? Кто дал вам право раскапы-вать, вашу мать…» Девочки прыснули, товарищ Гулиян покраснел до ушей, а мы засмеялись и показали ему надпись, записанную

ученической тетради, сказав: «Дядя Мнацакан, никто не пони-мает, может, ты знаешь?» Невзирая на жару, дядя Мнацакан был

шапке-ушанке, одно ухо ушанки свисало, второе торчало вверх, длинные завязки тряслись при разговоре. Товарищ Гулян с кри-вой усмешкой таинственно смотрел на него, мол, нашли, у кого спросить. Дядя Мнацакан, уловив этот взгляд, погладил длинные усы и сказал: «Вашу мать, в старинном армянском алфавите ЙЛ — это наш восемьсот восемьдесят первый год. Здесь говорится:

“Этот родник сделал я, мастер Нерсес, помните меня в ваших молитвах”».

Дядя Мнацакан, прищурив глаз, посмотрел на товарища Гуляна, громко рассмеялся и так, смеясь, произнес:

— Гулян Ваган, тебе в школе за что дают зарплату, твою мать? При раздаче ума ты вот здесь был, здесь, — похлопывая по крупу осла, снова засмеялся он.

Мы чуть было не умерли от восторга, а товарищ Гулян, снова по уши покраснев, от растерянности не знал, укорить его или на нас разозлиться.

Слева от старого кладбища, внизу, было новое кладбище. Вместе

моей бабушкой Шаум (держа в левой руке клюку, правой держа меня за руку) медленно, останавливаясь то там, то тут на отдых, мы шли туда. Вокруг зеленая трава, всякие цветы, пенье птиц. Бабушка бледнела, губы начинали дрожать.

«Иди в сторонку, нарви цветов и принеси — положи на над-гробья», — поручала мне она. Я шел собирать цветы, а она, стоя на коленях на земле, начинала долго плакать в голос, переходя от одного надгробья к другому.

253



Действительно, будто ничего не изменилось. Горный орел вы-рвался из своего гнезда на Мегракерце, зорко глядя вниз, медленно

величаво начал кружить над скалами. По ступенчатой каменистой дороге, спускающейся в село из Салкуота, не обращая внимания ни на орла, ни на его отрывистый зов, два подростка, громко споря, гнали своих козлят. Вдали от реки Хачен в село поднималась гру-зовая машина, густая пыль от которой долго стояла на дороге. Чуть в стороне, у обочины, привязана лошадь. На расстоянии длины веревки лошадь выщипала всю траву, и издали казалось, что во-круг нее трава равномерно и чисто скошена косой. Все, как и было,

словно не прошло так много лет.

деревне кудахтали куры. Когда бабушка сажала курицу на яйца, звала меня. «Иди, иди, — говорила, — ты еще невинный, руки у тебя чистые, положи яйцо под курицу». Я с осторожностью подкладывал под теплые крылья наседки белоснежные холодные яйца, а бабуш-ка, взяв одно желтое яйцо, трижды медленно кружила над гнездом

потом тихонько пела: «Пусть змея приходит со змеенышами, уж —

ужатами, все животные — с детенышами, и ты приходи со своими цыплятами, все здоровые, одно яйцо пустое», — говорила она и тоже подсовывала яйцо под курицу.

нескольких шагах от меня запела перепелка. Я повернулся на голос. Маленькая, коричневая, в темных пятнах или родинках, пе-репелка легко пробежала, все время оглядываясь назад, и через не-которое время из-за куста боярышника снова донеслась ее звонкая песня.

долго сидел на пригорке, потом спустился в деревню по узкой дороге, идущей между огородами, которая когда-то была канавой,

пошел домой.

Лусине во дворе под тутовником разожгла огонь, кипятила мо-локо. Гоар и Лилит не было, их голоса доносились из сада. Бабушка сидела в том же положении.

— Ничего не ела?

— Не хочет есть, — пожаловалась Лусине. — Попробуй ты, может, согласится.

Там, на гумне, до сих пор не могут завести трактор. Тот с грохо-том заводился, некоторое время ровно работал, потом тик-тик-тик — и замолкал. Грохот, который слышался с гумна, наверное, уводил

254



бабушку в другой мир. Сколько воспоминаний было связано с этим гумном. Годы идут и проходят, но тот черный летний день забыть невозможно, нет.

…Стояла удушливая жара, они с подругами раскидывали на гумне снопы колосьев, чтобы потом молотить. Шаум развязывала снопы. Она сама не знала, отчего у нее нет настроения. Печаль прошлых дней с утра вселилась в нее, не давая покоя. Отчего это, понять не могла. Как у звеньевой, работа вроде шла неплохо. С утра беспере-бойно молотили, куча заметно опустилась, часть обмолотого зерна навеяли, а другую часть оставили на вечер, ждали, когда поднимется ветер. Все нормально, урожай тоже, слава богу, неплохой, и государ-ственный план выполнят, и достаточно получат за трудодни. Но все равно на сердце было тревожно. Ни с того ни с сего вспомнила вдруг тот давно прошедший день, когда она с тяжеленным мешком муки на спине пришла домой и дети, увидев ее издалека, бегом примчав-шись, обвились вокруг нее, и Ованнес, крепко обняв ее ноги, сказал: «Мама, от тебя пахнет белым хлебом».

Господи, как быстро мчатся годы, камень маленький не растет, маленький ребенок вырастает. Дети, хвала богу, уже выросли. Не-долго ждать, уже скоро из армии вернутся Саак и Гриша. Как уехали из села, так до сих пор и служат вместе в городе Бресте. Она даже

мыслях не представляла, что Гриша может уехать. Он ведь поехал

райцентр проводить брата. Потом там, в военкомате, попросил его тоже отправить с братом, потому что все равно на следующий год он тоже должен уйти служить. Лучше, если он с братом пойдет и с братом вернется. Его просьбу уважили, разрешили. Сначала Шаум очень драматизировала этот случай, два дня подряд места себе не находила, безостановочно плакала, но друзья, соседи подбадри-вали ее, говоря о том, что это даже к лучшему, рано ушел — рано и вернется домой.

Ничего, они вернутся, потом поедут Арам и Вагаршак отдавать свой долг Родине, остается Ованнес… Ну, с Ованнесом проще. Он — душа школы, а теперь еще и собрал производственную бри-гаду из числа старшеклассников, помогает колхозу. На днях дирек-тор сказал: «Как окончит, дам ему часы, пусть преподает. Ованнес должен окончить университет, ему нужно заняться наукой». Пока она в силах, поможет, сыновья тоже помогут, ведь они его братья.

255



Вот Саак работал на ферме, зарабатывал больше, чем они с Гришей, вместе взятые. Нет, трудности остались позади. Придут сыновья, построят двухэтажный дом из нескольких комнат. Достаточно мно-го собрали стройматериала. А потом женит их, поможет невесткам, чем может, почему не помочь?

Послышался глухой звук грозы. Щурясь от солнца, Шаум посмо-трела на небо.

— Черт возьми, дождь бы не пошел! — сказала Маргарит и, тоже приложив руку ко лбу, прикрываясь от солнца, посмотрела наверх. Как маленькие льдинки в воде, клочья облаков, похожие на белые брюшки белочек, медленно плыли по небу.

— Нет, дождя не будет, — задумчиво произнесла Шаум. — Не ви-дишь, ветра нет?

тут, обращаясь к подруге детства, Шаум неожиданно сказала:

— Послушай, с тобой тоже так бывает? Непонятно, почему, сердце вдруг начинает трепетать, воздуха не хватает, ноги слабеют? Отчего это? И, как назло, во сне сегодня видела маму. Каждый раз, как вижу маму во сне, что-то случается. Перед рассветом задремала

сразу увидела ее: встала, смотрит, чего-то испугавшись. И все, я больше не сомкнула глаз.

— Пусть земля будет пухом твоей маме, святая была женщина! — Маргарит устало выпрямила спину. — Я слышала, что во сне лучше видеть плохого человека, чем хорошего.

— Почему? — со стороны спросила Вардануш.

— Откуда мне знать? Вроде если во сне видишь хорошего чело-века, в этот день происходит нечто плохое. — Маргарит посмотрела на Шаум и сменила тему. — Кто сейчас в сны верит? Перестань…

— Как назло, горечь на языке, — продолжила Шаум. — В день, когда получили известие об убийстве моего брата Саака, тоже так было, с утра на языке была горечь, а вечером пришло известие… Боже, храни моих детей!

Бригадир Мнацакан ночью накосил травы для коровы в Бурджале

сейчас, лежа в тени сарая, пытался сомкнуть глаза. Он повернулся к женщинам:

— Чего разболтались? — недовольно пробурчал он. — Если б каж-дый сон был правдой, я бы тысячу раз прогнал Маргарит и привел бы в дом Сиран.

256



— Откуда мне такое счастье? — с наигранным сожалением пока-чала головой Сиран.

— Будь ты неладна, на нее посмотри, — вступила в игру Мар-гарит. — Поступил бы так, на самом деле, душу б мою освободил.

и живу-то с ним ради детей, а он думает, что чего-то стоит…

Их перебранка стала обыденным явлением, обычным делом, не-которые посмеялись, но Мнацакан был не из тех, кто уступает:

— Женушка, ты почему за рубль продаешь мужа, которого приоб-рела за тысячу рублей?

Однако Маргарит не успела ответить Мнацакану. В сторону гумна галопом направлялся всадник на сером коне по кличке Огненный. «Кажется, сюда скачет», — сказал кто-то. Те из женщин, которые присели в тени отдохнуть, приподнялись. Шаум, предчувствуя что-то плохое, встала с трепещущим сердцем, Маргарит с очередным снопом в руках застыла в ожидании, Мнацакан тоже встал с места

с непонятным нетерпением уставился на дорогу. Конь c пеной

рта, весь в поту, закусив удила, рысью пробежал через гумно, но всадник, курьер сельсовета Абгар, сумел натянуть узду и удержать бешеного жеребца, который, развернувшись в сторону людей, оста-новился, заскрежетав зубами и беспокойно топчась на месте. Абкар, не сходя с коня, сказал хриплым голосом:

— Ну что мне сказать, люди, началась великая война, немецкие войска напали на нашу Родину.

В собравшихся будто метнули огонь.

— Вай, типун тебе на язык, Абкар, — хлопая себя по коленям, простонала Маргарит. — Это что за известие ты принес…

— Что Абкару делать, сестренка?! — с жалким видом оправдывал-ся Абкар. — Вон из области телефоны разрываются. Асцатуру при-казали даже на метр не удаляться от сельсовета. А меня отправили известить бригадиров о том, что вечером состоится собрание, все должны присутствовать.

Некоторые стали тихо плакать.

— Ну, я поеду, сообщу в других бригадах, — сказал Абкар и вывел коня рысцой с гумна третьей бригады.

Шаум словно окаменела, словно ничего не слышала, и то, что было здесь сказано, пока не осознала. Она задумчиво, ничего не видящим взглядом смотрела вокруг. Мнацакан закрутил из газе-ты толстую папиросу, зажег, но закурить не успел: его сразу стал

257



душить кашель. Высунув язык трубочкой, он долго надрывался, так, что завязочки на шапке тряслись. Его сын Мхитар тоже был

армии, и он почувствовал какой-то страх, глядя на жену, как будто считал себя виноватым. Мхитар был далеко от границы, по эту сторону Урала, служил в городе Барнауле. Но какое имеет значение то, что его сын далеко от линии фронта, другие же сы-новья находятся прямо там! Саак и Гриша, сыновья Шаум, служат сейчас в пограничных войсках, находятся, по всей вероятности, на передовой линии фронта под огнем. Мнацакан поднял глаза и ис-пугался, увидев Шаум. Ее лицо было землистого цвета, бескров-ные губы шевелились, но не в силах были что-либо произнести. Чуть в стороне на коленях стояла Маргарит и плакала, прикрыв лицо руками.

— Женщины, соберитесь, стыдно, никто еще не знает правды, может, это провокация, — спустя некоторое время еле-еле произ-нес Мнацакан, сам не веря своим словам. — Я этих германцев знаю

шестнадцатого года… Я вам скажу…

Однако слова бригадира повисли в воздухе. Женщины уже бро-сились в сторону села, пересекая картофельное поле. Самой по-следней, захлебываясь беспрерывно текущими слезами, еле двигаясь на ослабевших ногах, была Шаум. Мнацакан долго смотрел вслед удаляющимся, потом, озабоченно махнув рукой, собрал оставших-ся на гумне женщин и отправился с ними веять зерно. В воздухе не было даже малейшего движения. Мнацакан открыл ворота складов, оттуда засквозило, и на этом ветру начали веять.

— Быстро, родные мои, — неустанно повторял Мнацакан, при-крыв рукой лоб от солнца и невольно глядя в сторону села. — Бы-стро заканчивайте и пойдем узнать, какая беда свалилась нам на голову, мать их…

…Лусине убирала со стола, а бабушка так ничего не ела и не пила. Она сидела, положив руки на постель, опустив голову на грудь, мол-ча, словно отрешенная, безучастная ко всем голосам извне.

Позади дома послышался звук остановившегося такси. Я по-вернулся назад, внутренним чутьем догадавшись, что приехала моя мама. Удивительно и непростительно, что у меня нет никакого чувства к ней — ни любви, ни ненависти. Почему так, не могу по-нять, а тем более объяснить. Может, с детских лет какая-то обида

258



закралась мне в душу и живет там? Но, вместе с тем, я и обвинять ее не имею права. Однажды я сказал бабушке Шаум: «Я не могу вос-принимать ее, как родную, объяснить не могу, но это так. Она для меня всегда была чужой. И если есть у меня на свете родной человек, то это ты».

Ей, конечно, было приятно мое признание, однако, не показав этого, она сказала:

— Аян матаг, может, она не виновата, в жизни не всегда человек может делать то, чего хотелось бы его душе, случается так, что все складывается против воли человека.

— Но ведь, она нас бросила — и меня, и тебя!

Бабушка покачала головой, горько усмехнувшись, и сказала:

— Горе тому человеку, у которого красивая жена.

Мне непонятно было сказанное ею, хотя я был уже учеником ше-стого класса. Тем не менее, я спросил:

— Ну и что?

Бабушка улыбнулась. Но это была нерадостная улыбка.

— А то, что красивая жена, как красное яблоко, многие в него могут кинуть камень, — ответила она, чуть задумавшись. — Знаешь, какая у тебя была мать, когда с твоим отцом вернулась из плена? Она была первая русская в нашем селе, все были в шоке. Высоко-го роста, волосы русые, улыбка на устах. Разговаривала, будто пела, такой приятный был у нее голос, хотя языка ее мы не понимали. Но вскоре она начала говорить на армянском лучше нас. Да, была очень красивая, все село глядело, разинув рот… — Она минуту задумалась

продолжила: — Потом так получилось, что она связалась с одним городским геологом.

— А ты говоришь, может, не виновата! — снова возразил я.

— Виновата или не виновата, сейчас все уже позади, — грустно сказала она, — но в то время это сильно подействовало на меня. Она была медсестрой в сельской больнице, этот геолог в лесу то ли попал под дерево, то ли еще что случилось, его привезли в больницу с по-калеченной ногой. Здесь они и связались. Услышала, и будто мне на голову вылили кипяток. Пошла прямо на работу. «Голый поднялся на гору и осрамил гору, — сказала я. — Иди, куда хочешь, я сто лет берегла свою честь не для того, чтобы ты за два дня ее запятнала». Так и получилось, что вместе с этим геологом она уехала в город,

через некоторое время привезла тебя и оставила у меня.

259



Действительно, почему так? Почему не могу отнестись к матери беспристрастно? В чем ее вина? А, может, мое предвзятое отноше-ние, отчуждение вызвано тем, что она ни разу не пригласила к себе бабушку, не взяла к себе. Но о чем это я думаю? Неужели она оста-лась бы в городе? В последний раз как уговаривал, сколько просил, пока не сумел забрать ее на несколько недель к себе в Баку. Как только привез ее, не прошло и пары дней, начала: «Аян матаг, отвези меня в село, сердце мое не выдерживает». С утра и до вечера одно

то же. «Матаг, если хочешь, чтоб я прожила на два дня больше, отвези меня домой. Я довольна и тобой, и твоими детьми, и женой твоей очень довольна, но остаться не могу, отвези, а не то, умру, создам тебе трудности». «Умрешь, похороним в городе», — обнимая ее за плечи, сказал я в шутку. «Нет, нет, нет, отвези, цавед танем, если меня уважаешь, отвези», — причитала она, вполголоса напевая:

Умру, хороните в Араджадзоре,

Чтоб горы, ущелья рядом были…

Меня там ждут родные горы,

Там мамы и брата святые могилы…

Да, душу ее влекло в село. Там каждый камень, каждое дерево напоминают ей о сыновьях. Она хотела быть там, только там, в по-следний раз в родном мире воспоминаний…

…В последний раз… В последний раз, после того как проводила на фронт сыновей Вагаршака и Арама. Они пошли на гумно, моло-тили допоздна, Ованнес тоже был с ней… Ованнес распряг быков, Мнацакан погнал на поле, а она с женщинами направилась домой, все время оглядываясь назад, в сторону дороги, ведущей вниз вдоль реки Хачен, которая издалека блестела под светом звезд, словно река, текущая параллельно с Хаченом, и, извиваясь, терялась в тем-ных ущельях. По этой дороге ушли ее сыновья, и где они сейчас могут быть? Уехали уже или до сих пор в районном центре? Много горьких слез пролили женщины в тот день, вспоминая своих родных, отправившихся на фронт, много говорили, поддерживая друг друга, вселяли надежду, а сейчас шли молча, но она знала, что каждая из них томима одной мыслью: скоро ли закончится война?

Она также шла молча, с поникшей головой, согнувшись, словно под тяжелой ношей, и, как назло, тревожные мысли не давали ей покоя. «Интересно, где сейчас Гриша, Саак? — растерянно думала

260



она. — Бедные мои дети, привыкшие к этим полям и горам, к свобо-де, что они сейчас делают там, под огнем и страхом смерти? — Сле-зы застили глаза, дорогу заволокло туманом. — А мои Арам и Вагар-шак? — в уме продолжила она. — Какие из них вояки? Вчерашние невинные, не ведающие о том, что в мире творится, наивные дети. Откуда они знают о том, что такое война и смерть?»

Шаум посмотрела на идущего впереди сына и ужаснулась от мыс-ли, что его тоже могут взять в армию. «Ованнеса пока не заберут, — сама себя подбадривала она, — а до того и другие вернутся. Арам сказал, да услышит его бог, пока дойдут до передовой, война может закончиться, и они вернутся домой. Нет, Ованнеса не возьмут!»

Как быстро проходит время! Словно совсем недавно это было — только-только наступила весна, Ованнес, сидя у стенки дома в лучах солнца, звонко учил стихотворение:

Здравствуй, аист наш родной!

нам с добром ты прилетел, Этой раннею весной Ты сердца нам обогрел…

Да, это правда, жили они радостно, были счастливы, сами того не зная, что в этом и есть счастье: голодные или сытые, лишь бы дети твои, живые, здоровые, были бы рядом. Следя за Ованнесом, она незаметно выучила это стихотворение, все повторяла его в уме, улы-баясь самой себе. Невольно вспомнила тот весенний приятный день. Эмма, дочь подруги Маргарит, веселая, прямо как огонек, стоя за деревом в их саду, кусочком зеркальца пускала солнечных зайчиков

глаза Ованнеса и смеялась. Тогда она улыбнулась, долго наблюдая за их беззаботной игрой, в душе радуясь, что дочь подруги нравится ее сыну. «Да удостоятся они друг друга и будут счастливы», — про-шептала она в то время.

Вспомнив тот день, Шаум вздохнула, покачала головой. Дей-ствительно, когда это было? Словно лет десять назад, а на самом же деле прошло всего три-четыре месяца. Нет, время не идет, а кажется, летит. «Голос тоже изменился, — подумала она о младшем сыне. — Со стороны думают, мужчина, но какой же мужчина? Вчерашний ребенок, просто у него нет отца, а без отца дети быстро взрослеют».

Впереди между ущельями показалось село, негостеприимное и покинутое. По обе стороны дороги на протяжении всего пути

261



без устали, монотонно стрекотали сверчки, в траве и в кустах зеле-новатым светом блестели светлячки, моргая своими волшебными «лампочками».

Шаум еще раз посмотрела назад, где растворилось, исчезло во мгле все, кроме далекого Качахакаберда, который с недоступной своей высоты охранял ночную тревожную тишину.

«Нет, Ованнеса не возьмут», — бормотала Шаум. Она не знала, что скоро, очень скоро его заберут, и она останется одна-одине-шенька в пустом доме, с тоской ожидая своих пятерых сыновей…

…Выскочив из сада, по пути разогнав свернувшихся, дремав-ших на насесте кур, прибежали Гоар и Лилит, не обращая на меня внимания, прошли за дом, откуда уже доносился голос моей мате-ри. Я тоже пошел в сторону дороги. Там, на обочине дороги, воз-ле машины беседовали Мхитар и мой отчим-геолог. Приехали без детей. Моя мать шла под ручку с моими дочерями, они, перебивая друг друга, что-то рассказывали ей, и мать улыбалась, кивая головой. Следом за ними шла Сатеник, жена Мхитара. Сатик работает теле-фонисткой на почте, вероятно, она и сообщила им о бабушке.

— Посмотри, какие красавицы, — говорит моя мать, с гордостью поглядывая на Гоар и Лилит. — Будь осторожен, чтобы в городе их не похитили. Как ты, сын?

— Ничего, — отвечаю я, — как ты?

— Как видишь… — Улыбка, как волнение слабого ветра, разлива-ясь, озаряет ее лицо. — Знаешь, я недавно прочитала одну книгу и там наткнулась на такую мысль: никто не замечает, как проходит моло-дость, однако каждый чувствует, когда она уже прошла. Но говорят, что о возрасте, как и о счастье, нельзя говорить громко, это правда?

— Наверное, — неопределенно пожимаю плечами.

— Я  слышала,  ты  доехал  до  Индии,  удалось  узнать  что-либо

Самвеле?

— Нет, — ответил я коротко.

Мать, слегка покачав головой, сказала:

— Вся мудрость человечества заключается в двух словах: «наде-яться» и «ждать».

В короткой юбке, легкой походкой, Лусине идет к нам, и улыбка матери сейчас направлена к ней. Я иду навстречу мужчинам.

262



Шагая рядом с моим отчимом, Мхитар воодушевленно что-то ему рассказывает, а тот безразлично кивает головой, то глядя на горы впереди, то оглядываясь назад и долго рассматривая спускающуюся

гор дорогу. Подойдя к ним, я молча пожимаю руку отчиму, ожидая, когда Мхитар закончит свой разговор.

— Что собой представляет рыба? Рыба плавает в самой неглубо-кой речке, брюшком касаясь дна, ударяясь боками о камни. Она плывет, и нет на свете силы, которая сможет вернуть ее в сторону моря. Потому что она родилась здесь из икринки и нужно, чтоб здесь появилось на свет ее потомство. Я о тебе рассказываю, — поворачиваясь ко мне и неожиданно краснея, сказал Мхитар. —

видел, как ты утром пошел в горы, подумал, где бы он ни был, где б ни жил, он никогда не сможет забыть эти луга и ущелья.

— Вместе с нашей геологоразведочной группой я много ходил по этим горам, и это словно было вчера, — сказал отчим, глядя на застывшие в полете отдаленные горы. Он помолчал и сказал: — Эх, чем старше мы становимся, тем быстрее летит время, все чаще вспо-минаем мы прошедшие дни нашей молодости.

Мхитар покачал головой и сказал, усмехаясь:

— Покойный мой отец говорил, что трагедия старости не только в том, что человек стареет, а еще в том, что душа его остается моло-дой. Он еще говорил, что когда человек взрослеет, глаза переносятся со лба на затылок, и он начинает смотреть назад и ничего не видеть, то есть он хотел сказать, что наступает время, когда человек пере-стает жить надеждой и живет только воспоминаниями.

— Да, наверное, это так, — неопределенно ответил отчим, а по-том, повернувшись к Мхитару, спросил: — Ты все еще пишешь сти-хи или перестал?

— Иногда пишу, районная газета печатает. Ничего не меняют, как пишу, так и печатают. Но денег меньше дают.

— Послушай, сто лет ты работаешь заведующим складом, все имущество колхоза в твоих руках, на что тебе деньги?

— Тебе кажется, я рад, что завскладом? — Мхитар скривил губы. —

человек трудолюбивый, работы не боюсь. Совершенно. Для рабо-тающего человека самое трудное — остаться без работы. Не была бы покалечена нога, давно бы оставил склад. Что я получаю? Пошел бы на ферму, там много платят.

263



Подмигнув мне, отчим сказал:

— Мхитар, это правду говорят, что в разгар войны вроде были люди, которые тайком сами стреляли себе в ногу или руку?

Мхитар надолго задумался.

— Это слова врага, — наконец, сказал он. — Не может быть. И кто поверит? Вот ты, например, поверил бы?

— Я?.. Почему не поверил бы? — засмеялся отчим. Решив, что за-кончил разговор с Мхитаром, он обратился ко мне: — Как старушка? Или уже отправилась в командировку? — снова засмеялся он, на этот раз над своим пустым остроумием, потом сказал серьезно: — Она была женщиной от Бога… Она не должна бояться смерти, она видела ад в этой жизни.

— С мудрым хоть камни ворочай, с дураком — и плов не съешь, — недовольно пробурчал Мхитар, когда отчим ушел. — Глупый человек, лучше бы помолчал, ну а если бы столько понимал, зачем ему гово-рить… Умный человек знает две вещи: долго думать и мало говорить. Человек должен сам себя уважать, чтоб и другие уважали. Это так, ду-раком родился, дураком и останется. Один не знает, как пахнет роза, другой из трав и цветов делает лекарства, лечит людей. Да, воздаст ему бог по заслугам за то, что не оценил добро моего отца. Когда он в лесу попал под дерево и сломал ногу, кто его привез в больницу? Отец мой привез на телеге. Вот… Одному сделаешь добра на грош — всю жизнь будет помнить, другому жизнь отдашь — не оценит. Так мир устроен, ничего не изменишь… На раздачу мозгов опоздал. Глупые ведет раз-говоры, спросить бы его, видел, когда стреляли? Но в одном он прав.

По всей вероятности с целью изменить тему разговора, Мхитар добавил:

— Ваша тетушка Шаум в этой жизни свою долю ада пережила, на том свете бояться нечего. А как же, видела. В селе у родника поста-вили памятник, посвященный погибшим в Великую Отечественную войну. Я писал об этом в районной газете «Барекамутюн». Тот самый памятник, который стоит выше, возле школы. Открытие памятника прошло очень торжественно, красиво. Тетушка Шаум, которая до этого стояла среди людей бледная, сжав губы, вдруг на коленях, как раньше шли к святому месту, вот так, на коленях, подошла к памят-нику, голову положила к подножию и горько заплакала. А на памят-нике были имена ее четверых сыновей, погибших на войне: Абрамян Саак, Абрамян Арам, Абрамян Вагаршак, Абрамян Ованнес.

264



Об Ованнесе было написано в официальном письме командова-ния, районный военком зачитал письмо, в котором было написано, что во время боевых действий 7 мая 1945 года героически погиб гвардии старший лейтенант, командир экипажа танка Ованнес Ага-бекович Абрамян. В письме было указано также, что орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и ряд медалей, которыми награж-ден он посмертно, отправлены в районный комиссариат Мартакер-та. В конце командование передало, что родители должны гордиться таким отважным сыном. Да, вот так было… Тетушка Шаум каждое утро, представляешь, каждое утро, чуть свет приходила к памятни-ку, убирала вокруг, мокрой тряпочкой протирала пыль с памятника. «Здесь мой дом, — говорила, — здесь мои дети». Потом садилась

памятника, вязала носки и, как в дни Великой Отечественной во-йны, давала воду жаждущим путникам из большого старого ковша, из которого пили ее сыновья… Потом привезли Самвелика, крохот-ный был, в школу еще не ходил, горе ее как будто немного утихло, жизнь словно обрела новый смысл. Стали жить вместе с внуком, как будто снова помолодела, но, видно, бог и эту радость счел для нее излишней… Разве это жизнь? В селе знаешь, что говорят?

— Что говорят?

— Я люблю говорить в глаза, поэтому многие меня не любят. Го-ворят, если б я захотел, мог бы освободить, не дал бы отправить его

Афганистан. С большими людьми общаешься, достаточно было одного слова, чтоб они его не отправили в Афганистан.

…Там, в Сурате, когда после Пешавара показалось, что удалось выйти на след Самвела, я все время думал об этом. Может, в том

была основная причина — чувство собственной вины, что сразу согласился исполнить просьбу моей бабушки Шаум пойти и искать Самвелика. «Аян кез матаг, от земли до неба буду благодарна, — сказала она, — езжай, ищи, сердце мое подсказывает, что, если поедешь, найдешь». Не знаю, почему, но я тоже был уверен, что он жив, потому что шли слухи о том, что где-то в Афганистане, в одном из кишлаков Шидандского уезда, видели, как моджахеды его, тяже-лораненого, взяли в плен. Эта вера провела меня через весь Афгани-стан до Пешавара, в советское консульство.

Военный атташе, чрезмерно добрый русский человек в граж-данской одежде, подтвердил, что, согласно сведениям разведки,

265



действительно в окрестностях индийского города Сурат есть один армянин из наших бывших военнослужащих Гератского 101-го мотострелкового полка. Но как его зовут, к сожалению, сказать не может, во-первых, потому, что прошло много времени, вопросами пленных они больше не занимаются, а во-вторых, пропавшие в аф-ганской войне наши военнослужащие от страха скрывают свои на-стоящие имена, фамилии. Многие поменяли веру, вряд ли удастся найти кого-нибудь. Я хотел уехать оттуда, но после стольких поис-ков решил проверить эти данные тоже, может, действительно этот армянин и есть Самвелик.

Из Пешавара с большим трудом добрался до Дели, оттуда до Сурата поездом добираться один день. Из окна вагона я смотрел на бескрайние зеленые плантации чая и табака, сменяющие друг друга города Джайпур, Ахмедабад, Удайпур, Аджмер, Быарудж с грязными вокзалами, напоминающими муравейники, с неприятным запахом дешевого растительного масла, с голыми детьми-попрошайками

продолжал думать о Самвелике. Удастся ли, наконец, найти его, или эти мои последние мучения тоже напрасны?

утопающем в грязи, дыму и копоти Сурате я поселился в удоб-ной гостинице «Аль-Сауди» при вокзале и начал поиски. В конце следующего дня в редакции одной из газет сказали, что недалеко отсюда, по дороге в Бомбей, в маленьком поселке Алева живет один армянин по имени Шейх Абдулла, что есть человек, связанный с по-лицией, который — за определенную плату, конечно, — может при-вести его завтра ко мне.

До утра я не сомкнул глаз. Причиной моей бессонницы явля-лись не только звуки нескончаемого потока автомобилей и рикш, их громкие сигналы и возгласы. Я снова думал: неужели найду Самвелика и отвезу его домой на радость бабушке и всем нам. Гвалтом птиц: «чинк-чинк… чинк-чинк, потом фьют-фьют-фьют», доносящимся из соседнего сквера, начался день, прошло еще два часа и вот, наконец, постучались в дверь. Меня вмиг охвати-ло волнение, казалось, что невозможно дышать. Я открыл дверь

окаменел: напротив меня стоял Самвелик. В чалме, ужасно худой, с опаленным на солнце лицом, с длинной бородой, в длин-ной, до пят, белой одежде. Я подался вперед, чтоб обнять его, но он холодно прошел мимо меня, обошел стол в центре комнаты

сел на край дивана.

266



— Ты знаешь, сколько я искал тебя? — сказал я, несколько по-давленный и растерянный его холодным отношением. — Где только

ни был! Через Термез прошел в Мазари-Шариф, оттуда в Канда-гар, Герад, а из Пешавара прямо в Пакистан, собирая сведения, по твоим следам дошел до Фейсалабада. Во многих местах искал тебя, Самвелик, во многих местах... И вот я здесь, в городе Сурат. В совет-ском посольстве в Дели мне очень помогли… и вот я здесь, — снова повторил я, — наконец нашел тебя…

Он смотрел отрешенно и холодно. Ни ответа, ни какого движе-ния сомкнутых губ.

— Наконец, нашел тебя, — снова повторил я. — Уже почти не было надежды, что найду. Да, не было надежды, но в то же время ее не терял. Правильно говорят, что человек, особенно взрослый человек, ложится спать без уверенности в том, что завтра утром про-снется, но в любом случае он снова и снова перед сном заводит бу-дильник. Это и есть надежда. Бабушка Шаум живет этой надеждой, Самвелик, она обрадуется. Знаешь, как безмерно она обрадуется…

Мышца на его лице напряглась. Он с тоской покачал головой, но ничего не сказал.

— Она уверена, что ты жив, здоров, ее сердце ей говорит об этом. Она много страдала. Но мудрая женщина, Самвелик, она все время твердит твое имя. День и ночь называет твое имя. Помнишь Агнес-су, — невольно добавил я, — помнишь, фото мне показывал?..

Он поднялся с места, подошел к окну. Долго смотрел на улицу, как-то съежившись, став меньше, потом повернулся и растерянно, но холодно сказал:

— Поздно, поздно уже… У меня семья, у меня жена, дети, поздно… Вовремя нужно было искать, вовремя, — он внезапно поднялся, так же, хромая, прошел к двери, обернулся, пристально посмотрел на меня. Я понял, с болью понял, что в последний раз вижу его. — Не ищите меня, — сказал он тем же холодным тоном. — У меня другая вера… Не ищите меня…

Он медленно вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

долго, очень долго сидел, не в состоянии понять всего того, что произошло сейчас, в этом далеком, чужом мире…

— Ты не обижайся на мои слова, — снова заговорил Мхитар, —

сказал — ты забудь. Что касается тетушки Шаум, что сказать?

267



Мы были близкими соседями, она всегда была у нас на виду, хорошо мы к ней относились или плохо, пусть бог рассудит и каждому воз-даст по заслугам… На тебя тоже не имела обиду, что поделаешь, это

судьба, что делать, ты спишь, судьба бодрствует, куда убежишь? Никуда… В городе она не выдерживала, а твоей работы в селе не было, так случилось…

Посмотрев в сторону дороги, он громко спросил:

— Апетнак, что это несешь в ведре? Еще и прикрыл сверху…

— Ну, если должен сказать, почему тогда прикрыл?

— Видишь, что сказал? — обращаясь ко мне, сказал обиженный Мхитар. — Может, бомба внутри, не знать, что несет? Ни грамма мозгов нет, а умничает. Вчера вечером зашел в огород выкопать пару картофелин, а за деревьями кто-то лопатой копает. Смотрю, сыночек Вано с верхних дворов, сорванец. Спрашиваю, что это он делает. Отвечает, что картошку копает. «Я хозяин этой картошки», — говорю, а он в ответ: «Ну, раз ты хозяин, помоги».

в тот день смотрю, наш сосед Арташ (этот тоже дурной какой-то) красивую одежду надевает на огородное пугало, галстук надевает на него. Говорю, ты ж не сумасшедший, зачем галстук надеваешь?

он говорит: «Птиц, боящихся пугала, тоже нужно уважать». Все село — остроумные. В каждом селе один дурак бывает, а в нашем селе в последнее время их число увеличилось. Число пьющих тоже. Трезвые — котята, выпьют — становятся львами. Один из них и есть Арташ. Из-за его же глупости бедного Манвела отправили в Шу-шинскую тюрьму на два года.

— Кто это — Манвел?

— Сын Сурена. Шофер он. Родственник был у Сурена в Марта-керте, отец у того умер, а Сурен — сельский человек, что должен был делать? Сам же хороший мастер, сказал: «О гробе не беспо-койтесь, я привезу». Размеры тоже знал, наверное, в свое время на глаз определил. Сделал, у председателя спросил разрешения и на грузовике сына Манвела отвез. В нижних селах они взяли одного учителя-азербайджанца, который ехал в райцентр. Но не сказа-ли, что в кузове есть гроб, а тот, тупица, видимо, страшно боялся гробов и покойников. Через некоторое время этот вдруг замечает, что крышка гроба медленно поднимается, оттуда появляется рука. С перепугу он выпрыгнул из кузова в дорожную пыль, сломал ногу и руку. Выяснилось, что этот дурной Арташ тоже сел в машину,

268



вроде в электросети у него есть дела. По дороге начался дождь, за-лез в гроб и благополучно лег там. Руку вытащил, чтоб посмотреть, не перестал ли дождь? Два года дали Манвелу, жена и дети оста-лись одни…

на колхозном собрании, знал бы ты, что сказал этот наш бала-бол Беник… Как это тебе? Говорит, в Советском Союзе вряд ли мы сможем жить хорошо, один выход, говорит, чтоб Советский Союз объявил войну Америке и Китаю, этих много, нас победят, и мы за их счет заживем по-человечески. Решил я взять в руки его вожжи, говорю: «А если мы победим? Он и разинул рот, не нашелся, что ответить. Так вот, если дать им волю, будут болтать против власти…

— Знаешь, как я женился? — оживился Мхитар. — Из Еревана на каникулы приехали парни-студенты, хотели устроить пир, меня отправили в соседнее село Шахмасур за мясом. Хожу по домам

спрашиваю: «Нет ли ягненка на продажу?» — «Нет». — «Козлен-ка?» — «Нет». — «Поросенка?» — «Нет». Вижу, на балконе одного дома стоят девушки, смеясь, разговаривают. «А девушка на вы-данье?» — спрашиваю. Вот тут и ответили: «Есть». Так мы с Сатик

поженились.

Он снова посмотрел на дорогу, по которой шел человек, по-гоняя осла, навьюченного травой, а впереди шагал, насвистывая, мальчик.

— Мальчик, а, мальчик, — сделал замечание Мхитар, — почему не ты погоняешь осла, отец погоняет?

— Эээ, откуда осел знает, кто погоняет, я или отец? — ответил мальчик, продолжая идти, насвистывая, впереди.

— Видишь? — снова спросил Мхитар. — Говорю, что в голове нет ни капельки мозгов, а строят из себя остроумных, глупости болта-ют… Чтоб воспитателям вашим было неладно…

Отчим вышел из дома, закуривая сигарету, подошел к нам.

— От любой беды можно спастись, только от смерти нет спасе-ния, — пофилософствовал он и, глядя в сторону дома Мхитара, ска-зал: — Мхитар, вижу, не позаботился ты о сене, как обойдешься?

— Волк разве дал позаботиться о сене? — нервно сказал Мхи-тар. — Негодник, пришел, прямо возле нашего дома, у ограды, съел моего осла.

— Ну, не в ресторане же волку было есть его… — от души рассме-ялся отчим.

269



Мхитар обиделся, оставив это без ответа. Он сказал другое:

— Все проходит, даже горе, время лечит все раны, кроме горя от потери собственного ребенка, — и, глубоко вздохнув, добавил: — Человек в один день рождается и в один день должен умереть, бо-ишься смерти или нет, все равно она придет.

Вечером следующего дня бабушка умерла. Удивительная вещь:

этот самый миг над нашим селом пролетал журавлиный клин. Со-вершенно неожиданно он вдруг повернул, поменяв направление, пролетел два раза над нашим домом и, взмахивая крыльями, улетел, затерявшись в золоченых лучах вечерних сумерек. Журавлей не было видно, но еще долго был слышен их отдаляющийся печаль-ный зов…

Через день мы предали бабушку земле на нашем старом сельском кладбище, откуда были видны ущелье с руслом реки Хачен и дорога, ведущая в райцентр.

Много лет назад по этой дороге ушли ее сыновья, чтобы больше не вернуться…

потом над селом раскрылся новый день, от утренней прохлады проснулись, зашелестели листвой деревья, редкие птицы то тут, то там защебетали, перекликаясь друг с другом. Их сладостное пение становилось все громче и громче.

Как-то неуловимо над селом открывался день, и странно было думать о том, что этот новый день принесет надежду и радость всем людям — и старым, и молодым, но только не тем, кого больше нет…



ОДИНОКИЙ ОГОНЬ В НОЧИ                              

В Тартарском ущелье сначала мне не повезло. Начальник строительства водохранилища на реке, которого я обязательно должен был увидеть прежде, чем начать собирать материалы о строителях гидрокомплекса, уехал в министерство на совещание, и никто не знал, когда он вернется.

Ущелье было заполнено шумом, грохотом тяжелых грузовиков-самосвалов и рокотом реки, земля тряслась от глухих подземных взрывов. Я стоял во дворе конторы стройки и смотрел на бурный Тартар, окрашенный в цвет окружающих его гор; смотрел на горы, высокие вершины которых касались проплывающих над ущельем реденьких облаков. Казалось, что я вечно должен был оставаться здесь, и на сердце стало грустно. Я даже мысленно обругал редактора, который именно меня отправил в столь далекое и проклятое ущелье. «Ты уже там был, — медленно произнес он, не отрывая взгляда от полированного, блестящего стола. — Ты знаком со стройкой. Между прочим, — он с минуту смотрел на меня, — в прошлый раз твой репортаж об этой стройке был удачным». Я знал, что после этих слов он слегка улыбнется. Не хватало, чтоб ошибся... Улыбнулся и спокойно продолжил, взвешивая каждое слово и жест: «Надо сказать, что тебе удается выбирать из жизненных ситуаций и фактов, так сказать, самые типичные, создавать, так сказать, совершенные образы с характерными чертами. Иди и пиши. Надеюсь, что ты и на этот раз обрадуешь многотысячную армию читателей». Парой ласковых слов и улыбок задобрил и отправил, вместо того чтобы дать отпуск.  И теперь я стоял под палящим солнцем, не зная, что делать.

Чуть поодаль, у подножия высокого холма, где река, изгибаясь вправо, исчезала в теснине, одиноко стояла низкая рабочая столовая. Обеденный перерыв давно закончился, и в столовой было мало народу. Были участковый милиционер Гавруш — худощавый, высокий, с бегающими серыми глазами и закрученными усами — и несколько строителей, которые, глядя в открытые окна на близлежащие горы, пили пиво.

Взяв кружку пива, я присел за один из алюминиевых столиков у окна. За столом сзади меня трое тоже пили пиво, присыпая край кружки солью. «Наверное, со смены идут», — подумал я и оглянулся. Один из них, высокий мужчина лет шестидесяти, с сухощавым лицом и острым, словно прижатым клещами, носом, растерялся от моего взгляда. Лицо показалось знакомым, и я вспомнил его: это был Миша Арустамян, с необычным прозвищем «Сулунду», из деревни Погоса Гомер, не так далеко отсюда. Был он председателем сельского совета у нас в Хндзахуте, во время выборов украл у односельчанина Тевоса Шекяна ковер ручной работы и спрятал в нашем свинарнике за домом. Благодаря зятю моего дяди Джалала — Аршаку Арутюняну, который в то время являлся председателем колхоза, раскрылось это преступление. Он видел в ту ночь этого Мишу, спрятавшегося в густых кустах за одноэтажным зданием  сельсовета. Иначе бедных моих родителей замучили бы, без конца приглашая в райцентр на допросы.Тайком от милиционера Гавруша и работников столовой Арустамян убрал бутылку, из которой наливал водку в пиво, в сумку, которая находилась под столом.

Я медленно пил холодное пиво и смотрел на улицу. От слабого ветра, дующего из ущелья, раскачивались тополя с гнездами аистов на макушках. Листья деревьев дрожали, вытягиваясь по направлению ветра. Внизу, на другом берегу реки, стояли несколько детей, вероятно, из соседнего села Дрмбон, и когда ветер уносил грохот автомашин, отзвуки подземных взрывов и рокот бурной реки, то в душной, июньской тишине звенели веселые детские голоса...

Выпив кружку пива, я вышел из столовой и направился в сторону канцелярии строительства, узнать, нет ли каких-либо вестей от начальника управления.

Секретарша с прической Мирей Матье, круглолицая, с красивым ртом и маленьким курносым носом, сидя за пишущей машинкой, красила губы. «Еще не пришел?» —спросил я взглядом.

— Кто? — будто услышав впервые, спросила секретарша, откинув со лба прядь волос, и внимательно глядя на меня. Видно, она утомилась от одиночества.

— Ваш начальник, — сказал я, — вы его секретарша, правда?

— Как видите, сижу за пишущей машинкой — значит, не министр, а секретарша со скромным месячным заработком в девяносто два рубля. Что еще вас интересует? — она продолжала сосредоточенно смотреть на меня своими смеющимися черными глазами.

— Хотел бы узнать ваше имя, если можно, конечно.

— Если очень хотите, можно. Роза.

— Роза, когда придет начальник?

— Какой начальник?

— Начальник стройки. Вы что, его не знаете?

— Знаю или нет, все равно его здесь нет, и когда вернется, я не знаю.

— Уходя, не говорит, когда вернется?

— Начальник он, а не я. Разрешения не спрашивает. Когда придет, я его предупрежу, чтобы впредь так не поступал. Вы довольны?

— Ваш язык вас далеко уведет, — улыбнулся я.

— А почему вам кажется, что я хочу остаться здесь?

— И куда вы хотите уйти?

— Все равно куда, лишь бы быть подальше от этих ужасающих скал и ущелий.

— А почему другие не уезжают?

— Кто сказал, что не уезжают? — засмеялась Роза, показав красивые зубы. — У меня была подруга, ее зовут Сима, тоже по комсомольской путевке приехала на стройку. Даже трудовую книжку не взяла — оставила, уехала.

Имя показалось мне знакомым.

— На плотине работала?

— Да, — ответила Роза, удивленно глядя на меня. — Откуда вы ее знаете?

— Я однажды тоже был здесь. В командировку приезжал.

— Вы и сейчас в командировке?

— Да, — сказал я, достав свое командировочное удостоверение. — Я здесь уже неделю. Завтра уезжаю.

Вдоволь изучив командировочное удостоверение, Роза произнесла:

— Шеф накануне позвонил, сказал, что сегодня обязательно приедет, но это будет поздно, конечно. Я ему скажу о вас. Утром, до отъезда, приходите, поговорите с ним. Хорошо?

— Хорошо. Против всего можно устоять, но не перед добротой, потому что доброта, проявленная кем-то по отношению к нам, связывает людей. У вас очень доброе сердце, Роза. Ну, я пошел в гостевой дом.

  — Ваш язык тоже вас далеко уведет, — засмеялась Роза и, резко повернувшись ко мне, сказала: — Подождите, один из наших водителей едет в дом для гостей, скажу, чтобы отвез вас туда. — Она быстро встала с места и, стуча каблуками по полу, подошла к окну и открыла его. В ущелье ревела, бушевала река, а внутри, в просторном кабинете начальника строительства плотины, царили тишина и покой. Как открылось окно, в комнату сразу ворвались прохладный воздух и шум реки.

— Меружан, — сверху позвала Роза. — Григорян, поднимись ко мне.

Не прошло и пары минут, пришел Меружан — высокий парень со смуглым лицом, в фуражке с надвинутым на глаза козырьком.

— Это водитель нашего главного инженера Марата Агабековича, — объяснила Роза, а Меружану сказала: — Меруж, едешь в гостевой, товарища тоже отвези, он из редакции.

Меружан покорно кивнул, а я поблагодарил Розу, и мы вышли.

Как и в другие дни, дорога была заполнена огромными самосвалами, которые, грохоча под тяжестью грузов, едут в сторону плотины, и пыль из-под колес клубится и покрывает все вокруг. Прищурившись от пыли, Меружан вел машину, временами высовываясь в окно и глядя вперед. Дорога шла над пропастью, а пропасть была ужасно глубокой, как перевернутое небо, даже в дневное время солнечный свет туда не доходил. Внизу, на дне ущелья, виднелась река, цветом как синька, словно взяла она начало с небесной лазури. А вокруг нас ущелья, ущелья, горы и дремучий лес. И эти ущелья, эти горы и девственные леса колышутся, шатаются и дрожат от рокота реки.

— Вон дом Марата, — сказал Меружан, когда мы проехали по мосту через реку и стали подниматься вверх по холму. — Не видите, на холме? — Меружан, конечно, не знал, что в предыдущей командировке я также проживал в этом доме. Я машинально посмотрел в сторону деревянного гостевого дома, окно которого нависало прямо над пропастью.

— А кто этот Марат? — вроде не зная, спросил я.

— Марат? — добродушно улыбнулся Меружан. — Главный инженер стройки. С нами жил, под холмом, в рабочем поселке. У него был отдельный вагон. Потом переехал наверх и теперь живет там один. Не считая того, что иногда бывают важные гости, которые тоже останавливаются там. Ничего, хороший дом, в нем пара комнат. А в основном живет один, по ночам сидит на балконе, в темноте, курит.

— Почему?

— Кто знает, — Меружан поменял скорость машины. Машина зарычала, тяжело преодолевая подъем. — Душевный парень, дружелюбный, — снова продолжил он, — со старшими — как старший, с младшими — как маленький. Но из-за той девушки так один и живет, оторванный от всех.

— Что за девушка? — просто так поинтересовался я.

— Была одна. Не представляете, какая была красивая. С распущенными по плечам волосами, как чудо, оторванное от всего мира в этих глубоких ущельях. И звали ее Сима, необычное имя, правда?

— Наверное, — неопределенно ответил я.

Помню, это было в прошлую командировку. Я сидел у фельдшера Нерсеса, когда она с подругой пришла в медпункт, словно спустившись с другой планеты, она очаровала меня тогда своей нежной внешностью. Слегка поранила ногу, Нерсес осторожно ее перевязывал. А девушка, вроде от боли, стонала, кусая пухлые губы, одновременно не забывая, конечно, подмигивать подружке. Она вскользь посмотрела и на меня, с притягивающей к себе, игривой усмешкой на губах . «Интересно, какая сила таится в женском взгляде, что невольно хочешь встать и пойти ей навстречу», — с восхищением сказал я после ее ухода. Нерсес улыбнулся моим словам и с горчинкой в голосе добавил: «Она здесь кое-кого сведет с ума... если, конечно, уже не свела».

Еще несколько поворотов, и машина подкатила прямо к гостевому дому. Марата снова не было. Рано утром он куда-то ушел, и до сих пор не было его ни дома, ни на плотине. Наверное, он возле туннельных работ.

Сидя на деревянных ступенях лестницы, Амалия вязала разноцветные шерстяные носки. Она была здесь и заведующей, и дежурной, и уборщицей. Меружан передал ей какие-то книги и пакеты и вернулся обратно.

Я сел на балконе и начал смотреть на далекие горы, залитые солнечным светом. Горы были окутаны прозрачной дымкой тумана, поэтому было непонятно, дождь ли идет далеко у горизонта или это все же пламя закатных солнечных лучей.

Впоследствии туман в горах сгустился и окрасился в темно-синий цвет: видно, там действительно шел дождь, а здесь, в долине реки, было спокойно. В первой половине дня прошел проливной дождь, но он так быстро закончился, что земля не успела даже как следует промокнуть, зато воздух стал чистым, мягким.

Напротив, на склоне горы, там, где раньше стояли снесенные при постройке водохранилища домики, качались от ветра тутовые деревья, и отсюда, с возвышенности, казалось, что ты видишь, как падают с деревьев спелые ягоды тута. Внизу, в глубоком ущелье, был слышен глухой рокот реки, который иногда заглушался шумом бульдозеров, идущих со стороны песочного карьера.

Эти места мне знакомы с детства. В нескольких километрах отсюда, в горах, находится мое родное село. Там я родился и вырос, закончил школу и оттуда уехал в город, поступать в институт. С тех пор утекло много воды, но кажется, что это было вчера. В эти дни я смог бы, конечно, найти время и поехать туда, увидеться с родными, но ехать в село, да еще и на пару часов, не стоило. Этим я только обидел бы своих. Тем не менее это все оправдания, в действительности в вопросе путешествий я ленив. Я даже удивляюсь, почему редактор отправил сюда именно меня? Он ведь знал о моей ленивости, нередко издевался надо мной по этому поводу. А отправил он меня сюда, вероятно, потому, что я из этих мест и, кроме этого, я уже был один раз на стройке.

Целую неделю (хотя мне так и не удалось встретиться с начальником строительства) рано утром, вставая с постели, я спускался в столовую рабочего поселка, быстро завтракал, выпивая стакан сладкого чая, и бежал на плотину — встретиться со знакомыми ребятами, бригадирами, инженерами; побеседовать с ними о плотине, электростанции и о строительстве будущего водохранилища, стараясь выяснить множество совершенно неизвестных мне подробностей в области техники.

Очерки я и раньше писал, но они в основном были на деревенскую тему. Для меня, родившегося в деревне, это не представляло особой трудности, а вот о строителях написал лишь один раз, и то об этой же стройке.

Целый день, до и после перерыва, крутился я на плотине, смотрел, как мощные самосвалы, друг за другом с грохотом поднимаясь на плотину, выгружали цементобетон и щебенку и возвращались обратно; наблюдал, как многотонные катки медленно проезжают по плотине, утрамбовывая щебенку и глину.

Карабкаясь вверх по камням, я поднимался, входил в туннели, которые проходили в скалах, где я словно попадал в холодильник. А самое приятное для меня было то, что я, стоя на плотине, долго смотрел на обширный котлован, который скоро до уровня скал заполнится водами искусственного водохранилища.

К вечеру, уставший, но довольный, я возвращался в гостевой дом, сидя на деревянных ступеньках лестницы которого вязала очередную пару шерстяных носков Амалия (как будто все рабочие на стройке ждали эти носки, чтобы носить их зимой). Я садился перед раскрытым окном, доставал блокнот и передавал перу и бумаге все то, что удавалось увидеть, вспомнить. Так я делал каждый вечер, кроме сегодняшнего дня. Сегодня, не знаю почему, нет желания делать какие-то записи. Наверное, наступил тот миг, когда ты начинаешь чувствовать, что твоя работа здесь завершена — после этого, что бы ни увидел или узнал, это будет полное повторение уже увиденного и услышанного.

Время от времени, не отрываясь от работы, Амалия поворачивает голову и поверх очков смотрит на меня.

— Значит, ты тоже из этих мест? — спрашивает она. В течение этой недели я ей как минимум раз пять уже говорил, что я из этих мест, даже сказал, из какого села. Но сегодня она спрашивает об этом, наверное, не потому, что забыла. Мое безделье непривычно ей; кроме того, у меня, судя по всему, очень кислый вид, и она хочет не то рассеять мою грусть, не то, пользуясь удавшейся возможностью, немного поговорить.

Над дальними горами неожиданно гремит гром, сверкает молния, и потемневшее небо окрашивается в оттенки всех красок.

— Да, — говорю я Амалии. — Родился здесь, но живу в городе.

— А родители твои в селе живут?

— Да, — отвечаю, — в селе, в Хндзахуте.

— Все молодые из деревни бегут, — ворчит Амалия, по всей вероятности, уловив в моих словах нотку недовольства. — И чем закончится все это, ума не приложу... Два моих сына тоже в городе. В селе нет работы, чего им оставаться?

— Женатые? — просто так спрашиваю я.

— А как же? Женатые, — как-то недовольно отвечает Амалия. —Мать моя тоже с ними в городе.

— Довольна невестками?

— Очень. Говорит, хоть бы одна большая змея укусила старшую сноху, маленькая змея — маленькую. Бедную мать мою сживают со света, диабетиком сделали. Ай, дорогой, имени твоего даже не знаю... Какая свекровь в этом мире была довольна своей невесткой, чтоб мать моя была довольна.

На нашей половине неба как-то сразу появляются первые звезды — южные, крупные, яркие. Сумерки заметно сгущаются, тени верхушек вековых деревьев  и странным образом сгрудившихся каменных глыб незаметно исчезают. Это то время, когда день уже завершился, а ночь еще не опустилась, и пока она полностью опустится, остается минут пятнадцать–двадцать.

— Хоть бы в кино или куда-нибудь пошел бы, — говорит Амалия. — Молодежь собирается там, а ты чего, как бедный родственник, сидишь один?

— И это правильно, — киваю я, — чего-то у меня нет настроения.

Тропинка идет от гостевого дома, задумчиво бежит вниз по покатому склону. По обе стороны тропинки растут молодые дубки. Погруженный в мысли, я спускаюсь в рабочий поселок и неожиданно вспоминаю, как во время моей первой командировки, спускаясь по этой же тропинке, я услышал за деревьями  девичий смех. Невольно замедлил шаг, и нежный девичий голос сказал: «Ну не надо, Андрюша, слышишь, любимый, не надо». Смех снова зазвенел в темноте, неудобно было подслушивать, и я ускорил шаги. А на следующий день, услышав на плотине знакомый смех, я быстро оглянулся. Это была та самая обаятельная девушка — Сима, которую я видел у Нерсеса в медпункте. Неужели о той самой Симе говорили сегодня Роза и Меружан? А куда она уехала, интересно?

Клуб находится в центре рабочего поселка. Воздух здесь более жаркий, чем у гостевого дома, на возвышенности. От легкого дыхания ветра дрожат листья тополей, устремленных в небо. Перед клубом, по улице, обрамленной тополями, не спеша гуляют рабочие со стройки — в одиночку, парами или группами. Проходя мимо меня, они любезно здороваются, несмотря на то, что многих из них не раз встречал сегодня на плотине. Во дворе столовой стоит группа парней, около пятнадцати человек, они лениво разговаривают между собой. Вероятно, не знают, чем заняться до начала кинофильма. Чуть поодаль курят два милиционера. Я невольно смотрю на часы, время уже за восемь.

Стемнело. На узких улочках поселка зажглись слабые фонари; небо отсюда, из глубины ущелья, кажется темно-фиолетовым. Я стал жалеть о том, что послушался Амалию и спустился в рабочий поселок: этот фильм я смотрел давно, мог бы остаться там, в моей комнате, и привести в порядок свои записи или же, в худшем случае, пошел бы к соседу по гостевому дому — Николаю Панкратову; мы сыграли бы пару партий в шахматы, он уже несколько раз приглашал. Николай из столицы, по специальности инженер-гидромеханик, здесь он также в командировке и по вечерам тоскует в одиночестве.

Я уже хотел вернуться, когда за моей спиной послышался стук чьих-то каблуков. Одна девушка, догнав меня и бросив мимолетный взгляд в мою сторону, прошла вперед, обдавая ароматом духов. Я не успел разглядеть в темноте ее лица, однако в легкой походке девушки было на удивление что-то знакомое.

Пройдя шагов десять, девушка замедлила движение, а потом полностью остановилась и обернулась.

— Кого я вижу, — почти восклицает она.

Я мгновенно узнаю ее:

— Здравствуй, Венера!

— Разбогатеешь, я сразу тебя не узнала, — говорит она, но ее тон шутливым назвать нельзя: голос звучит предельно серьезно.

— Дай Бог, — говорю я, улыбаясь. — Надо ведь когда-нибудь разбогатеть?

— Как ты попал в эти края?

— Приехал в командировку, Венера.

— И давно ты здесь?

— Уже неделю.

— Ты совершенно не имеешь совести. Ты даже не сделал попытку меня увидеть, правда?

— Да у меня даже в мыслях не промелькнуло, что ты можешь быть здесь.

Венеру я знаю давно. В десятом классе мы учились вместе. До этого она училась в райцентре, в Мардакерте. Ее старшая сестра Вартуш по окончании педагогического института получила направление в наше село, преподавала химию в школе. Венера приехала к ней, и они, сняв комнату в доме нашей старенькой соседки, зажили там вместе.

Венера была красивой девушкой. Вопреки сельским обычаям, она носила короткую юбку, выставляя таким образом покрытые бронзовым загаром гладкие, как речные камни, колени. Часто ярко красила губы, как будто веселясь от косых, осуждающих взглядов сельских сплетниц — седовласых сторонниц порядочности.

Вызывая зависть у подруг своей обаятельной внешностью, Венера постоянно была окружена парнями, каждый из которых был тайно по уши влюблен в нее, хоть и не решался признаться в этом, боясь получить от нее издевательский отказ. Такие случаи уже были. Девочки по-своему мстили Венере: все время злословили о ней с парнями, но те не обращали внимания на их слова. Красота Венеры и всеобщая влюбленность в нее были выше мелких сплетен любого рода.

Я тоже был тайно влюблен в Венеру и, как и многие, тоже не осмеливался признаться в этом, боясь ее издевательства, а каждый раз, сталкиваясь с ней лицом к лицу, краснел и опускал голову. Помню, много раз повторял сам себе: «Нет, ничего не скажу, ни в коем случае, потом вся школа будет смеяться надо мной, я что, враг себе самому?»

В эти дни к сестрам часто приезжал какой-то мужчина, около тридцати лет, чисто одетый, в галстуке и шляпе. У него была собственная «Волга». Кто он и какая связь у него с сестрами, никто не знал. Некоторые говорили, что он жених старшей сестры Венеры, то есть нашей учительницы Вартуш. Другие утверждали, что он их близкий родственник, живет в райцентре, рядом с родителями.

Пару раз, помню, я пробовал завести разговор с Венерой, но, увидев, что она относится ко мне как-то холодно и высокомерно, отказывался от  своей затеи.

...Выпускные экзамены уже завершились, в нашем приусадебном огороде мы поливали грядки фасоли.

Через листву деревьев и плетеную ограду двора я все время смотрел на синюю «Волгу», которая с утра стояла во дворе соседнего дома. Потом из дома вышла Венера с небольшим чемоданчиком в руках. Она села в машину рядом с мужчиной, расположившимся за рулем, и они уехали из села...  

С тех пор прошло много лет, и я ни разу не видел Венеру.

Мы медленно шли по улице, и я тайком изучал Венеру. За эти годы она сильно изменилась. В ней нет больше той издевательской самоуверенности, которая в свое время заставляла трепетать наши юные сердца.

— Я очень изменилась? — неожиданно спросила Венера, видимо, уловив мой взгляд.

— Чуть-чуть, — киваю я.

— К худшему?

— Не знаю. Время по-разному влияет на людей. Скажем, это обыкновенная истина. Лучше расскажи мне, как ты живешь?

Венера неопределенно пожимает плечами.

— Живу как все. Окончила педагогический институт. Заочно. Но это, наверное, тебе неинтересно.

Дальше улица сужается, переходит в узкую дорожку. Идем почти в темноте.

— А где работаешь? — спрашиваю я.

— Здесь, в отделе кадров.

— Почему? У тебя же есть диплом педагога.

— Не знаю... Спартак так захотел.

Я пытаюсь вспомнить, где я слышал это имя? Кажется, водителя синей «Волги» так звали.

— Мой муж, — словно догадавшись, о чем я думаю, говорит Венера. — Помнишь синюю «Волгу»?

— А в то время мы думали, что он тебе близкий родственник или жених твоей сестры... Он тоже здесь?

— Да... то есть нет, он сейчас в командировке, — говорит Венера, но я замечаю, как она в темноте отводит взгляд, а потом торопливо добавляет: — Здесь, в рабочем поселке, у нас есть финский домик из двух комнат, можешь прийти в гости...

В словах Венеры есть что-то недосказанное, и это вызывает в моей душе неприятное, смутное чувство.

— Спасибо... А вы давно здесь живете? — перебиваю я.

— Нет, всего пару лет. Иногда едем к нашим, ведь областной центр не так далеко отсюда.

Ее внезапное многословие снова напрягло меня: будто я не знаю, что областной центр «не так далеко отсюда». И вообще, какое мне дело до того, что они иногда навещают своих?

— Спартак работает на стройке?

— Спартак? Нет... то есть да... Одним словом, по техническому обслуживанию... А как твои дела?

Последний ее вопрос — это всего лишь неудачная попытка избежать неприятного для нее разговора.

Исхудавшая луна, словно устав от долгой дороги, тяжело вышла из-за гор и застыла, встретившись с высокими макушками деревьев. Необходим был небольшой ветерок, чтоб она оторвалась и снова продолжила свой путь в сторону темной стороны неба. А может, и не хотела идти, может, хотела, как журавлик, вернувшийся с чуждых берегов, присесть на макушку высокого тополя и дремать до рассвета?

— Из наших ребят никого здесь нет? — спрашиваю я, лишь для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Нет, — говорит Венера, чуть замешкавшись, потом тихо добавляет: — Только Ваге... Ты помнишь его? Насколько я знаю, вы с ним были близкими друзьями.

— Как? — чуть не кричу я. — Захарян Ваге? Где он работает? Я здесь в лицо почти всех знаю, как это я его не встретил?

— Он среди заключенных. Здесь работают заключенные. Под охраной приводят на стройку, под охраной и уводят.

— Постой. Ваге тоже заключенный?

Венера утвердительно кивает головой:

— Да.

— А ты не знаешь, за что?

Венера проводит рукой по лицу, будто отгоняя от себя какие-то глупые мысли.

— Знаю. За хулиганство. Избил человека... Это было два года назад, — говорит она и торопливо меняет тему разговора: — Ты куда-то спешишь?

— Нет, хотел пойти в кино. А что?

— Кино? Это хорошо. Ты не против, если я тоже пойду с тобой? Давно не была в кино.

— Конечно, не против. Что за разговор?

— Значит, очень хорошо. Но ты можешь подождать меня минут десять? Вот в этом вагоне живет одна из моих подруг, с ней у меня маленькое дельце, должна зайти к ней, она ждет. Через десять минут буду, хорошо?

— Хорошо, иди.

В оглушающей тишине летнего вечера я остаюсь наедине с собой. Где-то в кустах иногда трещат стрекозы с хоботком, и их звуки яснее отражают тишину.

Мысленно я снова и снова возвращаюсь к Ваге. Неудачно сложившаяся судьба друга моего детства не дает мне покоя. Но почему? За что? Ваге был справедливым, вовсе не мягким по характеру парнем, неуступчивым и непокладистым, но вряд ли все это привело бы его на скамью подсудимых, потому что, насколько я знаю, он был парнем непорочным — душой и  помыслами. Эээ... в то время все мы были непорочными.

...Ясно вижу Ваге, хоть и худощавого, но крепкого, как гранит, из-под хмурых бровей смотрят озерно-голубые озорные глаза. Он стоит в нескольких шагах от меня.

— Пойдем к нам, — говорит Ваге вроде обыкновенным, но в то же время просящим тоном. И мне трудно ему отказать, хотя идти не хочу, он живет далеко.

— У нас поспишь, с тебя не убудет.

— Хорошо, пойдем, — говорю я, — только забегу домой, скажу, чтоб меня не искали.

Мы с Ваге ложимся в кровать перед открытым окном, не зажигая лампу. Вдали, в сине-черном небе, скорее угадываются, чем виднеются, рассеченные контуры гор, а у их подножия, как призыв, мерцает одинокий огонь.

Вполголоса, чтобы не разбудить домашних, мы шептались о различных вещах, о школе, об учителях, но я чувствовал, что не для этого он так настойчиво звал меня к себе. Наконец, как-то осмелившись, он произносит:

— Слушай, что ты собираешься делать после окончания десятого класса?

— Не знаю, если удастся, поступлю на филологический факультет. А ты? — спрашиваю я в свою очередь, невольно чувствуя, что он хотел бы услышать этот вопрос, в то же время не понимая, что ему ответить на него будет трудно.

Ваге долго молчал.

— Ты уснул, что ли? — спрашиваю я.

— Нет, думаю.

— О чем?

— Понимаешь, я никакого... выхода не вижу, кроме одного... Только не смейся, хотя это смешно.

— Что смешного?

— То, что я решил... Понимаешь, куда бы она ни пошла, я пойду за ней. Хоть на край света, хоть пешком...

— Постой, я ничего не понимаю. О ком речь?

— О Венере. Люблю я ее, понимаешь, люблю и буду любить до последнего вздоха... Теперь ты обо всем знаешь... Я сам не понимаю, что происходит со мной, такого никогда не было.

— А она? — спросил я, напрягшись и чувствуя, как внутри у меня все леденеет, ведь я сам безумно любил ее.

— Молчит. Я написал три письма и собственноручно передал ей. Ни на одно не ответила. А сегодня, на последней перемене, я остановил ее... сказал... ничего не говорит, встала, прислонившись спиной к входной двери, смотрит на меня и смеется. А взгляд? Боже мой, смогу я когда-нибудь забыть этот взгляд?! Не смогу... Это невозможно описать. Будто глазами проникает в твою душу... Если бы хоть слово сказала, хоть какое, лишь бы что-нибудь сказала, не было бы мне так тяжко... Ты чего смеёшься?

— Я не смеюсь, с чего ты взял?

— Нет, ты смеешься, я по голосу слышу, что смеешься. Может, что-то знаешь? Может, она любит другого и ты не хочешь мне говорить?

— Не знаю, Ваге, я ничего не знаю, — сказал я, довольный тем, что в комнате темно и Ваге не увидит моего лица, на котором следы неимоверной радости.

— Завтра откровенно поговорю с ней. Как ты думаешь, еще раз мне поговорить с ней?

Я не ответил, притворился спящим, но на самом деле не спал, я смотрел на далекий одинокий огонь, что мерцал в темноте...

Ваге был способным, ему ничего не стоило за несколько минут выучить уроки, если б захотел — мог бы стать лучшим учеником в классе. Однако ему мешало то, что он не мог спокойно сидеть на месте, часто срывал уроки, вызывая восторг одноклассников и ненависть учителей. Ваге наказывали, несколько дней он вел себя нормально, а потом снова все повторялось. Трудно сказать, как бы все сложилось, если бы не один случай, который неким образом стал для Ваге судьбоносным.

    Однажды о его проделках кто-то написал в школьной стенгазете. Утром, придя в школу, он увидел, как группа учеников, столпившись в коридоре, читает только что вывешенную стенгазету. Растолкав собравшихся, он приблизился к стене и внимательно прочитал заметку — от начала до конца, потом спокойно снял газету со стены и, разрывая ее на куски, бросил на пол. В этот день я в школу не пошел, потому что болел, и не знал, что было написано в той заметке и, главное, что вынудило Ваге пойти на такую дерзость.

По приказу директора его исключили из школы. С того дня Ваге никто не видел. Он уехал к сестре в Сумгаит.

... Венера выходит из темноты и легкой походкой идет навстречу.

— Долго я тебя заставила ждать? — произносит она, улыбаясь и искоса глядя на меня.

— Нет,  отвечаю, — я задумался и не заметил, как прошло время.

По той же тропинке возвращаемся назад, в центр рабочего поселка.

— И о чем ты думал? Ты, кажется, и сейчас о чем-то думаешь, правда? — И через пару секунд, не дождавшись моего ответа, добавляет: — Хочешь, скажу, о чем ты думал?

— О чем?

— О нашем прошлом, о школьных годах.

— Почти угадала. Я думал о Ваге. 

Какое-то время мы шли молча, прислушиваясь к звонким голосам сверчков. Вдруг Венера еле слышно говорит:

— Ты помнишь, как его исключили из школы?

— Помню.

— Его исключили из-за меня.

— Как это? — Я резко поворачиваюсь к ней лицом. — Как это, из-за тебя исключили? Разве не из-за стенгазеты?

— Да, — горько усмехается Венера. — Но стенгазету он порвал из-за меня.

— Почему?

Венера виновато опускает голову:

— Я в тот момент стояла с другими учениками, когда он вошел в коридор и, подойдя к стенгазете, прочитал заметку. Он спокойно читал и, наверное, так бы все оставил, ушел, если... если бы я в эту минуту не засмеялась... Я засмеялась, и это, вероятно, задело его сильнее, чем эта тупая заметка. Он ведь был влюблен в меня. Ты не знал об этом?

— Нет, — холодно отвечаю я. С минуту идем молча. Ни я, ни Венера не смеем нарушить тишину. И опять же неожиданно для себя спрашиваю: — Скажи мне, Венера, почему ты всегда смеялась над нами, неужели мы были такими смешными?

Мой примирительный, или внешне примирительный, тон, видимо, немного взбодрил Венеру, и она неуверенно говорит:

— Это долгая история... Но мне в то время действительно казалось, что я имела основание смеяться... Это не так легко объяснить, как-нибудь в другой раз встретимся, может, объясню... Сколько осталось до сеанса?

— Честно говоря, я не люблю ходить в кино.

— Почему?

— Не знаю, почему-то нет желания идти. Когда в последний раз ты видела Ваге?

— Около получаса назад, у столовой. Они ждали машину.

— У столовой? Два милиционера тоже были там?

— Да.

— Значит, я прошел мимо них и не заметил. Сейчас они могут быть на том же месте?

— Не думаю.

— Пойдем быстрее.

У столовой еще стояла группа парней, два милиционера тоже были здесь, разговаривали, находясь на определенном расстоянии  от группы.

— Смотри, они еще стоят. Наверное, машина не приехала, — шепотом говорит Венера. — Ваге тоже там. Слева, у окна.

При слабом свете уличных фонарей еле узнаю Ваге. Прижавшись спиной к стене, он молча смотрит на дальние горы.

В какой-то момент, посмотрев на увлекшихся беседой милиционеров, я тихо зову:

— Ваге...

Ваге поднимает голову и , сразу заметив меня, отрывается от стенки, делает пару шагов в мою сторону.

— Не узнаешь, Ваге? Это я, узнал?

Его лицо мгновенно озаряется широкой, добродушной улыбкой.

— Как это — не узнал. Узнал. Безусловно, конечно. А я...

— Как ты, Ваге?

Он не успевает ответить. Один из милиционеров резко поворачивается к нам.

— Вернись! Захарян, вернись, говорю! Обратно к стенке.

Ваге растерянно разводит руками — мол, видишь, не разрешают. И возвращается на место.

Милиционер подходит ко мне:

— Гражданин, нельзя, уйдите отсюда.

— Но... понимаете, мы долгие годы не виделись.

— Это меня не касается... Прошу, не мешайте.

— Мы учились вместе. С тех пор не виделись.

— Ничего, скоро увидитесь. Остался год, — говорит второй милиционер, подходя к нам. — Скоро увидитесь, на свободе поговорите сколько душе угодно. А сейчас нельзя, понимаете? Запрещено, идите.

И вдруг я вижу, что Ваге отвернулся, закрыл лицо руками и прижался к стенке.

— Ваге! — беспомощно восклицаю я. — Придешь ко мне, как освободишься. Возьми у наших мой адрес и приезжай ко мне, слышишь? Я буду ждать тебя.

Я поворачиваюсь, молча иду какое-то время и после этого вспоминаю о Венере, однако ее нигде не видно. «А при чем тут Венера? — думаю я, медленно поднимаясь по извилистой тропинке, ведущей к гостевому дому. — Каждый из нас виноват, все мы в чем-то виноваты перед кем-то, и все мы в течение жизни остались кому-то должны. У Фрейда это, кажется, называется “комплексом виновности”. А в вопросе с Ваге каждый из нас имеет свою долю вины. Нам нравились его дерзкие проделки, мы радовались, когда он срывал занятия: а как же, вдруг спросят урок и я получу двойку. А на собрании никто из нас не набрался смелости встать и сказать пару слов в его защиту. Молчали, потому что так было и удобно, и безопасно...»

По обе стороны тропинки — справа и слева — все так же поют сверчки, чуть дальше в глубине леса печально кричит сова, а внизу в рабочем поселке мерцает свет... Я шагаю как-то устало, без настроения, иногда останавливаясь и бросая взгляд над сверкающими под тусклым светом молодой луны водами на тот берег реки, где все растворилось в таинственной мгле. Встреча с Ваге не дает мне покоя. И в этом причина моей мгновенной усталости и плохого настроения.

Свет в комнате Николая Панкратова горит. Пойти к нему? Все равно не смогу уснуть. Нет, идти не стоит., лучше побыть одному. Из-под коврика на пороге достаю ключ, отворяю дверь. Включаю свет и, открывая настежь обе створки окна, хочу сесть за маленький столик, и в этот момент слышу голос Панкратова:

— Это вы, сосед?

— Я, — отзываюсь неуверенно.

От яркого электрического света темнота сжимается в клубок в нескольких метрах от окна, под деревьями.

— Ну как, хорошая была картина? — не отстает Панкратов.

— Не знаю, я в кино не пошел.

— А где вы были? Просто так гуляли? Амалия сказала, что вы пошли в кино.

— Передумал.

— Вечера очень утомительны... Еще и комары достали...

Хотел книгу почитать, ничего не вышло, комары просто атакуют... Вынужден был выключить свет.

— Недавно горел.

— Только включил. Куда-то положил спички, не мог найти, сейчас выключу.

— Зря. Комары в темноте бывают бешеными.

— Что вы говорите? А я и не знал, — удивляется Панкратов. — Послушайте, может, вы, в конце концов, перейдете ко мне? Говорят же, есть свободная кровать. Вдвоем не будет грустно, в шахматы будем играть.

— Благодарю, Николай Герасимович, моя командировка завершилась.

— Вы что, уезжаете?

— Да, завтра уезжаю.

— Ну, раз так, счастливого пути, — кажется, обидевшись, бормочет Панкратов.

Небо полностью, из конца в конец, прояснилось, окрасилось в темно-синий цвет, ни клочка тучи. От ярких звезд и лунного света серебрятся макушки и склоны гор: как будто на них осела роса.

Сна ни в одном глазу. Открыв записную книжку, начинаю переписывать начисто наспех записанные даты, имена передовиков и рассказы строителей о стройке. Такая предварительная работа обычно помогает мне мысленно создать цельный образ будущего очерка.

Однако никакого удовлетворения от творчества. Воспоминания, связанные с Ваге, омрачают его — вернее, это происходит от признания мной вины за трагически сложившуюся судьбу моего старого закадычного друга.  Но почему, почему мы не поняли в то время... нет, нет, не захотели понять, что человек создан для того, чтобы жить в обществе. Изолировать его от этого общества — значит создать условия для затуманивания его мыслей, ожесточения характера, чтобы множество вздорных страстей зарождались в его юной душе, чтобы нелепые понятия этой души проросли в его мозгу, как дикая колючка в степи. Честно говоря, я заставил себя заняться записями, чтобы заглушить в себе эти чувства. Нет, по всей вероятности, не так легко обмануть себя. Собираю бумаги и складываю в папку.

    Вот бы Ваге увидел меня сейчас. Я, должно быть, выгляжу как человек, понимающий свою значимость в создании истории — ни больше ни меньше.

В дверь вроде постучали. Прислушиваюсь. Да, тихо стучат. Кто бы это мог быть так поздно? Наверное, Панкратов. Если он, я ему скажу пару ласковых слов. Встаю и открываю дверь. На нижней ступеньке деревянной лестницы стоит Венера, освещенная лучом света, выбившимся из-за проема двери, с холодной неестественной улыбкой на губах.

— Это я... хотела кое-что тебе сказать.

— Что?

— Может, позволишь войти?

— Конечно, пожалуйста.

Венера входит в комнату, я предлагаю ей стул. Знакомым мне жестом она проводит рукой по лицу, как будто у нее головная боль, пальцами сильно трет лоб и одновременно морщится.

— Я про мужа сказала тебе неправду, — сразу начинает она, пряча от меня глаза. — Не в командировку он поехал.

— А где он?

— В тюрьме. Очень далеко отсюда, в Коми АССР. Ты это знаешь, наверное, уже тебе сказали. Поэтому я пришла, испугавшись, что ты можешь иначе трактовать мою вынужденную ложь.

— Я ничего не знал, Венера.

Честно говоря, я не ощущаю ни капли сочувствия к ней, хотя это было бы человечнее. Но чего нет, того нет.

Пододвигаю второй стул, сажусь напротив Венеры, с интересом ожидая, что она еще скажет. Спартак однозначно сидит ни за что, без причины, это понятно, он чист и перед людьми, и перед законом, завистники все подстроили и посадили его в тюрьму...

Неожиданно Венера смотрит на меня в упор и, будто прочитав мои мысли, улыбается безрадостной улыбкой.

— Ты, конечно, ждешь, что я начну его оправдывать, так? Вроде невиновен, оклеветали его... Его поймали с поличным при получении взятки, и он полностью признал свою вину. Согласно Уголовному кодексу, за это полагается от трех до десяти лет, суд присудил восемь лет с конфискацией имущества. Вначале мне тоже показалось, что это подстроенное дело, и подстроил главный инженер стройки Марат Агабекович. Это он с парой милиционеров и двумя активистами, заранее пронумеровав деньги, поймал Спартака на месте преступления. Пошла просить его, чтобы помог. И знаешь, что он сказал? “Чтобы быть невиновным, нужно быть невинным. В беду попадают случайно, а на преступление идут постепенно. И если кто-то имел возможность вовремя пресечь преступление, но этого не сделал, значит, он способствовал преступлению. Идите и хорошо подумайте, первейшее наказание для виновного в том и состоит, что он не может оправдаться перед собственным судом”.

— И давно он сидит?

— Уже несколько месяцев.

И снова во мне почему-то нет даже крупицы сочувствия по отношению к Венере. Я чувствую себя неудобно оттого, что не могу пожалеть ее. Можно, конечно, придать лицу ложное выражение грусти и притвориться, что мне бесконечно больно от всего этого, однако я этого делать не хочу.

Встаю с места, перекладываю блокнот с одного конца стола на другой.

— Венера, ведь ты же не любишь его?

Эти слова вылетают непроизвольно, секунду назад у меня b в мыслях не было сказать ей такое. Венера смотрит на меня с таким удивлением, как будто я выдал некую нелепость. А может, так и есть?

— А за что любить? За то, что угробил мою жизнь?

Хорошо сказано. А несколько месяцев назад она говорила мужу совсем другое... Меня охватывает чувство смутной недоброжелательности, и я говорю ей холодно:

— Не так уж и заметно, что жизнь твоя угроблена.

— Ты что, как этот Марат Агабекович, читаешь мне мораль? Разве может такое быть написано у человека на лбу?

Так мне и надо... Пора уже прекратить рассуждать шаблонно, по-книжному: гладкое лицо — признак сытой, беззаботной жизни, а вот другое дело, если бы были преждевременные морщины...

— Прости...

— Пусть Бог простит, — улыбается Венера.

— Чем могу тебе помочь?

Венера устало смотрит на меня снизу вверх.

— Нет-нет, не из-за этого я пришла.

Она встает, подходит к открытому окну и долго куда-то смотрит.

— Если можно, выключи свет, — наконец просит она, не поворачиваясь в мою сторону.

— Зачем?

— Хочу в темноте рассмотреть котлован, а свет мешает. Удивительно, сколько времени живу здесь, а ночью не смотрела.

Я выключаю свет и тоже встаю у окна, возле Венеры. В первое мгновение ничего не видно, потом, как лакмусовая бумага в воде, в темноте начинают вычерчиваться слабые контуры гор.  На дальнем склоне, возле села Атерк, то исчезает, то снова начинает мерцать какой-то одинокий огонь...

Вдруг, совсем близко от моего лица, я замечаю каплю слезы, катящуюся вниз по щеке Венеры. В этой темноте, наверное, невозможно было бы заметить эту каплю, если б не было того мерцающего во мгле одинокого огня. Этот огонь сверкал, как бриллиант, и отсвечивал в слезинке.

Я отвожу взгляд, притворяясь, что ничего не замечаю. Однако где-то в глубине души чувствую до конца не понятную растерянность.

Кончиками пальцев Венера утирает слезу, потом говорит совершенно спокойным голосом:

— Скажи, пожалуйста, тебе не приходилось пережить горькое сожаление? Как это тебе объяснить?.. Сожаление о том, что ты когда-то равнодушно прошел мимо такого, что могло бы окутать светом счастья всю твою жизнь. Сожаление оттого, что ты, к несчастью, это  понимаешь чересчур поздно и исправить это невозможно.

Трудно догадаться, в какую сторону она клонит разговор, поэтому я отвечаю неопределенно:

— Нет худа без добра... Наверное, с каждым из нас такое случается... Но время все сглаживает...

— Нет, в данном случае время работает не в нашу пользу. Немного подумай, и ты поймешь, что это так, — она горько усмехнулась, — можешь поверить моему слову. Скажем, это уже сентиментальность.

Долго беседуем, вспоминаем прошлое. И вдруг Венера говорит:

— Скажи мне, могу я переночевать у тебя?

— У меня?

— Когда я стану возвращаться, кто-то может меня увидеть, а я не хочу этого, и кроме того, дома снова поспорила со свекровью. Неуютно, холодно мне там... часто по ночам остаюсь у подруги. Знаешь, иногда просыпаюсь ночью, и сердце сжимается от безысходности, хочу лопнуть, но проходит ночь, наступает новый день, и будто забываю обо всем... Ну, не помешаю тебе?

   — О чем ты говоришь, Венера? Почему ты должна мне мешать? Вот, кровать, ложись, спи.

— А ты?

— Обо мне не беспокойся. У соседа есть место, пойду к нему. Свет включить?

— Нет, не нужно.

Я выхожу из комнаты, осторожно закрывая за собою дверь.

Луна оторвалась от деревьев и бесстрашно повисла над ущельями. И в ее слабых лучах нежно поблескивает вода в реке. Снизу, из рабочего поселка, доносятся разговоры, там, наверное, закончился кинофильм. Я медленно разгуливаю по двору гостевого дома, не решаясь пока постучаться к Николаю Герасимовичу.

Далеко в стороне от гор и ночного синего неба — мое родное село. Там, вероятно, в небольшом ущелье под лучами лунного света блестит маленькая речка, которая порой пробегает между деревьев, и ее воды, отражающие в себе звезды, становятся темно-синими.

Там сейчас деревья, озаренные молочным светом луны, бросили тени на дома, и сейчас мой старый отец и измученная мать мирно спят на балконе нашего старого деревенского низкого дома, а в хлеву наша корова Нагаш лениво жует, вспоминая ароматный запах горных цветов и сочную зелень альпийских лугов...

Там, по ту сторону этих высоких гор, село нашего с Ваге детства, чистое и красивое, как детские воспоминания, окруженное девственными лесами, а тропинки, скучающие по нашим ногам, затерялись в траве...

Услышав шаги, я обернулся... Это был Марат, главный инженер стройки. Наверное, идет с собрания.

— Привет, — говорит он, и его зычный голос гремит в тишине. — Скучно одному?

Я ответил на его приветствие, потом спросил:

— А вы разве здесь не грустите?

— Нет, — он улыбнулся. — У меня нет времени грустить. Пойдем ко мне, — пригласил он. — У меня есть хорошая кизиловая водка. В городе такую не найдешь, пошли.

До этого мне дважды приходилось сидеть с ним за одним столом, поэтому мне было неудобно отказываться.

— А вы знаете, что ровно сто лет назад здесь был Раффи? В десятом томе собрания его сочинений, кажется, в «Меликствах Хамсы», есть об этом. Стоит почитать.

— Знаю, — сказал я. — Я читал.

Марат открыл дверь, и мы вошли. В комнате было две кровати, стол, платяной шкаф, холодильник, маленький цветной телевизор и две полки книг. Я сел за стол и, взяв одну техническую книгу, начал листать. Марат собирал на стол. Немного погодя все было готово, и он, наполнив рюмки, сказал:

— Ваше здоровье. Как говорят, когда каждый день мы выпиваем за здоровье друг друга, мы незаметно разрушаем наше собственное здоровье.

— Советы давать легко, — улыбнулся я, — их принимать трудно. Не зря говорят, что советы даем ведрами, а принимаем каплями.

— Как жаль, что мы живем недостаточно долго, чтобы суметь воспользоваться уроками, извлеченными из наших ошибок.

Одним глотком мы выпили желтоватую водку. Она была очень крепкой, я чуть не задохнулся.

— Хорошо пошла? — засмеялся Марат. Он снова наполнил рюмки. — Мой отец говорил: рюмки не должны стоять на столе пустыми. Между прочим, он хлеб резал всегда стоя.

— Почему?

— Потому что знал цену хлеба.

Приятно было беседовать с Маратом. Или, может, настроение у нас было хорошее, не знаю. Перебивая друг друга, мы невольно переходили от одной темы к другой. Долго беседовали, и я все время думал: спросить его о Симе? Однако или забывал, или считал неудобным. Неожиданно Марат сказал:

— Вы знаете, что любовь похожа на корь: чем позже человек заражается ею, тем опаснее для него?

Я с интересом посмотрел на Марата, предугадывая, что он вот-вот расскажет историю своей любви.

— И неужели против этого нет средства? — улыбаясь сказал я.

— Почему нет? — отозвался он. — Есть, конечно. Скорее всего, не одно, — поправился Марат. — Есть много разных средств, но ни одно не надежно.

— Лично я такого мнения, что любовь возраста не признает, — сказал я, — надо любить, пока сердце способно любить.

— Потому что любовь облагораживает наши души? — усмехнулся Марат.

— Хотя бы и так.

— Я где-то читал, что любовь похожа на дикое дерево, оно растет само по себе, без чьей-либо воли и желания — просто, неожиданно и естественно. — Марат сделал паузу, посмотрел на меня и продолжил: — Да, растет неожиданно и пускает глубокие корни во всю нашу суть, и знаете, часто продолжает покрываться почками и цвести даже на обломках нашего сердца...

А какова была любовь Марата? И как случилось, что он, зрелый мужчина тридцати пяти лет, увидев Ее впервые, был пленен, мгновенно потерял себя и, как ночная бабочка на свет, все время стремился к ней...

Впервые он увидел Симу недалеко от котлована, на берегу реки, там, где река, стремительно спускаясь с гор, упирается в котлован и, непокорно ревя, поворачивает направо и идет в сторону первого туннеля.

Девушка сидела на замшелом камне и безотрывно смотрела на реку, будто потеряла что-то и сейчас, не двигаясь, долго ищет глазами и не может найти.

Марат шел в сторону туннельных работ, огибая толстоствольные деревья и каменные глыбы. Тропинка, извиваясь вдоль берега реки, поднималась по склону горы. Шум реки заглушал все звуки, и девушка не услышала, как вверх по тропинке к ней кто-то приближается. Проходя мимо нее, Марат посмотрел по направлению взгляда девушки и был удивлен: перед ней на теплых камнях лежала красивая змея сине-зеленого цвета, с темными разводами по бокам. Подняв очаровательную нежную головку и чуть покачивая ею, змея смотрела на девушку. Девушка, вероятно, слышала, что змеи, вот так покачивая головками, неожиданно, одним броском кидаются на свою жертву. Поэтому полностью напряглась, будто боялась сделать какое-то движение в ожидании судьбоносного броска. Однако он не состоялся, потому что какой-то мужчина, словно выросший из-под земли, чуть в стороне нашел палку и ее концом откинул змею в сторону.

— Испугались? — спросил он.

Девушка узнала главного инженера стройки Марата Агабековича и, сильно волнуясь, спешно поднялась с камня, поправляя юбку и прикрывая загорелые колени.

— Мне казалось, что она вот-вот кинется на меня.

— Бывает, что и кидаются, — улыбнулся Марат.

— Я часто прихожу сюда во время перерыва или после работы, — прошептала девушка с виноватым выражением лица. — Приятно сидеть под деревьями и слушать непрерывный рокот реки.

Марат не мог оторвать от нее взгляда. Совершенной красавицей девушку, пожалуй, нельзя было считать — обыкновенное, немного скуластое, приятное лицо с большими черными глазами и непривычными на таком лучезарном лице черными бровями, вьющиеся до плеч волосы, которые казались крашеными, настолько свежим и чистым был их цвет. Наверное, самую большую привлекательность девушке придавали именно волосы. А может, ее обаятельность — в страстных губах или в овале нежного, почти детского лица, или, может, в том, что ей едва ли исполнилось восемнадцать лет... «Черт побери, я достаточно откровенно изучаю ее», — в мыслях упрекнул себя Марат, заметив, как девушка под его взглядом невольно краснеет. Нужно было или удалиться, или что-нибудь предпринять, чтобы так откровенно не разглядывать девушку. Однако уходить он не хотел.

— Ну, ладно, я должен идти, — неожиданно для себя сказал Марат. — Нужно к строителям туннеля. До свидания.

Он повернулся и напрямик, по еле заметной среди высохшей травы тропинке, поднялся вверх по склону горы. Мелкие камешки, выскакивая из-под его ног, шумно катились вниз. Чтобы не скатиться самому, хватаясь за кусты, склонившиеся над тропинкой, он медленно поднимался, почти уверенный, что девушка смотрит ему вслед. «Я даже не знаю ее имени», — подумал он. Какая-то неведомая сила заставляла Марата немедленно обернуться, но он не осмеливался. Только пройдя половину пути, оглянулся назад: девушки не было.

Котлован напоминал ветхий муравейник. Там, где раньше было русло реки, в разные стороны по-деловому передвигались машины, самосвалы, буксиры, экскаваторы, трамбовочные агрегаты;  отовсюду доносились рев и дрожь моторов, от сгоревшего топлива над ущельем завис сине-серый туман, чувствовался запах изношенного металла.

С высоты Тартар напоминал одну полоску воды, упавшую с неба, которая, взяв начало в горах, из белоснежных облаков и теплых туманов, проходила через узкие горные ущелья, через темные леса, шумела, рыдала в теснинах, потом выходила из лесов и, медленно и плавно приближаясь к котловану, расплывалась и таинственно вливалась в туннель. С горного склона река виделась игрушечной, ненастоящей, и даже казалось невероятным, что в будущем ее водами наполнится это древнейшее, не охватываемое взглядом ущелье.

«Да, эти ущелья заполнятся водой, — подумал Марат, продолжая восторженно наблюдать панораму, открывшуюся перед ним. — Завершится также строительство котлована, а я так и останусь холостым». Такой очевидный поворот мысли, без какой-нибудь логической связи, запутал Марата...

В последнюю поездку домой мать его упрекнула: «Человек без жены и детей похож на высохшее дерево, одиноко стоящее в зеленом лесу» и с грустью добавила: «До сорока лет у человека дом должен быть полон детских голосов и смеха, иначе этот дом — не дом, там будет царить бесконечная грусть. Хватит уже, наберись ума-разума, создай семью». Марат даже не попытался возразить матери. Вообще, в последнее время мать все чаще возвращалась к этой теме. Марат всегда молча слушал ее, не находя  более или менее конкретного ответа.

Он вспомнил также слова начальника стройки по этому поводу. Это было недавно: они возвращались с областного совещания, машину вел Марат. Их разговор шел вокруг вопроса, поднятого на совещании, потом долго молчали. В кромешной тьме фары автомашины скакали от холмика к холмику, и вдруг начальник, старик Яхшиян, который сидел на заднем сиденье, произнес: «Послушай, ты когда собираешься подумать о женитьбе?»

Марат ответил, усмехаясь:

— Я отношусь к числу тех людей, которые не живут сегодняшней жизнью, а готовятся жить завтра.

— Такие люди живут не живя, они только готовятся жить, — ответил начальник. — Пока они берегут жизнь, та, к сожалению, проходит.

— Говорят, женитьба несет горечь, — попробовал уклониться от разговора Марат.

— Но неужели холостяцкая жизнь приносит некую радость? — сразу парировал начальник. — Знаешь, есть люди, которые стараются жениться на красивых и богатых девушках. По моему мнению, чтобы жениться на богатой и красивой девушке, ты сам должен быть богат и красив.

Машина спустилась в ущелье и продолжила путь по правому берегу Тартара.

— Если человек до сорока лет не влюбляется, — снова заговорил начальник, — то лучше уже после этого и не влюбляться.

— Почему?

— Так говорят: старые кувшины не выдерживают нового вина.

Марат улыбнулся, попробовал возразить:

— Жениться — значит уменьшить наполовину свои права и вдвое увеличить обязанности.

— Нет, сынок, прости, но с тобой согласиться не могу, — сказал начальник. — В жизни нет большего счастья, чем семейное счастье. Ты на меня не смотри, у меня другое дело, и время тоже другое...

Марат замолчал, чувствуя, что невольно причинил начальнику боль. Он посмотрел в зеркало на заднее сиденье — не ошибся, у начальника было озабоченное лицо. «Прошлое живет с нами, — подумал он, — вернее, оно живет в нас вечно».

Марат был знаком с историей жизни начальника, тот сам рассказал однажды, и с того дня Марат относился к нему так, как может относиться сын к отцу, пережившему все горести жизни.

Здесь, в этих горах, прошла молодость начальника, здесь он принимал участие в установлении новых законов, а после этого боролся за их укрепление. И удивительно, что он снова вернулся в эти ущелья, спустя почти сорок лет, уже постаревший и одинокий.

Там, где сейчас строилось водохранилище, было логово разбойников. Они терроризировали крестьян, вошедших в колхоз, зверски убивали работников советских учреждений, партийных активистов.

Начальнику в то время исполнилось двадцать семь лет, и он был активным участником борьбы с бандитами. Только женился на Аспре, которую давно боготворил. Думали, скоро все закончится, начнут мирную жизнь, однако один из разбойников, Бахши, воспользовавшись его отсутствием, по указке соседки похитил Аспре, увел в ущелье и там обесчестил ее. Не выдержав позора, Аспре бросилась со скалы. Потом были уничтожены и Бахши, и вся банда, но было уже поздно. Начальник больше не женился и по велению судьбы снова приехал туда, где навсегда потерял Аспре.

Впереди, в темноте, замерцали слабые огни рабочего поселка, послышался глухой рокот реки. Марат невольно посмотрел направо, в сторону скалистых, словно упирающихся в небо серых стен ущелий и с ужасом представил, как оттуда падала юная Аспре.

— Иногда, чтоб оправдаться перед собой, мы убеждаем себя, что не можем достигнуть своей цели, — после долгого молчания заговорил начальник. — Но знай, что человек может жить полной, счастливой жизнью только в собственной семье под своим кровом. Так что женись, пока не поздно.

На этот раз Марат не попробовал даже возразить: не скажет же, что ему любить некогда, и ясно, что без настоящей любви не может жениться. И без того все понятно — сначала школа, потом служба, институт, потом — с одной стройки на другую, кандидатская диссертация, которую обязательно нужно защитить... Но факт остается фактом: они оба — и мать, и начальник стройки — правы. «Я живу так, как будто впереди еще сто лет жизни, — подумал Марат. — А ведь годы летят, и все быстрее седина ложится на мои волосы...»

Сима занималась с подругами какими-то измерениями на котловане, когда Марат вернулся с туннельных работ. Он издалека тайком смотрел в сторону девушки, хотя старался этого не делать. Однако не смотреть на нее было невозможно, взгляд невольно устремлялся в сторону девушки, и это больше всего злило Марата — неудобно было.

Всего пару дней назад его назначили главным инженером стройки. И в этот день он в первый раз поднялся на котлован в качестве главного инженера — проверить качество трамбовки. Он знал, что трамбовщики, если над ними нет контроля, могут недобросовестно выполнить порученную работу.

Многотонные самосвалы, тяжело рыча, напряженно карабкались наверх и с грохотом высыпали там щебень и песок. Бульдозеры спешно, деловито двигались взад-вперед, рассыпая по всему котловану щебень и песок, катки трамбовали все это, тут и там, как нефтедобывающие помпы, раскачивались железобетонные плиты.

Марат внимательно следил за тем, как четырехтонная плита, достигая высоты двухэтажного дома, тяжело, с грохотом падала вниз, сотрясая весь котлован.

Недовольно покачивая головой, Марат подозвал рукой одну из девушек — Альвину Осипову. Она быстро, почти бегом, приблизилась к нему.

— Вы меня звали, Марат Агабекович?

— Дайте, пожалуйста, результаты последнего измерения.

— Сию минуту, — она открыла свой большой блокнот, пробежалась глазами по записям, сделанным карандашом, высматривая то, чего требует главный инженер, и, не найдя, повернулась к девушкам. — Сима, — позвала Альвина, заметно растерявшись. — У тебя последние измерения? Сюда неси, быстро.

«Значит, ее зовут Сима. Хоть и устаревшее, но красивое

имя. И ей по-своему подходит...»

Девушка также старалась не смотреть на Марата. Каждый раз, когда их взгляды случайно встречались, она отводила глаза. «А может, замужем? — с непонятной грустью думал Марат. — Нет, не может быть. А может, у нее есть любимый парень?..» Он внезапно нахмурился от собственных мыслей. «О чем это я думаю? Я ей в отцы гожусь».

— Где измерения? — спросил Марат обеспокоенно, его голос прозвучал резче, чем он того хотел бы. «И тем не менее тебе неприятно думать о том, что она может иметь парня... Ревнуешь?» — спросил он, как это бывало с ним обычно в минуты душевного напряжения, обращаясь к себе самому.

Сима протянула ему последние измерения.

— Показатели низкие, — сказала Альвина, также глядя в записи. — Плотность трамбовки не соответствует запланированной. Сколько раз я им говорила, что так работать нельзя.

— А что говорят они? — спросил Марат, не отрывая взгляда от бумаги.

— Что могут сказать? Молчат. А отойдешь на несколько шагов в сторону, снова все делают по-своему...

— Чей это показатель? — Марат показал карандашом на одну из записей.

Альвина заглянула в листок и сказала:

— Марутяна.

— Передайте им от моего имени... Вообще, не нужно, я сам это сделаю. — Марат посмотрел на часы. — Срочно позовите ко мне всех, кто занят на трамбовочных работах.

— Может, лучше в обеденный перерыв? — осторожно заметила Альвина. — Мало осталось.

— Нет, сейчас.

Когда Альвина ушла за трамбовщиками, Марат притворился, будто озабоченно изучает результаты измерений, несмотря на то, что все и так было видно на бумаге. Сима все еще стояла возле него, должно быть, в ожидании его указания. Однако ему нечего было сказать девушке. «Хоть бы что-нибудь произнести... А что? Что сказать?»

— Сима, вы давно у нас работаете?

— Нет, — нежные щеки девушки покраснели, и все лицо будто горело каким-то невидимым огнем.

— Вот почему я тебя раньше не видел... А раньше где ты работала?

— В столице. В лаборатории института «Гидропроект».

— Ооо, а сколько вам лет, если не секрет?

Заметив растерянность главного инженера, Сима слегка улыбнулась.

— Двадцать, — улыбка все еще трепетала на ее губах.

— Вы, наверное, окончили техникум?

— Да.

«Зачем я задаю эти вопросы? Нужны мне, что ли, ее анкетные данные? Интересно знать, как она воспринимает мои расспросы: возможно, в глубине души смеется, считая меня хлестким человеком. Ну что, наверное, я такой и есть...»

По котловану к ним направлялась группа рабочих, впереди шла Альвина Осипова.

— Марат Агабекович, я могу идти? — тихо спросила Альвина.

— Нет, этот разговор вас тоже касается.

Трамбовщиков было шесть человек. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу, ожидая взбучку от главного инженера. Ясно, не для того он распорядился остановить работы, чтоб вести с ними сердечный разговор.

— Вот что я вам скажу, — начал Марат, не обращаясь ни к кому конкретно. — Времени нет на долгие разговоры. Я только хотел подчеркнуть, что трамбовочные работы у нас идут очень плохо. Марутян, это касается лично тебя.

Один из собравшихся, парень со смуглым лицом, вышел вперед.

— Меня? Но Марат Агабекович...

— Твои показатели самые низкие.

— Марат Агабекович, я делаю, согласно инструкции, на одном квадратном метре четырнадцать ударов плитой.

— Число ударов можно довести до ста, если плиту будете поднимать не выше полуметра, это не так и трудно. А что из этого получится, здесь ясно видно, — Марат показал журнал, который был у него.

Трамбовщики таинственно посмотрели друг на друга, и на их лицах можно было ясно прочитать: «нет, его обмануть — не такое уж и легкое дело».

Марат продолжил разговор, и его слова прозвучали значительно и спокойно:

— Маленькая справка для тех, кто об этом не знает или уже забыл: когда все это ущелье покроет вода, давление ее на каждый квадратный сантиметр котлована составит около десяти тонн. Последствия ясны? Значит, с сегодняшнего дня измерения будут проводиться раз в каждые полчаса. Будет некачественно — не приму, зарплаты также не будет. В этом месяце Марутян лишится премии. И последнее: если кому-то не нравятся эти предупреждающие меры, я отстраню его от работы, и не по его желанию, а по моему.

— А что означает «согласно вашему желанию»? — мрачным тоном спросил один из трамбовщиков.

— Это означает, что в его трудовой книжке будет указана причина увольнения — недобросовестное отношение к труду. Какие еще есть вопросы?

— А вы не очень строго действуете, Марат Агабекович?

За такие вещи наверху вас могут не поддержать.

— Ничего, ответственность я беру на себя. Я закончил, можете идти.

Понурив головы, парни направились к своим машинам.

Марат повернулся к Осиповой:

— Альвина, передайте вашим девочкам, чтобы измерения проводили каждые полчаса. Данные срочно представляйте мне.

— Хорошо, Марат Агабекович, мы можем идти?

Март улыбнулся ей слегка, его немного забавляла ее готовность услужить ему. Поговаривали также, что Альвина немного влюблена в Марата.

— Да, идите, если буду нужен, я у бетонных работ. Пришлите кого-нибудь, или сами приходите.

Марат еще раз посмотрел на часы, а когда поднял голову, то встретился глазами со взглядом Симы. Та смотрела на Марата не то со страхом, не то с нескрываемым восторгом, и на ее пламенных губах снова затрепетала, как чуть раньше, еле заметная улыбка. Марат внезапно нахмурился и пошел вверх по склону горы, с опозданием осознав, что несколько минут назад он выламывался за счет своего господствующего положения, не без тайной надежды на то, что произведет впечатление на Симу.

«Не слишком мелко, Марат Агабекович? — сам себе сказал Марат. — Что это с тобой? Раньше ты вроде был не таким. Или окончательно сошел с ума?»

Марат жил на окраине рабочего поселка, прямо рядом с лесом. Темными, беззвездными ночами из леса слышен был заунывный вой шакалов и печальный зов ночной птицы. В первые месяцы строительства, когда в рабочем поселке еще не было электричества, Марат просыпался от воя шакалов и больше не мог заснуть.  Он вставал с постели и долго с интересом наблюдал, как в кромешной мгле зловеще поблескивали, как фосфор, глаза шакалов, огненные и голодные.

Строители в то время жили в деревянных вагончиках, на которых кто-то из ребят мелом надписал: «Уфа — Москва», «Рыбинск — Ташкент» и даже «Углич — Оренбург». То есть мы, строители, приехали со всех концов страны, и здесь, в оторванных от всего мира ущельях, строим плотину, чтоб она снабжала людей светом и водой.

И действительно, эти деревянные домики напоминали вагоны, когда смотрели с холма: казалось, что это не рабочий поселок, а узловая станция.

Одному в пустом вагончике было неуютно. Строительство котлована только началось, из-за организационной неразберихи работа не продвигалась. Не все знали друг друга. Рабочие, в основном молодые, поработав несколько дней, убегали со строительства, не выдержав трудностей первых месяцев.

В эти дни на стройке объявился молодой инженер, по специальности гидротехник, деловой парень. Не прошло и недели, как на стройке все его уже знали. Он, как говорится, был душа-парень, жизнерадостный, разговорчивый и любитель остроумных шуток. По вечерам, после работы, собирал вокруг себя парней и девушек, садились на ближайшем холме, откуда как на ладони виднелось все ущелье, и до поздней ночи, играя на гитаре, он тихо пел. Словом, он относился к числу тех людей, о которых обычно говорят: «С такими жизнь проходит весело». В общем, новоявленный инженер каким-то образом заполнял атмосферу организационного хаоса и связанного с ним всеобщего отчаяния.

Часто по ночам, работая в своем вагончике, Марат слышал его голос. Парень и в самом деле пел неплохо. В эти же дни они ближе познакомились.

— Андрей, — представился он. — Можете называть просто Андрюша. Ну а вы — Марат Агабекович, я про вас уже слышал. Вы здесь работаете начальником участка, верно?

— Верно, — улыбнулся Марат и спросил в свою очередь: — Андрей, а где ты живешь?

— Не понял. На данном этапе?

— В каком вагоне, — поправил Марат, смеясь. — Если ты один, можешь перейти ко мне, соседняя комната свободна, вдвоем дни пройдут веселее.

Своей общительностью этот парень сразу понравился Марату.

Вечером Андрей пришел с гитарой и чемоданом в руках.

— Ну, раз говоришь — значит, говоришь, — начал он, вешая на стену гитару. — Я пришел, причем навсегда, — добавил он и щелкнул языком. — Вот все, что осталось мне от жены. Если б я развелся в суде, и этого не досталось бы. Сколько лет работаю, а, как говорится, ни кола, ни двора, ничего у меня нет. Я так думаю: к счастью или к несчастью, это известно Богу, человеку дана всего одна жизнь, и эта так называемая жизнь очень коротка — значит, нужно жить так, как душе твоей угодно, себя обижать не должен. Короче, так должен прожить эту жизнь, чтобы каждый малыш, встречая тебя, сказал: “Здравствуй, дорогой папа”. — Андрей рассмеялся, добавил: — Эх, а ты какого мнения? Что только люди не покупают, заполняя дома. Спросил бы кто у них: кому это нужно? Александр Македонский был властелином мира, а умер раскинув руки, будто сказал: смотрите, ничего с собой не забираю. Живи, пока ты есть, пока не иссякли самые светлые дни этой твоей короткой жизни.

— Жизнь коротка, это верно, — сказал Марат, не глядя на Андрея, — и нужно сделать так, чтоб потом не пожалел, то есть нужно стараться жить без ошибок, а то не все в жизни вуалирует время. Ошибки тоже полезны, пока мы молоды, только бы не уносили их с собой, до конца, — добавил он, непринужденно улыбаясь. — Потому что, думая о вчерашней ошибке, мы учимся избегать ее, как сегодня, так и завтра. Это между прочим, конечно.

— Я скажу тебе одну вещь: у меня есть отрицательная черта характера — я не стремился ни к богатству, ни к славе, чего женщины не понимают, поэтому как раз, не успев нормально познакомиться, меня за шиворот прогоняют на улицу.

Марат, улыбаясь, смотрел на него.

— Значит, был уже женат.

— И не один раз, — быстро парировал Марат.

— Ты родился под счастливой звездой, — усмехнулся Марат, не в силах далее сдерживаться.

— Видишь, смеешься... Ничего, смейся сколько душе угодно. Такому дураку, как я, этого мало: не могу хранить секреты. Но скажи мне, в чем я виноват, что они сразу липнут и не отстают? А как только женюсь, начинают ставить в рамки. Между нами: с последней женой я как раз по этой причине и развелся. Сцены ревности устраивала, не было дня, чтоб не скандалила дома. А я взял и уехал в такое отдаленное место, что если и всем родом соберутся, не смогут найти меня... Если б ты знал, как трудно с этими женщинами, Марат... Ты даже представить себе не можешь, на что они способны... Но и без них невозможно. Что там говорить, Марат, люблю красивых женщин, это моя слабость. В течение дня могу влюбиться в нескольких, и во всех — сердечно, от всей души. От шороха платья красивой женщины, девушки, от аромата, скажем, от одного взгляда я могу потерять голову. Честное слово... Эх, пока молодой, должен любить и любить. Этой любви не может быть много, но хотя бы вдоволь налюбиться. Хорошо, пойду принесу постель.

    И с того дня они стали жить вместе — Марат и Андрей. Целых два года в том же вагончике, на краю рабочего поселка, прямо у леса.

Рабочий поселок давно спал, на узких улочках была тишина. Только редкие прохожие, тихо беседуя после собрания, брели к своим вагончикам. Марат, насвистывая под нос какую-то мелодию, шел по тропинке, освещенной тусклым желтоватым светом электрических фонарей. Был октябрь, второй месяц золотой осени, самое любимое время года Марата. В двух десятках метрах от него, на темно-синем горизонте, медленно качались стройные верхушки деревьев, по небу не спеша плыла седая луна, в ущелье, такая же седая, текла река, и ее глухой рокот время от времени доходил до слуха Марата. С утра он был в хорошем настроении, и ничего не напоминало о серьезном, со строгим выражением лица, главном инженере. Для такого прекрасного настроения вроде бы особенной причины не было. Просто, проснувшись утром, он сразу вспомнил, что сегодня, пусть даже издалека, увидит Симу. И это ощущение неким образом дало ему заряд на весь день.

В вагончике Андрей встретил его с удивленной улыбкой:

— Тебе что, орден дали?

— Какой орден? — не понял Марат.

— У тебя великолепное настроение, я и подумал, не наградили ли его орденом или другой наградой.

Марат рассмеялся и неожиданно, для себя в том числе, сказал:

— Я влюбился.

Андрей демонстративно вылупил глаза, давая понять, что такое несчастье может случиться с кем угодно, только не с Маратом.

— Ты что вылупил глаза? — вновь засмеялся Марат. — Разве я не похож на влюбленного?

— Если даже был бы похож, я бы все равно не поверил.

— Почему?

— Любовь, брат мой, — это удел всех легкомысленных, наподобие меня, жалких людей. Этим они утверждают свою значимость в своих же глазах. А ты, к сожалению, наделенный добродетелями, положительный человек.

Марат решил шуткой свести на нет свое неожиданное признание.

— Ты прав, Андрей, я для любви не очень подходящий человек.

— Дело как раз в этом... — протянул Андрей, снимая со стены гитару. — Но мне все же кажется, с тобой что-то происходит.

— На партийном собрании похвалили, — пробурчал Марат, раздеваясь.

Андрей подозрительно посмотрел на него и стал медленно перебирать струны.

— Поэтому ты так рад?

— Неужели этого мало? — ответил Марат, избегая взгляда Андрея.

— Хорошо, допустим, что ты меня убедил. — Андрей откинулся на подушку и начал играть какую-то полублатную песню, потом внезапно прервал игру, ладонью прижимая струны на гитаре. — Между прочим, Марат, шутки в сторону, на самом деле — почему не женишься? Ведь та, которую ты ждешь, никогда не придет. Знаю из собственного опыта.

— А кого я жду?

– Не лукавь, Марат, это тебе не идет. Все мы в глубине души тянемся к самой прелестной, самой доброй, самой красивой женщине, которая нас будет понимать с полуслова, с полувзгляда, почитать нас, прощать нам все наши глупости, потому что невозможно и любить, и быть очень мудрым. Но это всего лишь иллюзия, как сказал Гете: “Вы ищете то, чего нет на этом свете”. Да, мы создали ее из небытия и безнадежно ждем, что она придет, что она еще обязательно придет и наша жизнь станет лучезарным чудом. Нет, дорогой мой Марат Агабекович, заявляю с полной ответственностью: она не придет. Потому что ее нет. И зря ты ждешь. Довольствуйся тем, что есть. Женись на Альвине Осиповой, она красивая, прелестная армянка, родом из Карабаха, к тому же любит тебя. Скажи, что мешает тебе жениться?

— А что мешает тебе? — спросил Марат улыбаясь.

— Мне? — Андрей слегка растерялся от такого неожиданного вопроса. — Мне, брат, много чего мешает. Знаешь, для всех, кто не был никогда женат, дело обстоит чуть иначе: женитьба, семейные узы — им все это представляется в розовом цвете. А для меня... я, гмм... я плачу алименты одновременно двум женам. И когда девушки слышат об этом, шарахаются от меня в сторону, как от чумового. Дураков сейчас нет. — Андрей мечтательно вздохнул. — И тем не менее, черт возьми, чудесно, кода есть такая мечта — обязательно встретить ту, самую нежную, самую добрую и самую красивую женщину... Но ты, Марат, все-таки зря ждешь ее, ведь жизнь проходит, молодость проходит. —  Андрей прошелся по струнам, тихонько запел: «Когда я вижу людей на нашей улице, меня на миг охватывает ужас оттого, что наступит, наступит наша последняя весна, и там, где горел костер нашей молодости, мы найдем лишь золу». Он резко прервал песню и обратился к Марату: — С отличием окончил институт, у тебя достаточный опыт работы, главный инженер целой стройки, пользуешься авторитетом и уважением среди людей. Чего тебе не хватает?

Марат, посмотрев на него, усмехнулся.

— Через два-три года завершится строительство плотины, — продолжил Андрей воодушевленно, — на митинге будут тебе аплодировать, произнесут соответствующие речи, пару раз отметят в газетах твое имя. А потом? Потом — конец. Какое удовольствие от всего этого, если нет кого-то, близкого твоему сердцу, с кем можешь разделить свою радость, потому что если горе можно пережить одному, то для радости нужны двое. И вообще, пусть звучит банально, но человек должен иметь кого-то, кто встретит его, когда он уставший придет домой, и улыбнется, обнимет, скажет простейшие слова: «Родной мой , ты устал?» Ведь есть же такая одна?

— Кто она?

— Разве я тебе не сказал? Альвина Осипова.

— Кончай, — с удивлением сказал Марат. — Почему тебе кажется, что она любит меня?

— Один раз я видел, как она смотрела на тебя... Между прочем, хороша собой.  И знает себе цену. Но поверь мне, она в тебя влюблена.

— Ладно, не выдумывай, — улыбнулся Марат.

— Ну вот, делай людям добро, — притворившись обиженным, сказал Андрей, откидываясь на подушку. — Нету благодарности у людей, зря я столько говорил...

— Может, за это нужно заплатить?

— Неплохо было бы. Между прочим, есть у тебя деньги? Мне нужно рублей десять. Понимаешь, один тут пригласил меня на день рождения, и, как назло, у меня нет ни копейки...

Марат протянул ему деньги.

— Благодарю. — Андрей небрежно сунул деньги в карман. — Ну, я пошел, Маратик, а ты взвесь как следует все, что я сказал, у меня уже все позади, я о тебе забочусь.

И через некоторое время на другом конце рабочего поселка послышался звук его гитары, а потом зазвучал его голос:

Даже в полусне

Слышу я тебя,

Эх, да, слышу я,

Ты зовешь меня...

Тра-та-та-та-та,

Тра-та-та-та-та...

Смеркалось, когда Андрей вернулся домой. Марат уже лежал, но еще не спал.

— Можешь включить свет, я не сплю.

Андрей включил свет в своей комнате, повесил гитару на стену и начал раздеваться.

— Почему не спишь? Наверное, опять сидел и работал, да?

— Да, немного поработал, — улыбнулся Марат. — Ну как, хорошо прошел день рождения?

— Какой день рождения?

Марат рассмеялся.

— Ты же сказал, что день рождения и ты приглашен.

— Нет, не было никакого дня рождения. Пешком пошли до котлована и вернулись.

— С кем это?

— Эээ, есть в столовой официантка, Ларисой зовут. Говорит: ты очень мне нравишься, если б не нравился, я бы ни за что не позволила себе прийти к тебе на свидание, я не из тех девушек, с кем ты имел дело... И как она ломалась... И, между прочим, она очень злословила в твой адрес.

— В мой? За что?

— За то, что ты бездушный, черствый человек, и много подобных слов. Клянусь, в этом я с ней согласен.

— На здоровье. А в другом плане?

— А что может быть в другом плане? А в другом плане она образцово-показательная идиотка, — усмехнулся Андрей и, дотянувшись, выключил свет. В темноте заскрипела его кровать. — Боже мой, как рождаются такие типы? Не вздумай, говорит, погулять со мной и бросить, я не из тех девушек.

— Что тут возмутительного? — улыбнулся Марат. — Она наверняка знает, что ты почти всем девушкам стройки клялся в любви.

— А если знает, зачем зовет меня среди ночи?

— Чтобы сказать тебе об этом.

Некоторое время лежали молча. Андрей закурил. Огонек его сигареты равномерно проделывал полукруги в темноте комнаты в сторону пепельницы и обратно.

— Андрюша, скажи честно, наверное, нет на стройке человека, с кем бы ты не был знаком?

— Ясно, что ты имеешь в виду девушек... Почти всех знаю. Недавно прибыли несколько, среди них есть одна, очень хорошенькая, удивительно привлекательная, с красивыми ножками — поймать и сразу растерзать...

— Это которая?

— Ее Симой зовут, ты, наверное, видел ее. Не видел?

— Может, и видел, не помню, всех же по именам не могу знать.

— Из столицы приехала. По комсомольской путевке.

— Ладно, давай спать, — глухо отозвался Марат.

— Что это с тобой? — удивился Андрей.

— Ничего, просто удивительно, как это ты успеваешь узнать и, что самое главное, запомнить всю эту информацию о девушках, — не без обиды сказал Марат, поворачиваясь к стене. — У тебя, наверное, и в соседнем селе есть знакомые девушки.

— Черт бы всех их побрал. Однажды, Марат, в студенческие годы, в театре, увидел одну девушку. Такую красивую, такую хорошую... Я до такой степени растерялся, что в гардеробе попросил пальто, которое было на мне. Старый гардеробщик посмотрел на меня и засмеялся... Что касается девушек из соседнего села... Попробуй с ними заговорить, за минуту соберут вокруг себя весь род. Миллион лет не нужно.

— А с этой... как ее зовут... Сима, что ли ... уже познакомился?

— Так, слегка. Кажется какой-то недоступной. Наверное, есть у нее здесь кто-то. Если даже не здесь, то в городе. Такая девушка — и чтоб не имела любимого?..

— Все, поспим. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

  Непривычно для осени, всю ночь до утра гремел гром, время от времени сверкала молния, грохот откликался эхом в ущельях. А в предутренний час спустился туман, заполнил ущелье, и на расстоянии нескольких сот метров вообще ничего не было видно. Оголяющиеся ветки деревьев уныло раскачиваются, и по ним скатываются и падают холодные капли дождя. Внизу, под деревом, среди стада, задрав голову, бегает и кричит трубным голосом черный, как уголь, бычок.

Олени выходят из заповедного леса и, стоя на близлежащих холмах, испуганно смотрят на долину — нет ли опасности? Потом осторожно спускаются к реке — напиться — и сразу исчезают в чаще.

Впоследствии туман еще больше сгущается, и самосвалы в непроглядном тумане друг за другом, включив фары, едут на котлован.

Уже несколько дней, как заболел начальник строительства, и Марат был вынужден его заменить. Он был по горло занят работой — собрания, заседания, летучки, которые порой длились целый час, планерки, телефонные звонки. Этого было вроде бы мало, с другой стороны, прижимал трехмесячный план, нужно было собраться с силами, иначе начнутся нападки со всех сторон и не будешь знать, где укрыть голову.

Марат возвращался домой в полночь, ужасно уставший, он падал на кровать и засыпал, успевая только завести будильник на шесть часов утра. Просыпался в шесть утра, слегка умывался ледяной водой, чтоб прогнать сон, садился работать над диссертацией: это ведь тоже нужно было закончить, время не ждет... И до рассвета, когда во всем поселке выключен свет и люди мирно спят в своих постелях, как маяк в ночи, горит лишь одинокое узкое окошко домика на краю леса. И все знают, что там, за этим окном, склонившись над письменным столом, сидит он, Марат Агабекович, — человек, который неизвестно когда спит и спит ли вообще: днем он бывает на стройке, ночами дома сидит за столом, заваленным рукописями, словарями, техническими справочниками и чертежами.

Все знали, что это он, это свет в его вагончике до утра моргает в темноте, как глаз циклопа. Да, это было так, однако никто не знал, что именно в эти минуты, склонившись над своими бумагами, он думал вовсе не о диссертации. И если кому-нибудь из них, кто хорошо знает Марата (или, во всяком случае, думает, что знает), было бы возможно показать правдивые записи всего того, о чем в этот момент думал главный инженер, этот человек решил бы, скорее всего, что над ним издеваются. Марат Агабекович, характером строгий, немногословный, сдержанный — и вдруг такие мысли, которые больше подошли бы влюбленному впервые в жизни пятнадцатилетнему подростку...

Скажем, он и сам не верил этому. А думал он о Симе, и думал самыми избитыми словами, какими действительно может упиваться пятнадцатилетний влюбленный, полностью отвергающий взаимность. Днем Андрей как-то вскользь проронил, что будто во время его «богослужения», как он называет свою игру и песни на ближнем холме, он заметил, как Сима с каким-то парнем отделилась от всех и они, беседуя, прошли в сторону леса. Этого было достаточно, чтобы Марат потерял покой. «Но ведь я же люблю тебя, Сима, — глядя на беспорядочно разбросанные книги и рукописи, однако ничего не видя перед собой, мысленно говорил он девушке. — Я полюбил тебя с самого первого взгляда, когда увидел на берегу реки сидящей на замшелых камнях. Я не знаю, почему, случайно проходя в этом месте, в этот момент увидел именно тебя... И что бы изменилось, если б вместо тебя там был кто-нибудь другой? Наверное, я остался бы прежним Маратом и не переживал бы то, что я сейчас переживаю. Я признателен тебе, Сима, за то, что ты, сама того не чувствуя, разбудила это чувство во мне. Доволен этим  и потому, что знаю: на большее рассчитывать не могу. Люби кого хочешь, я на твоем пути не встану».

Вот о чем думал этот тридцатипятилетний холостяк и требовательный начальник, чье лидерство среди рабочих стройки утвердилось сразу и напрочь.

Встречая Симу, он принимал безразличный вид и, холодно здороваясь, проходил мимо. Во время планерок старался в ее сторону не смотреть. Но и не запрещал себе думать о ней — во-первых, думать о Симе само по себе приятно, во-вторых, запрет не подействует. И он думал о Симе, получая удовольствие от мысленного общения с ней, и удивлялся тому, что он наделен таким богатым воображением.

Тем не менее они встретились, и случилось это не совсем случайно, даже если Марат и не ожидал этой встречи.

Комсомольцы стройки пригласили его на очередное собрание, попросили сказать пару слов. Марат выступил, вкратце описал положение на стройке, подчеркивая те главные проблемы, которые молодым рабочим нужно было решить в первую очередь. После собрания Марат отправился в управление и вышел оттуда лишь около девяти часов. Он медленно поднимался по тускло освещенной тропинке.

Марат шел и думал о том, что на протяжении всего времени, пока шло собрание, он лишь один раз, и то мимолетно, посмотрел на Симу (она вела протокол собрания) и встретил ее спокойный, какой-то недоумевающий взгляд. Сима глаз не отвела. И потом, до самого конца собрания, Марат чувствовал на себе этот взгляд, и от него потребовались большие усилия, чтобы не повернуться в ее сторону. «Судя по всему, она чем-то опечалена, — думал Марат. — И кто знает, может, нуждается в помощи? В конце концов, я ведь на этой стройке что-то из себя представляю?»

Немного горько было думать о том, что она его интересует только как начальника, но (он тут же перебил сам себя) неужели он надеется на большие права?.. Черт побери, нужно подумать о чем-то другом, мало проблем, что ли?..

Однако думать о чем-то другом не удалось. Он скорее почувствовал, чем услышал, за спиной чьи-то легкие шаги и резко обернулся... Перед ним стояла Сима, в том же пестром платье, в котором сидела на собрании. И это платье, и куртка, которая плотно обтягивала ее стройную талию, ей очень шли.

Под светом звезд и тусклых уличных фонарей лицо Симы было бледным, как свечка.

— Сима, откуда идете в такой поздний час?

— Я... была у подруги... — ее голос от волнения задрожал. Она, вобрав воздух, будто бросалась в воду, сказала: — Удивительно, я даже не представляла, что могу вас встретить здесь.

Марат даже растерялся от такой поспешности.

— Вы не торопитесь? — спросил он.

— Нет, — Сима посмотрела прямо на него.

Марат заставил себя улыбнуться:

— Ну, если так, можем немного прогуляться. Вы не против?

— Нет, конечно. Великолепная погода.

Опустив голову, Сима прошла вперед. Они молча направились вверх по улице, и Марат не решался взять ее под руку, чтобы помочь преодолеть крутой подъем.

Некоторое время они так и шли. Марат смотрел на ее платье в мелкую крапинку, на густые волосы до плеч, высокие стройные ноги и чувствовал, как постепенно его переполняла волна нежности по отношению к Симе. Туфли на девушке были черными, в темноте их было не видно, и казалось, что Сима шагала, не касаясь земли.

Они проходили мимо вагончика, в котором жил Марат. И вдруг не так далеко послышался бешеный лай собаки.

— Это Андрей, — улыбнулся Марат.

Сима в недоумении повернулась к Марату, потом тихонько засмеялась.

— Как вы узнали, что Андрей? Это он лает?

Марат тоже невольно засмеялся.

— Действительно, глупо вышло.

— Почему глупо? Просто смешно...

Этот маленький эпизод снял появившееся между ними напряжение. Оба сразу почувствовали себя непринужденно. Только не нужно, чтоб разговор у них прерывался, нужно говорить и говорить...

— По вечерам, возвращаясь с работы, Андрей обязательно должен раздразнить Басара — собаку сторожа продуктового магазина. Это почему-то доставляет ему удовольствие. И Басару — тоже. Андрея он узнает за полкилометра.

— Вам Андрей нравится? — неожиданно спросила Сима.

— Андрей? Конечно. Он неплохой парень. Да, немного со странностями, но ничего... — добавил Марат, улыбаясь.

Они остановились в нескольких шагах от вагончика, возле большого дерева.

— Давайте присядем здесь, — предложила Сима. — В самом деле, великолепный вечер. Домой пока совсем не хочется.

— А вы не замерзнете?

— Нет, что вы. Здесь так хорошо. И тепло, как будто, лето.

Сима хотела пристроиться на краю камня.

— Не садитесь на камень, — предупредил Марат и, быстро открыв дверь вагончика, вынес оттуда стул.

— А вы? — спросила Сима, садясь.

— Я сяду на камень. Можете не волноваться, я не простужаюсь.

Молчание угрожало продлиться.

— Марат Агабекович, а вы давно здесь живете? — заговорила первой Сима.

— С самых первых дней стройки, — обрадовавшись, ответил Марат: своим вопросом Сима освободила его от поисков темы для разговора. — Раньше здесь было очень плохо, не было ни жилья, ни электричества. Жили в палатках. Многие не выдерживали.

— Да, мне девочки рассказывали об этом. Но сейчас здесь хорошо, правда?

— Мне нравится. Я просто люблю эти места. Кстати, как вы проводите время? Честно говоря, не много устраиваем развлекательных мероприятий. Вы видели, как на собрании  молодежь прижала меня своими требованиями? Из областного центра сюда для демонстрации присылают лишь старые фильмы, танцы бывают только от случая к случаю, не всегда библиотека открывается вовремя. На танцы ходите или танцевать не умеете?

— Ну разве может быть в наше время человек, который не умел бы танцевать? — улыбнулась Сима. — Просто не люблю толкотню. Танцевальный зал маленький, негде двигаться. А я люблю простор. Да и настроения нет для танцев.

— Почему?

— Прихожу с работы уставшая и больше никуда идти не хочу. Еще хорошо, что есть книги, сижу читаю.

— Наверное, Ремарка читаете? Сейчас он в моде. Ром, виски, кальвадос и красивая любовь.

— У него любовь не то чтобы красивая, а трагическая, и его герои виски не пьют. — Сима пожала плечами. — Почему вы со мной разговариваете, как с ребенком?

— Что вы говорите, Сима? Я даже с детьми говорю, как со взрослыми.

Сима искоса посмотрела на него и сказала:

— А вы любите их?

— Детей?.. А кто это не любит детей? Я всю жизнь мечтал иметь девочку, звонкоголосую, шумную.

Какое-то время молчали, каждый думал о своем, но, как видно, оба думали об одном и том же.

— Марат Агабекович, скажите, вы себя чувствуете одиноким?

Марат посмотрел на нее с удивлением. Сима взгляда не отвела.

— Почему вы спросили об этом, Сима?

— Вы не спите по ночам. Из моего окна я наблюдаю за вами. Раньше двух часов вы не гасите свет.

Марат попробовал перевести все в шутку:

— Значит, вы также не спите до двух часов?

Сима шутку не восприняла.

— Нет, я сплю. Только просыпаюсь часто, не знаю, почему... И каждый раз смотрю на ваше окно — горит свет или нет? И когда вижу, что горит, мой сон тоже почему-то пропадает...

И вдруг Сима посмотрела прямо в лицо Марату. Тот с трудом выдержал ее напряженный взгляд.

— Сима, почему вы обо всем этом рассказали мне?

Сима медленно покачала головой.

— Не знаю... сама не знаю. Сказала, чтоб вы знали...

Марат не успел ответить. Из темноты, как привидение, перед ними вырос Андрей.

— Ооо, знакомые всё лица! — воскликнул он.

— Где это ты столько времени был? — спросил Марат, улыбаясь. — Басар давно известил о твоем приходе.

— Не знаю, отчего, но знаю точно, что этот Басар меня терпеть не может, — сказал Андрей, глубоко вздохнув. — Или я его когда-нибудь убью, или он меня.

— Я слышала, что животные злых людей чувствуют на расстоянии, — сказала Сима без улыбки.

— Значит, у Басара не такой уж хороший нюх, — весело отозвался Андрей. — Марат Агабекович меня знает лучше, спросите его.

— Андрей чудесный парень, я подтверждаю это, — засмеялся Марат. — И тем не менее, откуда идешь так поздно, чудесный парень?

— В клубе был... как видят меня с гитарой эти девушки, сразу сваливаются мне на голову: сыграй что-нибудь, очень просим. Как им откажешь? Кстати, — повернулся он к Симе, — почему вас никогда не видно в клубе? Современные танцы вам не даются?

— Я не умею танцевать.

— Ой, что там трудного? В течение одного дня научу. Вот Марата не могу вытащить из дома. Скажем, его вопрос немного сложнее.

— Почему? — не поняла Сима. Ее глаза недружелюбно сверкнули в полутьме.

— Ему по штату не положено идти на танцплощадку. Это во-первых, во-вторых, у него отсутствует музыкальный слух — гитару от скрипки не отличает...

— Я тоже не отличаю, — быстро перебила его девушка.

Вышло как-то неожиданно или даже грубовато. Андрей понял, что задел совершенно не ту струну.

— Ну хорошо, нет времени заниматься болтовней, — он повернулся к вагончику, однако сразу встал. — Да, я чуть не забыл, Марат, можно тебя на минуточку?

Марат поднялся с места и подошел к нему. Прижимая его локоть и обдавая винным перегаром, Андрей шепнул ему на ухо:

— Если хочешь оставить ее у себя, я могу уйти в другое место.

Марат резко высвободил руку.

— Скажи спасибо, что не даю тебе по морде. Иди спать.

Он повернулся и подошел к Симе.

Стараясь согреться, Сима потирала ладони.

— Идемте, я провожу вас до дома.

Сима удивленно подняла глаза, однако ни о чем не спросила.

— Да, идемте, уже холодает, — сказала она.

Какое-то время шли они молча. Сима чуть впереди, Марат на некотором расстоянии.

— Веселый парень Андрей, правда? Вы, наверное, с ним не скучаете, — сказала Сима, видимо, снова желая снять напряжение, о причине которого, как ни старалась, догадаться не могла.

— Мне некогда скучать, — ответил Марат. Его голос прозвучал сухо.

Сима съежилась, как от удара, и непонятно зачем прошептала:

— Простите.

— За что? — не понял Марат. Сима не ответила. — Что произошло с вами, Сима? — спросил он в недоумении.

— Не знаю... Я ничего не знаю. Вы со мной всегда так холодны, что я хочу отсюда убежать, и всякий раз я чувствую себя такой одинокой...

Сима быстро повернулась и стала смотреть в сторону котлована, где тускло мерцала река, отражая свет рабочего поселка. Где-то близко трещали сверчки, и это еще больше подчеркивало величие и покой природы. Марат сделал шаг, положил руки на плечи Симы и сразу почувствовал, как ее тело напряглось под его руками.

— Я был холоден, потому что боялся выдать чувства, которые я питаю к вам. Я бы и сейчас молчал, ни о чем не сказал вам, если бы вы сами не завели разговор. Я боялся выглядеть смешным, потому что все время помнил о разнице в возрасте между нами. Я давно люблю вас, Сима. С тех пор, как впервые увидел.

Сима повернулась к нему. Она была на голову ниже Марата и своими черными глазами смотрела на него снизу вверх. На ее лице было выражение такой явной радости, что, казалось, это лицо излучает восторг... Но было и сомнение, будто она не верила, что все это происходит наяву.

— Сима, я и сейчас помню об этой разнице, и поэтому то, что я сейчас сказал, ни к чему вас не обязывает. Вы свободны, как прежде.

— Но зачем? — прошептала Сима. — Зачем?

— Что зачем?

— На что мне нужна моя свобода, если вы должны быть далеко от меня? Не нужна мне эта свобода...

Марат внезапно, одним движением, почти грубо обнял девушку и стал целовать ее губы, лицо, волосы, шею... Сима прямо и откровенно отвечала на его ласки, не капризничая и не играя в невинность, и отвечала с откровенной радостью, задыхаясь от счастья.

Всю ночь шел снег. Утром Марат поднялся с постели и заметил, что окна в комнате запотели. Посмотрев в окно, обомлел: все вокруг было ослепительно белым, горы и ущелья погрузились в снег, под его тяжестью деревья согнулись и повисли над утесами. А снег, легко кружась, продолжал падать, полностью покрывая дома в рабочем поселке и узкие улочки между домами.

У Марата сразу упало настроение. Неделю назад на стройку приехал первый секретарь областного комитета парии Борис Кеворков. Вместе с секретарем райкома партии Бадунцем, начальником стройки, секретарем парткома и главным механиком они были на плотине, а потом до полуночи остались в управлении, разработали много вариантов для ускорения строительства плотины, и там, в присутствии секретаря обкома, Марат предложил перейти на сверхурочные работы.

Марат внес еще одно предложение, которое понравилось Кеворкову: речь шла о прицепах. По мнению Марата, они были необходимы на стройке, потому что в горных условиях автомашины быстро выходят из строя. Секретарь обкома обещал помочь.

Под непосредственным руководством начальника стройки и Марата на склонах холмов установили громадные светильники для освещения котлована в ночное время. Вскоре до места довезли прицепы. (Кеворков свое обещание не забыл.) Все было готово к началу, как говорил начальник стройки Яхшиян, «основательного штурма», погода накануне была теплой, вроде весна уже вступила в свои права, и вдруг — снег.

Марат быстро оделся и спустился в управление. Начальник был уже там.

— Знаешь, сынок, — начал он, ответив на приветствие Марата, — одна мудрая восточная пословица гласит: до обещания — ты хозяин слова, а после обещания — слово твой хозяин.

— А кто сказал, что я отрекаюсь от своего слова? — Марат встал напротив шефа и добавил: — Нужно немедленно начать работу на котловане.

— В этот мороз? — с игривой хитростью улыбнулся начальник.

— Да, в этот мороз.

Яхшиян встал с места, сцепив руки сзади, пару раз прошелся взад-вперед по просторному кабинету.

— Я не против. — Он развел руками. — Но подумай, на котловане лежит метр снега. Не думаю, что по этим извилинам машины поднимутся на котлован.

— Поднимутся, да еще с прицепами.

Начальник быстро повернулся, посмотрел на Марата, увидев решительность в его лице, довольно улыбнулся.

— Хорошо. Что я могу сказать? Попробуйте.

Водители сначала не соглашались, мотивируя тем, что опасно с тяжелым грузом, да еще с прицепами, в такую погоду подниматься на котлован, однако Марат был непоколебим. Он сам сел за руль одного из самосвалов и первым направился в долину — загружаться щебнем. Водители других грузовиков последовали его примеру.

Начальник строительства, главный механик, секретарь парткома стройки, несмотря на мороз и сильный ветер, дующий с реки, пешком спустились к котловану, где хоть и с опозданием, но работы начались.

Под тяжелым грузом, от которого земля, казалось, шаталась, буксуя в снегу, медленно и осторожно поднимались на котлован мощные самосвалы. Впереди снова был Марат, рядом с ним в кабине — водитель самосвала Виктор Матевосян из деревни Неркин Оратаг. Время от времени он смотрел на главного инженера, на лице которого от волнения мышцы напряглись, как струны.

Прицеп тянул все время в одну сторону, будто желая толкнуть машину к пропасти, где бешено ревел Тартар. Однако сильные руки Марата крепко ухватились за руль. Уже возле котлована, на последнем повороте, самосвал стал буксовать. Глядя на дорогу, Марат два раза попробовал поменять скорость, и двадцатисемитонная  махина медленно пошла вперед, прессуя под колесами грязь и снег. Победа была уже близка, оставалось совсем немного, и вдруг прицеп сильно раскачался, передняя часть свернула налево и ударилась об утес. Марат вмиг почувствовал, что от удара плечо сразу потеплело, рука стала тяжелеть. Виктор хотел ему помочь, однако Марат, поворачивая руль направо, в сторону дороги, продолжал нажимать на газ, одновременно взглядом давая знать Виктору, что он в помощи не нуждается. Задним ходом машина выровнялась, выровнялся и прицеп, и огромный самосвал, хоть с недовольством, покорно пошел по дороге, буксуя время от времени.

Марат посмотрел назад, отсюда была видна извилистая дорога, ведущая на котлован: вверх по горному склону поднималась вереница самосвалов с прицепами. Он довольно улыбнулся Виктору. По лицу стекал пот, а рука отяжелела и почти не подчинялась ему, но боли он будто не чувствовал, его душа ликовала от радости победы.

Марат подал машину к трамбовщикам, включил подъемник. Ущелье наполнилось грохотом. «Виктор, пересядь за руль, — коротко скомандовал он, правой рукой прижимая отяжелевший локоть, — рука как будто вывихнулась». Виктор вышел из машины, обошел ее спереди, снова поднялся в кабину и повел машину прямо в рабочий поселок к доктору Нерсесу.

Весть о том, что самосвал Виктора потерпел легкую аварию и у Марата перелом руки в локте, распространилась за короткое время.

—Вас надо срочно доставить в областную больницу, — предложил Нерсес и тут же добавил: — Нет-нет, нужно отвезти в республиканскую больницу, к доктору Франкенбергу — такого, как он, специалиста нет во всем мире.

Нерсес сделал Марату болеутоляющие уколы.

Вскоре прибежала Сима. Ее красивые, по-детски пухлые губы от мороза покраснели, словно пламенея.

— Что случилось? — спросила она, хотя уже знала про аварию.

— Меня отправляют в республиканскую больницу, — корчась от боли, улыбнулся Марат.

— Почему так далеко?

— Там есть чудесный врач, — Марат подмигнул доктору Нерсесу. — За две недели вылечит.

Сима не отводила от Марата глаза, полные слез.

— Болит? — спросила она почти шепотом, пальцами едва касаясь раненой руки. — Я тоже хочу с тобой.

Марат отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Когда вернешься? — тихонько, угасающим шепотом спросила Сима.

— Я же сказал, через две недели. Гипс наложат — сразу заживет. Скоро приеду, не успеешь соскучиться.

Не обращая на них внимания, Нерсес осторожно обрабатывал рану медикаментами, но после слов Марата повернулся к девушке и спокойным голосом сказал:

— Не меньше месяца будет лежать: перелом в локте, и, думаю, не один.

— Боже мой, целый месяц, — теряя надежду, прошептала Сима, — я здесь одна просто сойду с ума.

— Только без слез, — преодолевая все усиливающуюся боль и в шутку грозя пальцем, улыбнулся Марат.

— А я вовсе не плачу, — улыбнулась Сима сквозь слезы. — Я приеду к тебе, хорошо?

— Я что, тяжелобольной, чтоб ты приежала ко мне в такую даль? Слышишь, ни в коем случае!

Нерсес закрепил с четырех сторон маленькими длинными досочками раненую руку Марата, бережно перевязал и, чтобы рука не почернела до приезда в республиканскую больницу, приказал постоянно поливать рану водкой.

В республиканскую больницу Марат поехал на машине Меружана. Нерсес сопровождал его.

На окраине рабочего поселка Марат оглянулся: Сима стояла там, в снегу, и смотрела вслед машине.

В больнице Марату было муторно. Он лежал, читал книгу, беседовал с другими пациентами, лежащими на соседних койках, иногда в солнечные дни выходил гулять в просторном саду. Тем не менее дни проходили уныло, там, в Тартарском ущелье, его ждали стройка и Сима. На второй или на третьей неделе его посетил начальник стройки. Он был на совещании в министерстве, оттуда заехал к нему.   Марату показалось, что начальник без настроения.

   — Что-то случилось? — с беспокойством спросил Марат.

— Нет, просто я очень устал. С утра в министерстве, работы много, а ты нашел время отдыхать.

— Хороший отдых, — засмеялся Марат. — Заклятому врагу не пожелаю.

— Ты еще слишком молод, чтоб иметь заклятого врага, — сказал Яхшиян, прямо глядя на Марата.

Марат отвел взгляд.

— Какие новости на стройке?

— Дела идут. Хорошее начало ты положил, брат. Самосвалы работают с прицепами, это большая помощь. Между прочим, секретарь обкома звонил, хвалил. Видно, ты нравишься ему.

«А как там Сима?» — мысленно задавал вопрос Марат, считая неудобным спрашивать об этом шефа. Два дня назад он получил письмо от Симы: «Если скоро, как обещал, не приедешь, случится что-то нехорошее. Не знаю, что именно, но чувствую: что-то нехорошее произойдет. Со мной происходит нечто ужасное. Умоляю, приезжай, и как можно быстрее». После того как прочитал письмо, Марат пошел прямо к врачу и попросил немедленно отпустить его домой, но старик Франкенберг категорически отказал, объяснив, что если Марат поедет домой, то потом он будет вынужден ампутировать ему руку, потому что выше локтя рука почернела.

Наконец Марат пришел к выводу, что Сима грустит без него, это и подтолкнуло ее написать письмо. Долго беседовали с шефом, говорили о стройке, о предстоящих планах, и когда шеф поднялся с места, чтобы попрощаться, Марат спросил:

— Ребятам передайте привет, скажите, скоро приеду.

— Между прочим, рабочие стройки тоже просили передать тебе привет, чуть не забыл.

— Спасибо, — тихо произнес Марат, подумав о том, что старик сейчас заговорит о Симе. От волнения мышцы на его лице напряглись. И неожиданно, даже для самого себя, он спросил: — Как она там?

— Хорошо, — сразу догадавшись, о ком речь, ответил шеф, закуривая сигарету.

— Не грустит без меня?

— Наверное, грустит, — неопределенно ответил шеф, глядя на Марата. А потом добавил: — На стройке много работы, вряд ли она найдет время грустить о тебе.

— Неужто? — не понимая смысла сказанного начальником, глухо отозвался Марат.

— Эта твоя девушка, конечно, красивая, — сказал шеф, опустив глаза, — но мне кажется, что ошибается тот мужчина, который связывает свою судьбу с женщиной только потому, что она красива. Красота необходима на свадьбе, а любовь — на протяжении всей жизни.

— А что случилось? — спросил Марат, постепенно мрачнея. — Я, слава Богу, не ребенок, со мной можете говорить без намеков.

— Ты прости, что не могу скрыть правду, — заговорил шеф. — Правда для меня похожа на солнце, ее руками не прикроешь. Об этой твоей девушке нехорошо отзываются. Честно говоря, я и сам видел ее несколько раз с этим... как его зовут?.. Да, кажется, Андреем зовут, вот с этим Андреем...

— С Андреем? — удивился Марат.

— Знаю, он твой друг, — быстро кивнул шеф, — но должен сказать, что лживый друг в тысячу раз ужаснее заклятого врага. Так что лучше с самого начала некоторых близких друзей зачислить в число врагов, чем считать родными. К несчастью, это мы понимаем очень поздно. Словом, извини, что я не смог скрыть от тебя то, о чем думал всю дорогу.

Марат молчал.

— Понимаешь, сынок, ей нужен другой, — продолжил шеф, — не такой, какой есть ты. Таким, как она, нужны пусть даже ложные, но признания в любви и клятвы, а у тебя, ясно, нет времени на все эти сентиментальности. Оставь ее, это я тебе советую как отец, как старший друг.

После ухода шефа Марат снова достал из книги письмо Симы, прочитал. От противоречивых, неопределенных мыслей тревожно билось сердце. Был момент, когда он захотел вот так, прямо с гипсом, отправиться в путь, потом поменял решение, посчитав это ребячеством.

В начале марта врач снял гипс, сделал рентген руки, сказал, что все в норме. Марат выписался из больницы и не мешкая отправился в путь. Он поездом доехал до областного центра, даже не позвонил в управление, чтобы прислали машину, на автобусе доехал до райцентра, оттуда на попутном грузовике добрался до рабочего поселка.

    Уже стемнело, когда Марат вышел из машины и направился к своему домику на холме.

Он открыл дверь, вошел и замер: кровать Андрея была пуста, не висела, как обычно, гитара на стене. Открыл платяной шкаф: чемодана и вещей его также не было. «Перебрался в другое место, — с горечью подумал Марат и глубоко вздохнул. — Значит, шеф был прав». Он переоделся и, выйдя из вагончика, направился в другой конец рабочего поселка, где жила Сима. Он хотел увидеть ее как можно быстрее, поговорить с ней, хотел на час раньше рассеять охватившие его недобрые и смутные подозрения.

Во дворе вагончика, где жила Сима, несколько парней жарили мясо на длинноногом мангале. Дым клубился над их головами, а дурманящий запах шашлыка разносился вокруг.

Один из парней, заметивший Марата, крикнул прямо в окно вагончика:

— Товарищи, посмотрите, кто пришел на день рождения Симы.

«Неужели сегодня ее день рождения?» — мелькнула мысль у Марата. В дверях показалась Сима. Увидев Марата, она побледнела. Все высыпали из вагончика, видно было, что изрядно выпили, в приподнятом настроении приветствовали Марата. И начальник стройки был здесь. Андрей тоже мимоходом пожал руку  Марату, подходя к мангалу, вроде для того, чтобы посмотреть, как жарится шашлык.

— Недавно вернулся с плотины, был очень уставшим, но молодые пришли, заставили, — уже внутри объяснил начальник, как будто оправдываясь.

Когда все уже разместились за столом, шеф тяжело поднялся с места:

— За праздничным столом, мне кажется, неудобно говорить о серьезных вещах, тем более когда вокруг тебя молодежь, для которой, безусловно, в тысячу раз лучше радоваться, танцевать, чем слушать речи. Но я думаю, будете ко мне снисходительны, я сегодня много говорил, потом у нас характер такой, что пока вокруг одного тоста полчаса не говорим, кусок в горло не лезет...

Все заулыбались, кто-то даже захлопал. Когда наступила тишина, шеф продолжил:

— Вот смотрю на вас, и сердце мое полнится радостью. Я старый человек, мне уже за семь десятков. Вся жизнь моего поколения прошла через испытания. Это революция, гражданские войны, первые пятилетки, коллективизация, были годы строительства и борьбы... А потом началась война, и снова тяжелые, трудные годы, после войны нужно было залечивать раны страны, поднимать ее. Я уже сказал, что стар, как все люди моего поколения, но мы славно прошли наш жизненный путь, достойно выполнили наш долг перед историей и перед нашими потомками. Возьмем хотя бы строительство нашего вот гидрокомплекса. Что было здесь в прошлом?

    Шеф на мгновение замолчал, задумчиво глядя на стол.

«Вспомнил Аспре», — подумал Марат.

— И сколько усилий потребовалось, и еще потребуется, чтобы все это превратить в цветущий край, утопающий в огнях, — продолжил шеф. — Между прочим, может, не знаете: еще дашнаки планировали построить водохранилище на Тартаре. Река должна была быть на высоте ста двадцати метров, пройти через туннель, по трубам, горные селения отсюда должны были получать воду. — Глубоко вздохнув, он сказал: — Но жизнь поменялась, пошла по другому руслу. Одним словом, самое красивое, самое дорогое для человека — это и есть его жизнь, однако эта жизнь без честной, неустанной работы является ничем. — Он снова глубоко вздохнул и после короткой паузы произнес: — Ваше здоровье, потому что все вы люди честного и неустанного труда...Только что сказал, и теперь повторяю, и миллион раз могу повторить: да, глядя на вас, мое сердце наполняется радостью, потому что вы достойные дети своих отцов и достойны принять эстафету у старших и нести ее вперед, вы верны тому делу, которому себя посвятили ваши отцы. Желаю вам счастья и крепкого здоровья, пусть жизнь будет для вас не только праздником, но и экзаменом на волю и мужество. И твое здоровье, Марат, добро пожаловать.

— За это мы должны выпить отдельно, просим тосты не смешивать, у нас еще много выпивки, — сказал кто-то.

Все засмеялись. Начальник стройки улыбнулся и, приподняв бокал, сказал:

— Снова и снова за всех вас, и за парней, и за девушек. Создав женщину, Бог ей сказал: будь красивой, если можешь, будь мудрой, если желаешь, но осмотрительной ты обязательно должна быть. Я бы хотел, чтобы этого не забывали наши девушки... Будьте здоровы...

Разноцветные бокалы и чашки со звоном ударились друг о друга. Марат поднял свой бокал, чтоб ударить о Симин, однако ее бокал стоял на столе.

— Ты не хочешь выпить после этого тоста? — спросил Марат. Он еще не успел наедине поговорить с Симой, но видел, что она похудела, изменилась за эти несколько недель.

Сима подняла глаза, посмотрела на Марата — ее глаза были полны слез.

— Что с тобой случилось? — спросил Марат. Сима молча покачала головой. Жест, который означал: ни о чем меня не спрашивай. Понурив голову, она вышла из вагончика. Ради приличия, чтобы не бросилось в глаза, Марат подождал несколько минут и тоже вышел.

Было уже совсем темно. Марат глазами искал Симу, однако нигде не нашел. Несколько раз он негромко позвал ее, девушка не отозвалась.

Марат сел на первый попавшийся камень, достал сигарету, дрожащими пальцами зажег ее и закурил, алчно затягиваясь густым дымом. Им снова овладело некое знакомое чувство досады, тревожное предчувствие. Он уже понял, что Сима избегает его. Неужели она уже любит Андрея? Андрей тоже ни разу не посмотрел в его сторону. Если так, тогда почему она так похудела, как-то изменилась? Вспомнил строки Симиного письма... «Со мной происходит нечто ужасное. Умоляю, приезжай, и как можно скорее».

Почти докуренная сигарета обожгла пальцы. Марат отбросил ее в сторону, задумчиво наблюдая, как она, проделав в темноте дугу, ударилась о камень, и искры, рассыпаясь, засверкали на короткое мгновение.

Из дома вышел начальник стройки, широким цветным носовым платком вытирая пот на шее.

— Это ты, Марат? — спросил он, подозрительно оглядываясь вокруг. — А почему ты один?

— Внутри жарко, не смог сидеть.

Шеф посмотрел на него, потом пальцами, похожими на сардельки, легонько коснулся его плеча. Марат боялся, что старик сейчас начнет говорить ему слова участия или утешения, суть которых так и останется ему, Марату, неизвестной. Однако шеф заговорил совершенно о другом.

— Ужасно, когда душой чувствуешь себя молодым, казалось бы, на все способным — на любовь, на счастье, а в действительности ты стар, со всеми вытекающими  неудобствами... Утром зайди ко мне, есть некоторые вопросы, связанные с ночным дежурством, обговорим подробности, заодно и расскажешь, как этот твой старик Франкенберг. Очень мне понравился, приятный человек.

— А вы, что, уходите?

— Да, завтра рано вставать. И потом я мешаю здесь, они чувствуют себя слишком скованно в моем присутствии. Пусть радуются как следует. Ну, спокойной ночи, Марат.

— Спокойной ночи.

Оставшись один, Марат снова закурил, но на этот раз вкус сигареты показался ему горьким. Он выбросил ее, встал и направился к вагончику, откуда раздавались оживленные голоса, смех, звук гитары Андрея. Однако не успел он проделать и двух шагов, как гости с шумом-гамом, слегка подталкивая друг друга, высыпали из вагончика.

— Марат, Агабекович, это нечестный поступок, вы нас оставили одних.

— Почему вы покинули нас, Марат Агабекович?..

— А мы вот решили выпить за ваше здоровье прямо здесь, на свободе. За вас и Симу...

— А где сама Сима? — спросил, наконец, Марат, невольно принимая протянутый ему бокал.

— Я здесь, — отозвалась Сима, выходя из-за спины Андрея.

— А я тебя искал.

Сима не ответила. Марат внимательно посмотрел на нее, пытаясь поймать взгляд, но ему это не удалось.

— Послушайте, ребята, — неожиданно заговорил Андрей, прижимая гитару к груди. А что, если пойдем прямо на котлован? За такого парня выпить нужно только там.

Марат косо посмотрел на Андрея.

— Не стоит, — пробормотал он.

— Почему? — быстро спросил Андрей. — Далеко, поэтому?

— Да, — резко сказал Марат, не глядя в его сторону.

— Верно, далеко, лучше здесь, — согласились некоторые.

Достаточно выпивший Андрей махнул рукой.

— Ну что ж, здесь так здесь, — он подошел к Марату, поднял рюмку. — За тебя, Марат. Добро пожаловать... В тебе есть что-то такое, чему я завидую. Не могу сказать, что именно. Но сейчас разговор не об этом. Я желаю тебе долгой жизни, а также желаю тебе быть счастливым и всегда в радости, чтобы никогда, никогда с тобой не случилось беды. — Он на миг остановился, словно собираясь с силами, и добавил: — А если вдруг и случится беда, чтоб смог выдержать, как подобает мужчине. — Андрей неожиданно одним глотком выпил водку, рюмку положил на землю и так сильно провел пальцами по струнам гитары, что они чуть не порвались.

Марат смотрел на свою недопитую рюмку.

— Спасибо, Андрей, хотя ты чего-то недоговорил... Или я ошибаюсь? — он резко повернулся к сторону Симы и оторопел: Сима смотрела на него испуганно, широко раскрытыми глазами. — Андрей, предлагалось выпить за наше с Симой здоровье. Кажется, это ты недосказал, правда?

Андрей прямо посмотрел на него.

— Да, ты догадался. Я не хотел пить за вас вместе. — Он взял свою рюмку. Кто-то быстро налил водку. — Вот, теперь я могу выпить за Симу. Твое здоровье, Симочка! Не знаю, будешь ли когда-нибудь счастлива... Но я бы хотел, что была... За тебя, за твои красивые глаза, за твои пламенные губы...

Марат с размаху ударил Андрея по лицу. В глухой тишине пощечина прозвучала достаточно звонко. Андрей пошатнулся, но остался на ногах.

— Спасибо, это тоже мужской поступок, дай тебе Бог... — Андрей бросил рюмку на землю и, ударяя пальцами по струнам гитары, в самозабвении пробурчал:

И даже в полудреме

Я слышу голос твой,

Ах, ведь слышу я,

Ты зовешь меня...

Он отбросил гитару в сторону и, протягивая руку в сторону ущелья, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Там, на той стороне реки, в совхозном саду есть большой розовый куст... там раскрылась роза... Я сейчас принесу цветы для Симы.

После этих слов Андрей бросился с края пропасти вниз. Все произошло так неожиданно и быстро, что никто даже не попытался его удержать.

Спустя несколько мгновений в глубокой тишине послышался плеск воды.

— Он бросился в реку, — кто-то сказал с ужасом.

И завис над пропастью неожиданный крик Симы:

— А-а-а-андрюша...

Она невольно пробежала два шага и встала на краю пропасти.

Несколько минут все отрешенно смотрели вниз, где в темной пропасти, разбиваясь о камни, стонала мутная весенняя река. Никто не осмеливался нарушить тишину, словно каждый непроизвольно стал свидетелем того, что должно было произойти без свидетелей.

Марат посмотрел на часы, потом сказал ровным, спокойным голосом:

— Не беспокойтесь, с ним ничего не случится, там не так глубоко, захочет даже — не утонет и не унесет его река...  Ну, поздно уже, пошли.

Все, как будто встав от поминального стола, медленно, молча разошлись по своим вагончикам.

Только одиноко стояла Сима, не отрывая взгляда от воды.

Марат закончил свой рассказ. Я ничего ему не сказал о том, что лично знаком с Симой, видел ее у лекаря Нерсеса, что, спускаясь из гостевого дома в поселок, в темноте между деревьями я слышал ее смех и слова, сказанные Андрею...

Марат зажег сигарету, в задумчивости подошел, открыл обе створки окна. В комнату ворвался отдаленный рев реки, слабый рокот и подрагивание экскаваторов, бульдозеров, тракторов, затихающий и снова увеличивающийся грохот многотонных самосвалов, поднимающихся на плотину. Несмотря на ночь, все ущелье жило своей обычной жизнью, не снижая темпа, который был задан ему четыре года назад.

— А потом? — после долгого молчания спросил я.

Потом?.. Они уехали — Андрей и Сима. И Марат остался один. А Сима? Ведь она все время была с Маратом, неразлучна с ним. От тоски у Марата иногда чуть дыхание не останавливалось.

Марат, вспомнив первые дни разлуки, покачал головой.

— Было очень тяжело, — устало произнес он, не оборачиваясь. — С ума можно было сойти.

Куда они уехали, где находились, Марат не знал. Мир будто опустел. Был все время мрачным, ни с кем не разговаривал, не общался. Утром рано уходил на работу, вечером поздно возвращался. По ночам иногда выходил из дома, сидел в темноте, курил и снова думал о Симе.

Был момент, когда он думал оставить все и уехать из этих мест ко всем чертям. Но легко говорить: оставить и уехать. А плотина? Доверие людей? Диссертация? А потом забыл. Но нет... не забыл. Прошлое забыть невозможно...

— И все-таки жизнь удивительная штука, — неожиданно повернувшись ко мне, сказал Марат и, подойдя к столу, достал из ящика конверт. — Недавно получил, — добавил он, доставая из конверта письмо и протягивая его мне. — Сима написала.

Я посмотрел на него недоумевающе: неудобно читать чужие письма.

— Ничего, читайте, я разрешаю.

Письмо было коротким, написано крупным округлым девичьим почерком. Сима сообщила, что через полгода рассталась с Андреем и вернулась домой, к матери. «В течение всего этого времени я думала только о тебе, Марат. И не могла простить себя за мой необдуманный шаг. Я в тот момент была будто заколдована. Правильно говорят, что мужчины любят глазами, а женщины — ушами. Но это, конечно, меня не оправдывает. И зачем оправдываться? Ах, как хотелось бы стереть из моей жизни те годы и вернуться в тот осенний солнечный день, когда я сидела на берегу реки, на замшелом камне, а впереди меня, среди теплых камней, подняв голову, на меня смотрела очаровательная змея, а потом пришел ты... Но это, я знаю, невозможно. Ты не из тех людей, которые легко прощают обиды. Так тосклива жизнь без тебя...»

Без каких-либо комментариев я вернул письмо. Марат бережно сложил его, поместил в конверт и, положив в ящик, закрыл его. Потом снова подошел к открытому окну, посмотрел в ущелье, откуда был слышен гул громадной стройки.

Снаружи все — горы и ущелья, раскинувшиеся на склонах гор деревни, как в тумане, — виднелось, сверкало в звездной летней ночи. На далеком горном склоне то исчезал, то снова мерцал знакомый мне одинокий огонь. Странным мне при этом кажется, что я однажды, очень давно, уже видел все это — и эти бледные силуэты на темно-синем отдаленном фоне, и этот далекий одинокий огонь в темноте... Где я это видел? Да, вспомнил: это было в то время, когда Ваге позвал меня к себе и мы с ним долго болтали в темноте. Из окон их дома виднелись далекие горы, у подножия которых, вероятно,на колхозной ферме мерцал одинокий огонек...

Я долго смотрел на мерцающий в далекой туманной дымке огонь и совершенно неожиданно подумал о том, что этот одинокий огонь — наше прошлое, а именно не то, что прошло, а то, что вспоминается, сливаясь с нашим существом, вечно живет в нас, направляя нас и шепча нам на ухо о том, что жизнь коротка и главное не в том, как долго ты прожил, а в том, правильно ли ты прожил...

Просыпаюсь от яркого света. Открываю глаза и тут же жмурюсь от пучка солнечных лучей, которые, проникнув через открытое окно, на миг ослепляют меня. Неужели я так долго спал? Смотрю на часы: девять с лишним. Интересно, Марат ушел? Приподнявшись на локтях, смотрю на его кровать. Марата нет. Еще не хватало, чтобы главный инженер стройки до полудня лежал в постели.

Венера, наверное, тоже ушла. Встаю, быстро одеваюсь, выхожу. Во дворе встречаю Амалию. Острым ручным совком соскребает она со ступенек высохшую грязь.

— Наверное, ночью перепутал свой вагончик, — улыбается она. — Утром пришла, смотрю — никого нет. А постель так красиво застелена, словно там спала девушка.

Видно, Венера постаралась.

— Вечером заговорились с Маратом Агабековичем, я там и остался.

Возвращаюсь в свою комнату, беру портфель и выхожу.

— Ну, Амалия, прощайте!

— Ты что, уезжаешь?

— Да, уже настало время. — Я жму ее теплую, огрубевшую руку. — Спасибо вам за вашу доброту и заботу. И простите, если что-то было не так.

— Нет, все было нормально, только нехорошо, что так рано уезжаешь, остался бы на пару недель, посмотри, какая погода...

— С радостью остался бы, но командировка моя закончилась, даже к нашим, в Хндзахут, не успел. Не дай Бог узнают, что неделю был здесь и не заехал к ним, обидятся.

Беру портфель и, несмотря на то, что до отправления автобуса в райцентр еще много времени, по извилистой дороге торопливо иду в сторону двухэтажного здания на побережье, в котором расположено управление стройки. Надо отметить командировочное удостоверение и в то же время обговорить с начальником пару вопросов, касающихся стройки.

Солнечное, прозрачное утро, по обе стороны тропинки в зелени видны мерцающие отблески света. Это роса на траве еще не успела испариться. В ущелье, тут и там, клокочет иволга, а полевые ромашки, рассыпанные повсюду, как звезды на ночном небе, распространили вокруг свой еле уловимый аромат.

Формальности, связанные с командировкой, быстро завершились, интересующие меня вопросы обсудил с убеленным сединой начальником стройки и вышел из кабинета, окна которого выходиди прямо на реку.

В приемной Роза так же, с той же прической, сидя за пишущей машинкой, как и вчера, красила губы.

— Уезжаете уже? — на миг оторвав помаду от губ, спросила она.

— Да, — ответил я. — Поехали?

— Я тоже? — она весело посмотрела на меня. — Вчера я пошутила. Как я могу прожить без этих гор и ущелий? Я привязана к плотине, как небо к луне. — Она засмеялась над своим рифмованным сравнением и просто так, между прочим сказала: — Вам счастливого пути.

Я не спеша спустился во двор, и здесь, среди стона, идущего от плотины, как с родным человеком, попрощался с Маратом. Он только пришел с плотины и вместе с Альвиной, душевно беседуя, поднимался на второй этаж.

— Видно, уезжаете, — сказал Марат, протягивая мне руку.

— Да, — ответил я, крепко пожимая его руку. — Уезжаю.

— Ну, тогда удачи вам, — сказал он улыбаясь.

— Я также желаю вам удачи, — глубокомысленно сказал я, радуясь, что увидел их вместе.

Альвина бросила на меня признательный взгляд и сразу посмотрела на Марата.

— Спасибо, — будто от имени обоих сказал Марат и умиленно посмотрел на Альвину. Девушка, покраснев, быстро отвела взгляд, а Марат, словно опомнившись, добавил: — Подождите, я сейчас скажу Меружану, он отвезет вас до остановки.

— Нет, Марат джан, спасибо, — отказался я. — Времени достаточно, пешком пойду. — И, выйдя во двор, направился к автобусной остановке.

Удивительно: проживая где-то, хоть и короткое время, человек испытывает странное чувство — вернется ли он снова туда или это в последний раз? На миг останавливаюсь, смотрю на окруженные высокими горами и лесами рабочий поселок и ущелье, которое в этот момент похоже на огромную чашу, наполненную солнцем.

Я поворачиваюсь, иду к остановке автобуса и здесь по пути неожиданно встречаю Венеру.

— Доброе утро, — сдержанно произносит она и отчего-то краснеет. У нее в руках изношенная авоська, в которой две пустые бутылки из-под кефира. Венера пытается спрятать авоську за спиной.

— Здравствуй, Венера. Утром ты так рано ушла, что я даже не успел увидеть тебя.

— Да, мне надо было кое-куда пойти... боялась, не успею... — говорит она, но тут же меняет тему разговора: — Портфель тоже взял. Наверное, уезжаешь?

— Да.

— Пойдем, я тебя провожу.

Медленно подходим к остановке, садимся на длинную скамью, расположенную под выступом утеса. Автобус, направляющийся из верхних деревень к районному центру, останавливается здесь.

Смотрю на часы. Есть еще сорок минут.

— Ты, наверное, шла в магазин? — указывая взглядом на авоську с пустыми бутылками, говорю я.

Она снова почему-то краснеет и отводит взгляд.

— Нет, я... Я отнесла ему поесть.

Вон оно что... Ведь только вечером она сказала, что муж ее сидит.

— Спартаку? Но ты ведь сказала, что он отсюда очень далеко, в Республике Коми?

— Не для него. Я Ваге отнесла.

Чертовщина какая-то...

— И тебе разрешили?

— Да, я договорилась с их начальником.

— И давно ты носишь ему еду?

— Больше двух месяцев. С того дня, как он здесь. Правда, долго говорить не удается, не разрешают, но еду передать разрешают.

Клянусь, на какое-то мгновение мне все это кажется недоразумением.

— И он принимает эту еду?

— В первые дни отказывался, но потом начал принимать.

Некоторое время мы молчим, не осмеливаясь взглянуть друг на друга.

— Венера, мне кажется, ты что-то недоговариваешь.

— Что именно?

— Скажи, прошу тебя, за что его посадили? Речь о Ваге.

Она вздыхает и снова, знакомым мне жестом, проводит рукой по лицу.

— Это долгая история, в двух словах не рассказать.

— Ничего, у нас много времени.

Венера какое-то время молчит, будто собираясь с мыслями.

— Ты помнишь, вчера я спросила у тебя, не приходилось ли тебе пережить боль и горечь от мысли, что ты в какое-то время отнесся безразлично к тому, что могло бы сделать счастливой твою жизнь?

— Помню.

— Вот это, кажется, и произошло со мной. Помнишь, в школе все мальчики были влюблены в меня, а я только смеялась над ними? С тобой, правда, такого не было, и это, наверное, потому, что ты не осмеливался открыться мне... Ты вчера спросил у меня, имела ли я основание смеяться над вами. Но неужели тебе не ясно, имела я или нет?

— Впрочем, ясно... Мне это стало понятно уже в тот день, когда я из нашего сада увидел, как ты села в синюю «Волгу» и уехала из села. Наша неумелая влюбленность и письма с признаниями в любви только забавляли тебя, потому что казались ребячеством. Короче, мы не выдерживали соперничества с владельцем собственной «Волги».

— Ага. И с его расточительностью тоже. И не только расточительностью, а еще и самоуверенностью, чувством превосходства не только в отношении вас, но и меня, его чисто мужской — для таких женщин, как я, весьма привлекательной — властностью. А что могли дать вы, кроме бессмысленных любовных писем с клятвами вечной верности и прочими нелепостями? Так мне казалось в то время... Глупая история, правда?

— Это смотря для кого: для кого-то, может, и глупая, а для другого — судьба. — Добавляю уклончиво: — И вообще, странная штука — жизнь.

— Да... — со вздохом отвечает Венера, прищуриваясь, глядя в сторону далеких гор. — Переехав из вашего села, мы стали жить в областном центре. Мы имели хорошую трехкомнатную квартиру в новом доме, никакой материальной нужды я не испытывала, денег у меня всегда было много, муж меня баловал, ни в чем не отказывал, был добр ко мне, заботлив и ласков...Через год у нас появился сын. Казалось, что еще нужно в жизни? Одним словом, я была счастлива.

— И долго продлилось это счастье?

— Пять лет. До того дня, как на улице меня случайно остановил Ваге.

— Ваге?

Честно говоря, задав свой вопрос, я надеялся услышать совершенно другой ответ: в конце концов, счастье жены опытного дельца (в то время Спартак, видимо, и был одним из таких дельцов) рано или поздно должно было превратиться в слезы, во всяком случае, это было бы в порядке вещей.

— Но ведь Ваге уехал в Сумгаит?

— Да, он работал на каком-то заводе. Но в те дни ехал в отпуск в деревню и на несколько дней остался у дяди в Степанакерте. Мы встретились случайно. По-моему, я шла из магазина или шла в магазин, сейчас не помню... Мы немного поговорили, он признался, что никак не может забыть меня, я засмеялась, ответив, что у меня есть ребенок и любимый муж... «Все равно я бы взял тебя с собой, если б у тебя было даже трое детей, только бы ты согласилась». Меня уже этот рзговор стал злить, и я, чтоб прекратить его, вероятно, сказала не то, что нужно было сказать, до сих пор не могу себя простить.

— И что же ты сказала?

— Я сказала: «И чем же ты можешь меня осчастливить? Твоими изношенными брюками или нищенской постелью в холодной комнате общежития?»

— Гмм... Горше трудно представить.

— Ты знаешь, он с такой болью посмотрел на меня, с таким горьким сожалением, что... лучше бы дал мне пощечину. Но ответил спокойным голосом: «Нет, Венера, я тебя осчастливлю вот этими руками». И Ваге раскрыл ладони, которые были черными и огрубевшими. «Это честные руки», — сказал он. Нужно мне было сразу же попросить прощения за сказанное, но та унизительная ситуация, в которой я ощутила себя в ту минуту, наоборот, меня настолько удивила, что я не смогла поступить хоть в какой-то степени рассудительно. Я сняла со своего пальца бриллиантовое кольцо с большим камнем, свадебный подарок Спартака, и показала ему. «Вот это кольцо, — сказала я, — стоит ровно столько, сколько смогли бы заработать эти твои честные руки за несколько лет. Хочешь посмотреть? Возьми». Кольцо Ваге не взял. Он только улыбнулся, издалека посмотрел на него и тихим голосом сказал: «Чудесный камень... Наверное, спросят с того, кто тебе его подарил. И что ответит он, об этом узнает прокурор. А вот что должна ответить ты?» От его слов в глазах у меня потемнело... «Знаешь что, — сказала я, не давая себе отчета в том, что говорю, — не морочь мне голову своими глупыми угрозами, никто тебя не боится». «А я не пугаю, — спокойно ответил Ваге, заметно бледнея. — Есть такая категория людей, которые день и ночь собирают деньги в стеклянные банки и глиняные горшки, закапывают в землю, порой даже забывая, где и сколько зарыто. Такие люди живут в роскоши, пренебрегая мнением таких людей, как мы, но все они внутри завистливые люди, они завидуют нам даже потому, что мы спокойно и мирно спим под нашей крышей, не боясь, что вот-вот милиция постучится в нашу дверь. Жестоко ошибаются все те, — продолжил он, — кто думает, что деньги способны на все. Все равно, из тысячи один, кто собирает деньги, пользуется ими».

Венера снова погружается в свои мысли. Я ей не мешаю. Спустя некоторое время она продолжает:

— С того дня у меня внутри что-то сломалось. Я стала внимательно наблюдать за мужем, за его друзьями, подслушивать их разговоры. И эти разговоры все время были о деньгах, о каким-то образом добытом дефицитном товаре, о загородных кутежах, устраиваемых с друзьями, и о других подобных вещах...

Последние слова Венеры привлекли мое внимание. Такая святая наивность не в ее характере. Сказать? Или не стоит?

— Послушай, Венера, неужели ты до этого не думала о том, что вы все-таки живете не на зарплату?

— Думала, конечно, но... Как тебе объяснить? Я не имела доказательств, а если и были, я отказывалась верить им, находя сотни объяснений, или, откровенно говоря, искала возможность, чтоб не замечать эти признаки преступления. Понимаешь? Одно дело, когда это касается чужого, там мы, не стесняясь, называем вещи своими именами. И совершенно другое, когда это твой муж, отец твоего ребенка, человек, с которым ты связана множеством нитей, который любит тебя, ни в чем не отказывает, выполняет каждое твое желание и каприз. Он и сам часто рассеивал мои сомнения. О дорогих вещах, которые он дарил мне или прятал где-то, говорил, что это наследство ему досталось от отца, деда, и прочее. И я верила ему, ибо знала, что его род издревле связан с торговлей, в свое время был в области одним из самых богатых. Эти разговоры обычно заканчивались тем, что муж говорил смеясь: «Глупышка, неужели ты серьезно думаешь, что я могу за несколько тысяч рублей ставить под угрозу свое доброе имя, а тебя и своего сына выставить посмешищем перед людьми? Знай, что для меня честь дороже жизни». Но повторяю, все эти слова и оправдания не стоили бы для меня ничего, если б это говорил мне не муж, а кто-то чужой.

— Значит, ты явно заставляла себя верить ему, то есть обманывала себя.

— Да, но после встречи с Ваге перестала врать самой себе.

— Неужто?

Венера безрадостно качает головой.

— Удивляться не надо... Как мне тебе это объяснить? Была бы вместо тебя женщина, она б меня, вероятно, легко поняла.

— И тем не менее...

— Знаешь что? Когда мужчина дарит жене бриллиантовое кольцо за четыре-пять тысяч рублей, а другой предлагает тебе свои огрубевшие руки, для этой женщины выбор не может быть легким и ей есть над чем задуматься... Да ладно, все это сентиментальности.

...В последующие после встречи с Ваге дни Венера чувствовала себя так, как, наверное, повувствовал бы себя альпинист, который поднялся, достиг опасной вершины, а спуститься оттуда не может, потому что спасательный крюк выскользнул у него из рук и упал в пропасть. Его охватило какое-то непонятное чувство.

Несколько раз она начинала разговор с мужем, просила его оставить работу (он работал на каком-то комбинате бытового обслуживания) и заняться чем-либо по специальности (Спартак окончил политехнический институт). Венера одновременно просила его прекратить общение с теми друзьями, которые помогали ему в подозрительных делах. Но Спартак слушать не хотел жену.

— Что ты за человек, вместо того чтобы радоваться тому, что имеешь, ты не перестаешь думать о том, чего у тебя нет, — однажды со слезами на глазах сказала Венера. — Хоть бы о нас подумал.

Спартак усмехнулся этим словам и внезапно хриплым голосом сказал:

— Послушай, ты займись своими делами, свои рассчеты я знаю лучше.

Венере казалось, что второй ребенок внесет некоторые изменения в их жизнь. Она думала о том, что дети разбудят в муже некое чувство ответственности, однако, к сожалению, ничего не помогло. Внутри нее появилась пропасть, которая со временем становилась шире и глубже. Венера ясно видела, как ее семейное благополучие стремительно летит в пропасть, и  не знала, как воспрепятствовать этому.

Так прошла пара лет. До этого Ваге окончательно перебрался в Степанакерт, где жила Венера, и поступил на работу на Каршелккомбинат. Он переехал из-за Венеры, он сам об этом сказал ей: «Без тебя жизнь моя — не жизнь, а жалкое существование. Хочу жить в том же городе, где ты, дышать тем же воздухом. Прости, иначе поступить не мог».

Однажды случайно встретились на улице. Венера была со Спартаком. Перекинулись всего парой слов. Но Венера почувствовала, что Ваге мужу не понравился.

— Странный парень, — сказал Спартак, когда они значительно отдалились.

— Почему? — быстро спросила Венера.

— У него чересчур самодовольное лицо, — ответил Спартак, — как будто он владелец счета в швейцарском банке.

— Чувство собственного достоинства нельзя путать с чувством самодовольства, — возразила Венера. — Это совершенно разные вещи.

Спартак иронически посмотрел на жену.

— Ого, я смотрю, ты к нему относишься чересчур серьезно. Может, более обстоятельно расскажешь про ваши отношения? Мне было бы очень интересно.

Ясно было видно, что Спартак ищет повода, чтобы выместить свое зло. И, несмотря на это, Венера не захотела отступать, она рассказала историю, связанную с кольцом.

— Вот откуда начались твои разговоры, — догадался он. — Уйди с моих глаз, чтоб я тебя не видел...

В этот день Спартак вернулся домой к утру, с сильно покрасневшими, то ли от бессонницы, то ли от количества выпитого, глазами.

Вообще, с этого дня муж начал пить, домой приходил в неделю один-два раза, и то пьяный. Потом резко бросил пить, но был постоянно задумчивым, нервным. На вопросы Венеры отвечал уклончиво и раздраженно. Однажды сказал:

— Хрустальную посуду и другие ценные вещи отнеси своей сестре, пусть какое-то время хранит у себя дома. Хорошо, что машина и дача на чужое имя...

Венера ничего не сказала ему, только потом узнала о том, что неожиданно пришла какая-то комиссия и проверяла все предприятие...

А через несколько дней Спартак стал прежним — радостным, самоуверенным, любезным, как по отношению к Венере, так и к детям.

Второй раз он завел разговор о Ваге через четыре-пять месяцев после их размолвки и своими словами прямо ошарашил Венеру.

— У кого нет денег, те больше говорят о богатстве, сволочи — о честности. Твой одноклассник с честными руками, выясняется, хитрец. Поздравляю.

— А что он сделал?

— Задержали во время кражи запчастей.

— Что?

— Идет следствие. Я, правда, хотел помочь, на фабрике много близких ребят у меня, но ничего не получилось.

Венера не поверила ни одному слову мужа. Более того, в ее душе возникло нехорошее чувство по поводу сказанного. «А может, эти твои душевные парни все устроили?» — мелькнула мысль.

— А зачем ты хотел помочь? — спросила Венера, внимательно глядя на мужа.

Спартак усмехнулся под нос и сказал:

— Что бы ни было, он одноклассник моей жены.

В эти дни Венера жила, как в дурацком сне. Она была почти уверена, что либо Ваге оклеветали, либо умышленно подстроили это дело, с целью отомстить ему.

Венера не ошибалась. Через две недели его освободили из-под стражи за отсутствием состава преступления. И тут случилось то, чего Венера ожидала меньше всего. Однажды поздно вечером позвонили из областной больницы и сказали, что туда привезли ее мужа.

— А что случилось? — будучи еще не в состоянии осмыслить суть услышанного, с тревогой спросила Венера.

Ей сказали, что какой-то пьяный хулиган в ресторане напал на ее мужа и нанес ему телесные повреждения. Этим пьяным хулиганом, как выяснилось, оказался Ваге. Освободившись из заключения, он зашел с друзьями в ресторан, чтоб отметить это событие. В этот момент со своими дружками там находился Спартак. Во время пиршества один из друзей Стартака, по его требованию, зовет уже слегка пьяного Ваге к их столу.

— Не знаю, кто сказал, но правильно сказал, — сходу начал Ваге, глядя прямо на Спартака, — в трудное время хороший человек узнается, а настоящий подонок бывает разоблачен.

— Здесь все твои друзья, — попытался пошутить Спартак, бледнея. — Забудь все, что было, вышло недоразумение, ребята подумали, что ты взял... Говорил же я, что не может такого быть.

— Ты врешь, а тот, кто способен врать, не имеет права считать себя человеком. Ты не человек, — сказал Ваге, задыхаясь от ярости. Такие, как ты, похожи на потухшие угли, которые чернят, не имея возможности жечь.

От неожиданного сильного удара Спартака Ваге попятился назад, сильно ударился о соседний стол. Но не упал, выпрямился и, взяв с того же стола недопитую бутылку, в одно мгновение приблизился к Спартаку и с силой опустил тяжелую бутылку на его голову.

Не прошло и получаса, как Ваге оказался в отделении милиции. Суд приговорил его к трем годам лишения свободы.

Итак, второй раз, сама того не желая, Венера стала причиной беды Ваге. В суде всю вину он взял на сбя, сказал, что был пьян, ничего не помнит, а Спартака не знает, в первый раз увидел в ресторане, и до этого между ними никакого инцидента не было. Сидя в углу зала, Венера безмолвно слушала, и ей было нетрудно догадаться, что Ваге это сделал ради нее.

Скоро Спартак поправился, выписался из больницы, однако на прежнем месте работать уже не захотел. В эти дни в газете напечатали объявление о строительстве гидрокомплекса. Спартак сразу обратился куда нужно, и они всей семьей переехали на стройку. Некоторое время он работал начальником отдела снабжения стройки, а потом его арестовали за взятку...

Во время следствия Венера поняла, что муж приехал на стройку после того, как один из его единомышленников был пойман на месте преступления. Этот человек, конечно, указал и на других, в том числе и на Спартака...

Венера глубоко вздыхает, рукой устало проводит по лицу.

— Ну вот, ты обо всем знаешь, — говорит она.

Некоторое время мы молчим. Клянусь, грустная история Венеры как будто расставила все по местам. Может, еще и поэтому сразу я не знал, что ей сказать.

Да и вряд ли она ждала от меня каких-то слов. Слова здесь ничего не значат, а если и стоят что-то, то очень незначительное...

Несколько человек не спеша также подходят к остановке. Из них только милиционер Гавруш мне знаком. Он здоровается легким кивком.

— Что ты теперь решила делать? — наконец спрашиваю я.

Венера с отсутствующим видом пожимает плечами.

— Поработаю в отделе кадров, а с нового учебного года, наверное, перейду в поселковую школу. Марат Агабекович обещал поговорить с заведующим отдела народного образования. Я тоже была там один раз, заведующий отделом Шаген Огаджанян, очень добрый, прекрасный человек, также обещал помочь. Посмотрим. Между прочим, идут слухи, что шеф на днях уходит в отпуск и на его место назначают Марата Агабековича.

— А с двумя детьми не трудно? — спрашиваю я.

— Ничего, свекровь помогает, в целом она неплохой человек. А вообще, трудно, конечно...

— А как там Спартак? Ты видела его после суда?

— Нет. И не пробовала...Хочу подать в суд на развод. — Венера искоса смотрит на меня. — Ты, вроде бы, не одобряешь мой шаг?

По всей вероятности, этот вопрос давно не дает ей покоя. Я уверен, что мое одобрение или неодобрение никакого значения для нее не имеет.

— Тебе это лучше знать, Венера. В таких делах не может быть советчика... — И, чтобы отвлечься от темы, говорю: — Скоро автобус подъедет.

Вверх по дороге уже виден автобус, я поднимаюсь, в левую руку беру портфель, правую руку протягиваю Венере.

— Ну, оставайся с миром, Венера. Я рад, что встретил тебя.

— До свидания, — тихо говорит она. — Тем не менее... Может, дал бы какой-нибудь совет, — просящим тоном произносит Венера. — Я о разводе.

Улыбаясь, качаю головой и как-то напряженно бормочу:

— Нет, Венера, в таких делах советчиков быть не может. Сама должна решать. И больше никто.

Поднимаюсь в автобус. Здесь много свободных мест. Портфель ставлю под сиденье и сажусь у окна. На остановке одна Венера, в руках — продуктовая сетка с пустыми бутылками. Я в знак прощания поднимаю руку, Венера без улыбки отвечает тем же жестом. И только после того, как автобус трогается, я с опозданием думаю о том, почему так упрямо уклонялся от ее прямого вопроса. Действительно ли я считаю, что в этом деле советчиков не может быть? Вспоминаю ее слова: «...мой муж... человек, с которым ты связан множеством уз, который любит тебя, ни в чем не отказывает... исполняет любое желание и каприз...» И в трудное для него время нанести удар в спину. Верно ли будет? Ведь кроме писаных есть еще законы неписаные... Одно ясно, однако: удар, нанесенный в спину, — предательский удар... И кому удар?.. Эх, чего я ломаю голову, я же им не судья.

Возле плотины автобус поворачивает направо, еще пара минут, и дорога круто спустится в ущелье. С этого поворота не будут видны больше на той стороне ни рабочий поселок, ни плотина. Я в последний раз оборачиваюсь назад. Венеры больше нет. Во дворе конторы стройуправления, устремив взгляд на голые скалы напротив, одиноко стоит начальник стройки. «Неужто снова думает о жене?» — промелькнула у меня мысль, и я непроизвольно смотрю в сторону той скалы, откуда бросилась Аспре...

                               

                          ------------------------

СОДЕРЖАНИЕ

Далеко   в   горах................... 7

Осенние   холода .................. 54

В   тодалёкое   лето ................. 101

Извечное    возвращение . . . . . . . . . . . . . 157

Лучезарное   небо  детства  . . . . . . . . . . . . . 188

Вечерние   сумерки ................

Одинокий огонь в ночи……………………

Левон  Адян родился в  Нагорно-Карабахской Республики (Арцах).

  Учился на историко-филологическом факультете Азербайджанского пединститута им. В.И. Ленина и на факультете журналистики Ереванского госуниверситета.

Долгие годы работал в Союзе писателей Азербайджана, сначала завотделом прозы, затем заведующим всеми отделами,  главным редактором литературно-художественного журнала "Гракан Адрбеджан" (Литературный Азербайджан), издававшегося в Баку с 1932 года. Был бессменным членом редколлегии этого журнала, зам. председателя бюро армянской секции Союза писателей Азербайджана, членом редакционного совета Комитета по печати Азербайджанской ССР, главным редактором региональной газеты "Армянский вестник", зам. председателя армянской общины Пятигорска.

Автор более тридцати сборников рассказов, повестей, романов и переводов разных авторов на армянский язык:  "На дороге жизни",  "Далеко в горах",  "Люди моего края",  "Утерянные тополя",  "В ущелье шумит река",  "Осенние холода",   "В то далекое лето ",   "Забытая песня",   На круги своя",   "Вечерние сумерки ", "Отдаляющийся берег" ,   "После дождя" , "Русская невестка", "Птица с перебитыми крыльями"     и др.

Его книги изданы и на другие языка.

После армянских погромов  в Баку жил в Ленинграде, Пятигорске, Сочи, последние годы живет  в Санкт-Петербурге.

Член Союза писателей СССР, Российской Федерации,

Армении,  Армянских писателней США   и  Республики

  Арцах (Нагорно-Карабахская Республика).