Первая встреча Мариэтты Шагинян и Зинаиды Гиппиус была краткой: восторженная поклонница убежала из московского «Националя», где остановились писательница с мужем, не выдержав нервного напряжения. Незадолго до этого, в ноябре, она отправила Зинаиде Николаевне свое первое письмо, содержавшее признание в любви к творчеству поэтессы и к ней самой. Текст его, к сожалению, не найден, однако содержание можно воссоздать по ответному письму Гиппиус.

Эстетические взгляды Шагинян и ее поэтический стиль формировались под воздействием поэзии и философии символизма. Стихотворения Гиппиус и ее необычайная личность казались ей идеалом. Восторженная любовь к необыкновенной женщине-поэту выливалась на страницы писем, вызывая удивленное, но благожелательное внимание адресата.

Может показаться странным, что привыкшая к вниманию 39-летняя Гиппиус, законодательница литературной моды и строгий критик, ответила и на первое письмо юной «барышни», и в дальнейшей регулярно ей отвечала. И дело не в том, что ей была приятна восторженная любовь и поклонение, – напротив, именно эта сторона их переписки очень скоро стала раздражать Зинаиду Николаевну, она все настойчивей переводила разговор на другие темы, требовала простоты и равноправия в их эпистолярных беседах.

Однако стоит признать, что несомненный ум и литературная одаренность Шагинян заставили Гиппиус выделить ее из ряда начинающих, приходящих в дом четы Мережковских за «благословением». В 1909 году поэтесса ввела свою «подопечную» в круг близких ей литераторов – в салон Вячеслава Иванова, в журнал Поликсены Соловьевой (Allegro) «Тропинка», познакомила ее с Андреем Белым, который в это время не только был постоянным гостем дома Мережковских, но и посвятил Зинаиде Гиппиус свою книгу «Кубок метелей». Она поощряла дружбу Шагинян со своими сестрами, пыталась «наставлять» ее в ее духовных исканиях, в вопросах веры и церковности.

Шагинян, поначалу принимающая все советы и пожелания старшей «наставницы», через некоторое время стала сопротивляться могучему чужому влиянию. В 1909 году по совету Гиппиус она переехала из Москвы в Петербург, – расставшись с сестрой и обеспеченным существованием, была вынуждена снимать комнату в дешевой квартире и терпеть материальные лишения. Все это искупалось радостью личного общения с Зинаидой Николаевной, а итогом их творческого и личного общения можно считать поэзию, сказки и рассказы тех лет.

Но когда Гиппиус попыталась «вмешаться» в выбор ее дальнейшего жизненного пути, насмешливо отнеслась к идее «странствия» по стране для познания народной жизни, Шагинян дала отпор. Ее романы об интеллигенции и духовных поисках «Своя судьба» и «Приключения дамы из общества» во многом были вдохновлены размышлениями о круге Мережковских. На одном из писем Гиппиус к Шагинян есть две любопытные надписи, сделанные Мариэттой Сергеевной в разное время: «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу» и «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”».

Имя Шагинян часто упоминается в дневниках Гиппиус – там говорится о том, что юная поэтесса вносила тяжесть в жизнь «наставницы» своим желанием быть постоянно возле нее, своим обожанием. 14 марта 1911 года, вспоминая события 1909-1910 годов в Санкт-Петербурге, Гиппиус писала: «Мариэтта – умная, религиозная и… легкомысленная девушка, привязанная ко мне». И далее: «Тут еще, рядом: пылкая и безумная Мариэтта без нас связалась с “голгофцами” (епископ Михаил) – и принялась писать нам самые неосторожные письма о революции, рабочих, шпионах и т. д.» В 1912-м: «Несчастная легкомысленная Мариэтта опять явилась из Москвы. С ней тоже много было тяжести». При этом удивительно, что обычно закрытая для собеседников, избегающая «исповедальности» в лирике и в своих дневниках, Гиппиус в письмах к Шагинян, пожалуй, более открыта, чем в общении с кем бы то ни было другим.

Всего, по подсчету Шагинян, она получила от Гиппиус за три с небольшим года 85 писем, не считая коротких деловых записочек. Некоторые из них она опубликовала в книге «Человек и время». Включенные в текст воспоминаний, письма сопровождались поздним комментарием, подчеркивающим давние обиды, разочарование в своем идеале, раздражение от стремления Гиппиус учить и в то же время использовать девушку для различных поручений.

После 1917 года их пути разошлись. Мариэтта Шагинян в первые послереволюционные годы оказалась в кругу писателей «Дома Литераторов» на Мойке, общалась с Владиславом Ходасевичем, Ниной Берберовой, Николаем Гумилевым и многими другими. Гиппиус и Мережковский уехали из России, на этот раз навсегда.

Письма Зинаиды Гиппиус к Мариэтте Шагинян (1908-1910 гг.)

Милая Мариэтта, ваше письмо было мне очень радостно. Оно такое хорошее, ваше письмо; такое умное и трезвое. Знаете, очень важно, что трезвое. Так это редко теперь. Мне казалось, когда я читала ваше письмо, что вы поняли все, что я… не писала, а думала и чувствовала, когда писала. Иного, ведь, написать не смеешь, да и нельзя, а хочешь, чтобы угадывалось. Вы подслушали мою душу. И как верно то, что вы пишете о простом, «обыкновенном»…

Прежде я все-таки говорила больше, а теперь чувствую, что надо быть еще скрытнее, надо уметь выявлять тайное… почти молчанием.

Я думаю, – чувствую сознанием, – что вам близок «Бог», который близок мне и к которому я хочу все больше, еще больше, приблизиться. Я все слова и мысли вашего письма принимаю, говорю им «да» с величайшей радостью. Да, у вас хорошая молитва, да, не фетиш, но надо «сквозь» земные явления… И «символ» вы понимаете не как все, а шире, более реально; как я понимаю и еще некоторые, мне близкие.

Я три года не жила в СПб., – в Париже. Три года не была и в Москве, ровно. Теперь я буду туда на днях. Если хотите увидеть меня существующую – напишите (в редакцию «Русской мысли», я дам тогда свой адрес, день и час). Но, может быть, рано, может быть, для данного момента довольно реализации в письмах. Подумайте об этом и решите сами. Я хочу, чтобы вы мне писали обо всем, и обо всей вашей жизни (да, это очень важно), – и, может быть, вам лучше сначала долго писать мне, а уж потом увидеться?

Все ли книги мои есть у вас? Книга стихов у меня старая, с тех пор я много их написала, печатала в «Весах», но не люблю я печатать стихов… знаю, почему, но с этим надо бороться, потому что ведь вот, если б я их хранила «для себя», не было бы у меня вас. Правда, не было бы и той моей «известности», которую я так ненавижу, но за вас я прощаю судьбе и ее.

Книг рассказов у меня пять, и одна – статей. Ее вы, кажется, знаете.

Много бы еще написала вам, мешает чисто внешняя, телесная моя утомленность, я в последнее время очень много работала и сейчас мне просто трудно перо держать в руке. Вы это мне простите, потом не будет так, и сами пишите мне о многом, много. Я всегда буду отвечать.

Целую вас, если можно… И спасибо еще раз.

Ваша Зин. Ник. Гиппиус.

24 ноября 1908

Я сегодня уезжаю, милая Мариэтта. Я думала, что напишу вам из СПб., где, во всяком случае, у меня будет скорее свободная минутка. Конечно, я не сержусь на вас и ваше отношение ко мне не считаю смешным… я только считаю его опасным для вас. Вы так хорошо писали о фетишизме, а теперь вдруг у меня является чувство, что вы можете сделать меня фетишем. Я вам говорю это резко, потому что мне кажется – вы достойны моей откровенности. Любите мое больше меня, любите мое так, чтобы оно было для вас, или стало ваше – вот в этом правда, и на это я всегда отвечу радостью. Любить одно и то же – только это и есть настоящее сближение. Я не люблю быть «любимой», тут сейчас же встает призрак власти человеческой, а я слишком знаю ее, чтобы не научиться ее ненавидеть. Я хочу равенства, никогда не отказываюсь помочь, но хочу, чтобы и мне хотели помочь, если случится. Я хочу равенства. И боюсь за других там, где для м_е_н_я уже нет соблазна.

Пишите мне все, как обещали. Не сердитесь на меня за мою прямоту, а поймите ее. Правда, вы пишете стихи? И в 20 лет, и теперь, уже издаете книжку? Может быть, вы пишете очень хорошо, а все-таки, может быть, торопитесь. Какие люди разные! Я печаталась 15 лет прежде, чем меня уговорили издать мою единственную книгу стихов. И как теперь, так и в 17 лет я писала 2-3 стихотворения в год – не больше. Не было в мое время и того моря поэтов, в котором утонет ваша книжка, как бы она хороша ни была. Впрочем, разны люди.

Буду ждать вашего письма в СПб. (Литейный 24). Я стану отвечать вам иногда длинно, иногда кратко, – как сможется. Но всегда прямо, не потому, чтобы не умела иначе, а потому что с вами иначу не хочу.

Ваша З.Гиппиус.

7 декабря 1908

Милая Мариэтта! Ну что же мне делать, – да, я продолжаю слушать вас с величайшим интересом и вниманием, находить, что вы умная (с удивлением, ибо редко вижу ум у женщины) и… пока больше ничего. Вам кажется, что это мало? А мне кажется, что много. Умные письма от «барышни»! И которая не присылает своих стихов для напечатания! И не спрашивает, что ей «переводить»! И которой я отвечаю – не на карточке и не из вежливости! И с которой я могу не быть безнадежно «любезна» и не спешу проститься с упованием больше не встретиться! Как хотите, это не мало.

Конечно, ваша «философия» дуализма, ваше манихейство, – все это давно известные вещи, но дело, ведь, не в том: дело в вашем собственном (хотя и тоже известном) пути преодоления, в факте собственного, личного понимания, внутреннего. Оно необходимо; можно все знать и ничего не понимать. Такое понимание я называю «подкожным»; в сущности, только оно и имеет значение. Я, кажется, всегда знала, как все знают, и о монизме, и о дуализме, и о триадности. Однако процесс подкожного понимания единотроичности должен был произойти своим чередом, и лишь после него могла установиться известная незыблемая концепция мира во всех его явлениях.

Но я не буду, конечно, писать вам «философских» писем.

Чистая философия «Одного, Двух и Трех» (1, 2, 3) слишком известна, и, чтобы уметь раскрывать ее по-новому, нужно еще кое-что сверх слова. Знаки (вроде моего ртих<отворения> «Электричество») тоже полезны лишь для знающих, т.е. имеющих это свое, уже подкожное, знание.

Пришлите мне вашу книгу. Я вам верю, что вы ею не увлечены. С кем дружите вы теперь? С сестрой? С кем знакомы из москвичей? С бывшим Грифом-Соколовым? Гм… Знаете ли близкого друга моего – Бугаева? Что думаете думать и делать дальше?

Ваша Зин. Гиппиус.

13 января 1909

<…> Скоро я уеду, Мариэтта. Верно, уеду из России. Но вернусь. Впрочем, раньше я, должно быть, буду в Москве. Мне хотелось бы поговорить с вами в моей комнате, у моего камина, а не в холодном «Национале»; однако думаю, что теперь вы не убежите от меня? Или боитесь «разочароваться»? Не бойтесь. Я хочу быть для вас «я», а вовсе не отвлеченной поэтессой с сомнительно серыми глазами, не столько серыми, сколько зелеными. Я сейчас улыбаюсь и, право, немножко люблю вас, Мариэтта. Что вы глуховатая, это тоже меня как-то приближает к вам.

…Часы стучат невнятные…

Это я писала, когда была, целый месяц, совершенно глухая. С тех пор я чуть хуже слышу на правое ухо. Это сносно для телефона, но не для шепчущего соседа с правой стороны.

Ну, до свидания, не забывайте меня. И не бойтесь меня. Так должно быть. Да, я еще надеюсь, что вы мне во многом поможете, и я вам.

Ваша З. Гиппиус.

27 февраля 1909

Мариэтта, да, я вполне обдуманно, – хоть и вполне естественно, – не касалась в письмах моих этого вопроса: вашей ко мне любви. Отнюдь не следует отсюда, что я ей не верю, или что я на нее «сержусь», или даже что я ее не вполне, не так, не во всю ее глубину понимаю. Прекрасно я это постигаю, нахожу, что вы ее «рассказываете» очень хорошо, т.е. точно, тонко и верно. Сами противоречия и «бессмыслицы» рассказа – верны. Если бы любовь не хотела «бессмыслиц», «ответов», которых не может быть, не спрашивала того, чего нет, – это была бы не любовь. Любовь всегда хочет «того, чего нет на свете» – это ее главный признак. И скажу я вам вот что, – не шутя и не «сердясь», а совершенно просто: любовь бывает счастливая и несчастная, причем счастье ее или несчастье зависит вовсе не от «обстоятельств», а от душевного свойства любящего. Если он, любящий, к этим вот словам «хочу того, чего нет на свете» – может (умеет) прибавить – хотя бы тихонько, про себя, – одно маленькое слово – любовь его счастливая. Если же он таков, что у него словечко это не прибавляется, – его любовь непременно несчастная. Непременно и всегда! А словечко это – «еще». Просто «хочу того, чего (еще) нет на свете». Мне чуется, что вы именно такая, с «еще», не могли бы быть без «еще», даже если б и захотели, а потому непременно ваша любовь (настоящая) – любовь счастливая, все равно какими бы «обстоятельствами» она ни сопровождалась. Сблизимся мы с вами – или никогда не увидимся, то ли будет или другое, да и что бы там ни было – а все-таки любовь ваша счастливая. И совсем я не в «воспитательном» смысле говорю, а беру широко, в иных перспективах. Тут, в маленьком словечке этом, вкрапленном в душу человеческую («еще нет на свете»… но будет! Должно быть) – тут и оправдание любви как некой «бессмыслицы». Потому что, ведь действительно – она безнадежная бессмыслица иначе, абсурд, на ногах не стоящий. Вы подумайте: если б я попробовала ответить на ваше письмо, не входя внутрь, а со стороны, как всякий, – что это был бы за ответ? Вы легко его можете вообразить сами. Ведь начать с того, что я вас почти не видела, а если учесть мою крайнюю близорукость, то, можно сказать, что и совсем не видела. А вы меня – едва-едва. Да и не с этого можно начать, а с какого угодно конца, – все будет одна и та же «бессмыслица» – ежели со стороны, ежели не входить внутрь, в сущность любви, которая оттого и любовь, что требует небывалого, сверх-смысленного (оно же, для стороннего взора, бес-смысленно).

Это все не просто, Мариэтта, но ведь наша настоящая простота начинается за сложностию, а не до нее. Уж тут ничего не поделаешь. До-сложная женщина, конечно, испытывает волнение без всякой любви, читая любовное письмо. Но я не хочу лгать вам, этого волнения я не испытываю. Помнится, даже и прежде испытывала не такое. Я вам писала как-то в самом начале, что несравнимо больше люблю любить, чем быть любимой, и к любящему я всегда, бывало, чувствую зависть. Он имеет (или она, это мне всегда было безразлично), а я – нет! Теперь… не знаю, зависти меньше. Ведь все зависит от своей души. А у меня тоже такая душа, которая непременно подставляет «еще». Еще никогда не бывает… но ведь должно же быть!

Одно только в вашем письме мне кажется… ну, опасным, что ли. Я вам скажу это прямо. Есть один неверный путь, – и дай Бог, чтобы вы на него никогда не вступали. А на него вступить ужасно легко, так легко, что почти у. уберечься нельзя. И предостеречь от него почти нельзя, ведь это делается бессознательно. Путь к истине – через любовь к человеку, вот этот неверный путь. Так, что как бы любовь к человеку освящает любовь к истине, даже открывает, указывает эту истину. А ведь надо наоборот. Надо, чтобы то, Первое, освящало любовь к человеку, открывало нам человека…

Но говорю вам, я знаю, как трудно уберечься от этого. Ведь и мне нужно было сначала «Сумерки духа» написать (и пережить!), чтобы понять это. Но забыть раз понятое я уже не могу.

Мариэтта, неужели вы не понимаете, что если б я вам «запрещала» меня любить, или «позволяла» любить (ваши выражения), или… не знаю, что, – это была бы не я? Кого бы вы тогда любили?

А я только и могу сказать, что ваша душа – для «счастливой» любви. И непременно ваша любовь – счастливая, потому что знает: нет на свете… но должно быть на свете.

Если вы не поняли меня – скажите. Но только мне кажется, что поняли. Я не все сказала, но ведь не всегда все надо говорить словами. И не надо уныния, одиночества, ничего несветлого, больного. Будьте здоровы и бодры.

Ваша Зина Г.

1 апреля 1909

Вот видите, какая вы, в сущности, негодная и ядовитая девочка: хотя, мол, «бодрюсь», но эта бодрость фиктивная, а я, главным образом, думаю о смерти. Что ж, это самое легкое и приятное дело: мечтать о смерти. Гораздо труднее – думать о жизни. И, признаться, мне жаль и досадно, что вы поддаетесь соблазну легкого. Мне хотелось бы, чтобы вы всегда избирали труднейшее. Думаю, справились бы. И вот что я еще хочу сказать. Сейчас вижу я в вас уклон… нет, лишь опасность уклона опасного, перегиб в прекрасность романтических туманностей и… как бы сказать погрубее? перепроизводство некоторых товаров души в ущерб другим. Знаете что? Вот вы мне все говорите, что отдали бы мне жизнь, что готовы на все самое крайнее… Хорошо. Допустим, это так. Ну, а если бы я сказала вам, что вовсе мне вашей жизни не нужно (если бы все-таки стали отдавать ее, то уж, значит, не для меня, а для самой себя), вовсе я не охотница до умопомрачительных жертв, – знаю, что они легки и прельстительны для приносящего их и тяжки для получающего, – а вот, если вы так любите мое и меня – не проще ли вам с осени, вместо того, чтобы учиться в Москве, – перейти в Петербург? Могу поверить, что это трудно, труднее, чем «жизнь отдать», но, право, если это «невозможно», то вы сама должны будете согласиться на некоторый трезвый корректив в ваших, относительно моего и меня, готовностях. <…>

25 апреля 1909

Милая Мариэтта,

Если вы приехали не для «дурачества» только, а ради целей более достойных и независимых, – хотелось бы верить, – то вы, конечно, поймете то, что я сейчас скажу.

Я желала бы, чтобы вы «познакомились» со мною и с нами, начали бы «знакомиться» совершенно просто, совершенно обычно и спокойно.

Об исключительности личного вашего ко мне отношения я в данный момент и знать не хочу; вижу в вас человека, и сама хочу быть человеком, а не «предметом».

Вы можете не считаться с моими тут желаниями; но тогда вам нет нужды и видеть меня.

Потому что я устала от бесцельных сложностей, от «экстазов», я хочу простоты, ясности и свободы.

Говорю вам очень просто: если хотите на данных основаниях «знакомиться» – пожалуйста. Приходите сегодня или завтра часа в 4; я редко выхожу днем.

У вас достаточно ума и понимания, чтобы не «рассердиться» на меня. Но вы можете не согласиться на мои «условия». Это дело ваше; мое дело будет об этом пожалеть.

З. Гиппиус.

16 октября 1909

Милая Мариэтта, вижу, что ваш южный темперамент доставит вам еще не мало хлопот и горей. Я им не могу сочувствовать, потому что действительно мало понимаю их остроту, однако соболезную. Не знаю даже, как вас и утешать, потому что у меня впечатление (как очень часто), что все эти переживания ко мне никак не относятся. Постараюсь прочесть эту «фатальную» книгу, м.б. больше пойму. Мне ее на днях принес Дм<итрий> Вл<адимирович> от сестры вместе со Стендалем и Rogny. Вспоминаю, что я ее читала лет 10-12 тому назад заграницей, у меня осталось смутное воспоминание стилизации, интересной попытки восстановить психологию женщины известной исторической эпохи Фрации. Abel Hermant очень талантливый человек, романы его весьма любопытны для интересующихся духом истории Франции. Он почти классик. Причем тут «мир как кровать» – я абсолютно и безнадежно не понимаю. У нас с вами, очевидно, разные взгляды на книги. Я люблю романы в меру талантливости авторов, сужу с точки зрения искусства и постольку они мне доставляют удовольствие, а вы чего ищете? Поучения? Вряд ли, ибо вы наслаждаетесь Натом Пинк<ертоном>, лубком и пошлостью, которую я в руки не возьму. Я с интересом следила за Willy, таким характерным для Франции современной, а вы бы, пожалуй, повесились от горя, прочитав его Claudine en ménage. Некоторые старые романы Beyl-я я даже перечитываю: например, «Rouge et noir», a я даже не знаю, читали ли вы его хоть раз, пожалуй, он показался бы вам «безбожным», как и весь Beyle, которого я ставлю очень высоко и хорошо.

Вот и все, что я вам могу сказать, Мариэтта. Ваших всех приписок я совершенно не понимаю, и вникать не хочу, буду считать, что это ваше личное дело, ко мне не относящееся, и там уж как себе хотите, так и воображайте.

Ваша З.Г.

PS. Я ожидала, что вы мне о секции что-ниб<удь> напишете, а вы мне какую-то бабьи-ребяческую дичь.

Январь 1910

Пометка Мариэтты Шагинян:

«В январе 1910. После моего чтения книги Hermant-a.

Люблю Зину на всю жизнь. Клянусь в этом своею кровью, которою пишу».

9 февраля 1910

Поздняя приписка:

«Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”!»